Проза

 ТОТ, КТО ТЫ ЕСТЬ

И вот наступил период утрат. Годами человек налаживает десятки крепчайших нитей, связывающих его с жизнью. Оборванные – бросает или вяжет заново, если они важны для него.  Но в случае заболевания РС он утрачивает связь с самими нитями. То, что исчезает – исчезает навсегда.

        На самом деле, это исчезновение частиц его самого. Можно скулить и ныть по этому поводу. А можно вдруг понять, что каждая потеря – это предложение жизни осознать её в новом качестве.

        Я страдал, теряя самое, казалось мне, дорогое. Это продолжалось более десяти лет. Возможно, будь я христианином или буддистом, мне удалось бы опереться на веру в Иисуса Христа или на Четыре благородные истины и не тратить столько лет впустую. Но моего знания для этого не хватало. Десять лет ушло на накопление нового знания и узнавание нового себя. 

        В действительности, всё проще, чем я тут излагаю. Трудно иногда подобрать слова, чтобы передать смысл происходящего. 

        Первая моя страсть – писательство. Вторая – театр. С театрального приключения, кстати, я и начал эту повесть. В 2001 году в одной из московских школ Красносельского района мне удалось создать театральную студию. Вернее, кружок. Ко мне на занятия стали ходить мальчики и девочки из пятых классов. Приезжали и несколько ребят из других районов, которых я увлёк театром. Полгода они учились азам актёрского ремесла. Сложилось ядро группы – 15 человек. И однажды я почувствовал, что им необходим настоящий спектакль. Я выбрал сказку-миф о Лоэнгрине. Во-первых, мне хотелось, чтобы ребята коснулись истоков мировой культуры, а не жевали мочало излюбленных «Золушек», «Сестриц Алёнушек» и «Двенадцати месяцев». Во-вторых, нужно было точно попасть ролями в индивидуальности юных артистов. Чтобы они совпали, и ребята поняли, что искусство – это ты, а не чужие слова в чужой книжке.  Слава богу, в студии были Лоэнгрин, Эльза и почти все остальные персонажи.  Знакомые меня предупреждали, что дети расшибутся о текстуру мифа. Я думал иначе. Понемногу, осторожно, играми с погружением, чтением исторических книг, этюдным методом мы стали «рожать» Лоэнгрина. И к началу 2002 года успешно «родили»! Никто кроме нас не понимал, как это произошло. Но наша студия уже играла часовой спектакль «Лоэнгрин» в нашей школе, ездила с ним по другим школам Москвы, играла его по приглашению Клуба Юных Историков в концертном зале ГМИИ имени А.С. Пушкина. Спектакль не был гениальным. Но зрители вдруг увидели детей, которые могут жить – правдиво и очень ярко – в другом историческом, художественном и ментальном пространстве.

        Итак, мы создали не просто спектакль, а небольшой, любимый нами театр. Это было настоящее чудо.

        Дети-артисты подрастали, и я понимал, что дальше им нужен ещё более изощрённый материал. Надо сказать, что была среди тех детей девочка Юля – такой театральный самородок 13 лет. Репетируя с ней простейшие этюдные вещи, я сам часто не понимал, откуда в ней рождается понимание и умение выразить то, что чаще всего не подвластно даже взрослому человеку. Мне пришла мысль поставить «Алису» Льюиса Кэррола с ней в заглавной роли.  Вокруг студии к тому времени собрался интересный творческий коллектив: педагог по сцендвижению, художник по костюмам, композитор. Искренность в искусстве легко собирает вместе тех, кто любит искусство. В конце концов, за год мы сделали спектакль «Алиса всегда Алиса» – с озорными костюмами, убойной музыкой и действительно настоящей актёрской игрой. По замыслу, наша Алиса попадала во сне в странный мир то ли эльфов и готов, то ли хипстеров и рокеров, которые проверяли девчонку на умение играть, сочинять и жить на всю катушку, ничего не бояться и не быть мамкиной дочкой в кисейном платьице. Юля в роли Алисы была неповторима. Персонажи сказки дурковали и бушевали на сцене. «Алису» пригласили на маленькую гастроль в Учебный театр ГИТИСа в Гнездниковском переулке. Именно тогда, играя этот сложный спектакль, нашпигованный  непростой музыкой и весёлой мистикой, юные студийцы почувствовали, что такое настоящая сцена, кулисы, свет, зрительный зал. Я видел на их лицах счастливый ужас от проникновения в загадочный мир творчества и фантазии.   

