Поэзия

 

 

 

 

                        Я человек эпохи миннезанга
                                          Александр Големба

Я человек, сходящий в комментарий,
Как бабочка в набоковский гербарий,
Капустница, прообраз Чжуань – цзы,
Ресницы затмевают бег оленей,
Не различить ладоней и коленей,
Как фиолета челюсти гюрзы. –

Пыльца в ночном амбре неразличима,
Как рук Пьеро дурная пантомима,
Буколика обсыпана мукой,
И не прочесть Гюисманса в астрале,
Когда из нот поэзию украли
И спрятали за грифельной доской.

Где солнечно – там выцвела солома,
У путника – ни омута, ни дома, –
Поправки, ссылки, стрелки, облака…
Папирусы, пергаменты, верже ли, –
Мы вечности давненько надоели,
Как баба, что сплясала гопака

В готическом соборе под капеллу,
Бросаешь кисти, радуешься мелу,
И чертишь, чертишь лесенку октав, –
Великий мастер тоже туг на ухо,
Но мел скрипит, и на картине сухо,
И щёлкает в движении сустав.

Повреждено ли время за пыльцою,
За бабочкой, порхающей с ленцою? –
Свободный мах крылом – и замерла,
И время влаге пригибать побеги,
И, как прилив, оставить нам на бреге
Ещё один пример добра и зла. –

Бессмертное творение акына,
Оно дойдёт, как молодые вина,
Останется спуститься в погребок,
Прикинуться там аспидом, Асклепом,
И комментарий, что казался склепом,
Окажется пленительно глубок.

_

Что комментарий – чуточку корицы? –
Пусть обжигает – лучше, чем холодный,
От нелюбви до – мне бы прислониться, –
Ничто для завещания не годно,
Ни эти трубы, что парят над Визом,
Ни Сортировка с аркою до пруда,
Ни жалость отголосками ленд-лиза, 
Ни запах кофе – маленькое чудо...

 

 

***

А правильно ли – с чистого листа? –
Когда ни переправы, ни моста,
Сумы худой и фонаря над веком,
Ещё, по Гераклиту , кровь густа,
И сголуба, как яйца у дрозда,
И Герострат грозит библиотекам,

Но рукопись и тонет, и горит,
И пуст не только Санторини-Крит,
В провинции леса переломало,
А севернее варварство в ходу,
И Римом пробавляется в бреду
В мечи преображенное орало,

И лист не чист – он после пепелищ,
Как лес без листьев – холоден и нищ,
И рукописи пишут в Вавилоне,
Картинки – это речь без языка,
Бегущая в безумие река,
Слепое поклонение колонне.

Скорее – точке, веку невдомёк,
Что чистый лист – испуганный зверёк,
Свернувшаяся вечность напоследок,
Не повторить теорию густот,
Не обратить базилику в осот,
Не примирить с реальностью соседок –

Фантазию с иллюзией, увы, –
Чем пишем, кроме снега и травы,
Когда граница стёрта и размыта? –
То сердцем, то – несбывшимся, чужим,
И то к реке над пропастью бежим,
То смотрим на волну над небом Крита.

 

 

 

Тугулым

Остановиться? – Где? – в распадке,
Где только