        Кстати, с театральной студией я нёс такие нагрузки, которые человек с моим диагнозом выдержать, скорее всего, не мог. Но это было просто влияние того, что называлось настоящей любовью и страстью.

        Следующие два года сложились для нашего маленького театра удачно. Нас попросили вон из школы, потому что серьёзное театральное дело шло поперёк всех школьных планов. Два монастыря с двумя уставами никак не сочетались. Но директор школы нас любила. Она помогла студии перебраться в районный Центр досуга – бывший районный Дворец пионеров. У нас появились три комнатки и небольшой зальчик без сцены, но с пространством, в котором можно было свободно творить. Что ещё нужно театру? Спектакль – это гениальная простота. «Коврик и два актёра», – как говорил Немирович-Данченко.

        Актёры уже не были детьми, им было по 14-15 лет. Поэтому мы занялись большой литературой. Сначала сложился спектакль «Театрион» из пяти театральных новелл: Марк Твен, Жорж Санд, Андерсен, Сэлинджер и Тургенев. Нам и зрителям было чертовски интересно разобраться в том, что называется дружбой, предательством, любовью и верностью. Пара ребят, игравших фрагмент «Над пропастью во ржи», была отчаянно интересна своими откровенными переживаниями подростковой любви. Талантливая Юля так играла пятнадцатиминутный монолог-сказку «Девочка со спичками», что в зрительном зале плакали.  «Театрион» пригласили на школьный театральный фестиваль, и ребята показали его в Театре Дворца пионеров на Воробьевых горах. Спектакль отметили профессионалы, Сергей Розов – сын драматурга Виктора Розова – назвал нашу работу из ряда вон выходящей и наградил артистов книгами об истории театра. Дальше мы замахнулись и поставили «Король-олень» Карло Гоцци. Я отговаривал ребят, но они захотели рискнуть сами. Вышла фантасмагория с театральным уклоном. Спектакль трещал, вопил и сопротивлялся, но юные актёры упрямо пытались прорваться к Гоцци. Что-то вышло, что-то нет. Но попытка, как мне кажется, была достойная. Мой знакомый, артист Театра им. Маяковского, посмотрев нашего «Короля-оленя», сказал:

        – Не понимаю, как им удалось удержать такой сложный материал? Но они рассказали мне за спектакль невероятно глубокую историю!

        К тому времени я уже был на грани физического полуразрушения. Рассеянный склероз начинал душить меня, как огромный питон. Но убивать нашего общего ребёнка, нашу студию, я не мог. Я пригласил знакомую женщину-режиссёра продолжить моё дело. Она согласилась. В конце учебного 2006-2007 года я собрал всех студийцев, объяснил им, что тяжело болен и поэтому передаю театр Элеоноре Валентиновне Ш., театральной профи. У них ещё будут спектакли. А я постараюсь к ним вернуться.

        Это было очень тяжёлое собрание. Ребята понимали, что я уже не вернусь. Что наш театр кончился. Я готов был разрыдаться и они, по-моему, тоже.

        Так оборвалась первая, важнейшая ниточка.

        Вторая ниточка – моя работа в окружной газете «Октябрьское поле и весь Северо-Запад».

        Трудности, которые подкармливал РС, не были связаны с газетой напрямую. Материалы я писал легко и с удовольствием. Редакцию они устраивали. Но до редакции надо было добраться. Здоровому человеку это ничего не стоило.  Но для меня простейшее, вроде бы, перемещение по Москве постепенно обрастало трудностями. Сначала мне пришлось заменить поездки на общественном транспорте поездками на такси.    Машина довозила меня из Лефортова в Хорошёво-Мневники по указанному адресу и дальше я шёл в свой редакционный офис. Со временем пришлось подгонять машину к подъезду здания редакции, потому что пройти сто метров по двору я уже не мог. То есть на это требовалось минимум 15-20 минут, и сил на дальнейшее почти не оставалось.  Войдя в редакционный подъезд, предстояло самое главное. Офис находился на четвёртом этаже, но лифтов в здании не было. То есть подниматься следовало пешком. Маршевые пролёты были внушительными, между этажами – две лестницы и площадка. Как говорится, фигня вопрос, но это для здорового человека. А если нужно преодолеть восемь лестничных маршей с неподнимающимися ногами, отказывающими мышцами и телом, грозящим вот-вот опрокинуться на пол? Я точно знал количество ступенек от первого до последнего этажа, какие из них выше, какие ниже, где можно перевести дух и набраться сил для дальнейшего передвижения. Подъём занимал около десяти минут. Мимо меня стремительно пробегали сотрудники редакции, а я стоял, держась за перила – чтобы не мешать их бегу и не демонстрировать всем подряд своей беспомощности. 

        Поднявшись наверх и попав в общий коридор, надо было пройти метров пятьдесят до своего кабинета – комнаты дежурных журналистов. Постояв минут пять у ресепшна и поболтав с девушкой-администратором, я набирался сил для нового рывка. Опираясь на свою палочку и хватаясь за стены, в конце концов, я доползал до рабочего места.  В общей сложности, приезд на работу занимал около двух часов по времени и стоил предельного физического напряга. Порой сюда примешивалось и нечаянное, но объективное по обстоятельствам моральное испытание. Однажды зимой подход к подъезду был плохо расчищен, и я загремел носом в снег. Чтобы подняться, мне требовалась опора. Поэтому я, как партизан, дополз по снегу до стены здания и всё-таки встал на ноги. Пока полз, на меня из окна четвёртого этажа смотрели две девушки, кажется, наборщица и корректор. Можно только предположить, о чём они там болтали. Но вряд ли девушки удостаивали меня лавров Ван Дамма или Шварценегера. Скорее, они гадали, приму ли я вертикальное положение и ещё – как взрослый, интеллигентный мужик может дойти до такой жизни?

        Известно, что журналиста кормят ноги.  Меня же в создавшейся ситуации кормило человеческое отношение коллектива газеты и особенно – заместителя главного редактора Светланы Н. Она видела, что я всё ближе и ближе подхожу к краю пропасти, возвращения откуда не бывает. И, не говоря ни слова, обеспечивала меня работой, с которой я мог справиться. У окружного органа печати были свои интересы. Но ей удавалось и меня подключать к этим интересам. Мы никогда не разговаривали с ней подробно о том, чем может кончиться моё заболевание. Просто я видел и чувствовал, что Светлане важно поддерживать человека. Зарплата – да, большой плюс. Но в данном случае меня поражало её умение быть по-настоящему включённой в чужую беду. Наверное, я не смог бы назвать её другом. Для этого в сердце должно бурлить что-то слишком личное. Но Светлана оказалась настоящим товарищем. Теперь я думаю, что вторая ниточка, связывавшая меня с миром, жила столь длительное время благодаря ей.

        Всему приходит конец.  В этой банальной фразе таится своя красота. Храм Парфенона мы знаем только разрушенным и считаем его почти погубленную архитектурную стройность чуть ли не эталоном прекрасного. То есть в гибельности есть своя гармоническая завершённость.  Вальсингам исполняет гимн смерти в «Пире во время чумы», восхищаясь величием загробной пустоты. Потому что следом расцветает бессмертная Душа.

        Куда нам против озарений Пушкина?

        Я стоял на лестнице, держась за перила, и готовился победить очередной марш. Снизу поднималась Светлана и, поравнявшись со мной, спокойно спрашивала:

        – Помочь?

        Я изображал лицом олимпийское терпение, а она снимала сумку с моего плеча и относила её в редакцию.  Видя, что порой мне трудно подняться со стула, собрать рассыпавшиеся бумаги, спуститься вниз по лестнице в конце рабочего дня, она так же спокойно спрашивала:

        – Помочь?

        Я не говорил ни слова, а она, словно ей и не нужны были никакие слова, помогала. Самая лучшая помощь, думаю я с тех пор – не сочувствие, а поданная вовремя рука.

        Полноценный работник из меня уже не получался. Меня уволили из газеты в 2011 году, это была справедливо и с этим приходилось – хочешь не хочешь – согласиться. Но заместителю главного редактора удалось невозможное. Меня оставили в газете работать по договору. Сидя дома у компа, я писал еженедельные обзоры телевидения, необходимые тематические материалы.  Следил за событиями, выражал в газетных текстах свои мысли, переживал, трудился, получал гонорары и не выпадал окончательно из реальной жизни.

        Тепло, свет и уважение, дававшие силы жить и верить в себя, гнездились в одном человеческом слове:

        – Помочь?

        Теперь – третья, наиболее обидная и самая неожиданная утрата.

        «Семья – это связи, если нет связей – это населённый пункт». – считал Лев Гумилёв. Причём такой пункт, куда почти не заглядывает солнце, где копится тишина и остывает жизнь.

        Моей жене не нравилось, что я превращаюсь в «человека с ограниченными возможностями». Было очевидно, что ей жаль себя, связавшую свою жизнь с таким несчастьем. Ходить гулять с дочкой, ездить с ней в отпуск, совершать какие-то семейные дела (школьные заботы, медицина, магазины, кино, музеи, театры и т.п.) ей теперь приходилось одной.

        – Я похожа на одинокую мамашу, – повторяла моя жена всё чаще. Я пытался ей весело возражать: мол, не все мужья сопровождают своих жён везде, где бы тем хотелось. Но жена ссылалась на своих семейных друзей – они всегда вместе ремонтируют квартиру, строят дом за городом, ездят отдыхать в Турцию, никогда не ссорятся, а между нами растёт какая-то стенка – и смотрела на меня с некоторым удивлением. То есть сколько я ещё намерен кастрировать её жизнь?
Окончательных слов ни она, ни я пока не говорили. Я глупо надеялся, что всё переменится к лучшему. Ведь не так давно мы послушно любили друг друга и осмысленно вступили в брак. Вот наш дом, вот дочка, вот такса, вот небольшое хозяйство и мы, взрослые и разумные люди. 

        А жена в это время решала про себя вопрос: честно или не честно оттолкнуть от себя человека, который был хорошим парнем – и вдруг стал обузой?

        Тёща со свои мужем достраивала дачу. Однажды жена с дочкой отправлялись туда, чтобы отметить день рождения Полины.

        – Я хочу поехать с вами, – заявил я. – Закажем такси, со мной проблем не будет.

        – На даче очень высокая лестница перед крыльцом. Ты не сможешь по ней подниматься. И до туалета во дворе не дойдёшь. Зачем тебе всё это?

       Для меня оставалось загадкой, зачем сооружать неудобные лестницу и туалет, зная, что у одного из членов семьи проблемы со здоровьем? Я всё не допускал мысли, что давно уже вычеркнут из состава этой семьи. И никто не имеет в виду, что подпустит меня к этой даче и, естественно, к лестнице и так далее.

       Перед летним отпуском я предложил взять на нас троих путёвку в дом отдыха на Чёрном море. Причём, с расчётом: на первом этаже, в пятидесяти метрах от моря, с удобными гладкими дорожками, хорошим сервисом и развлечениями для взрослых и детей. Найдя в Интернете такое предложение, я показал его жене:

        – Смотри, очень доступно по ценам и не потребует никаких сверхусилий, – теребил я жену. Мне очень хотелось поехать на море вместе с девчонками.

        – Ты хочешь, чтобы мой отдых превратился в беготню вокруг вас с дочкой? – холодно спросила жена и едва не скрипнула зубами в отчаянии. – Может быть, тебе лучше взять путёвку в какой-нибудь подмосковный пансионат специально для инвалидов? Чтобы всем было удобно: и тебе, и нам?

        Моя жена была очень расчётливым человеком. Ошибившись раз, она никогда вторично не наступала на грабли.

        Граблями был, к сожалению, я. И не понимал, что напрасно считаю себя живым человеком. В этом населённом пункте, без тепла и солнца, я считался уже ржавым обломком из дурацкого прошлого.

        Три нити оборвались. Перед лицом у меня болтались концы с распотрошёнными лохмотьями. Но страха не было. И не было интереса к тому и к тем, у кого я тоже не вызывал интереса.

        С опозданием, на пятом десятке лет, но я вынужден был осознать истинную цену человеческих взаимоотношений, разобраться в них и уценённое отправить на склад вторсырья. 

(Продолжение следует)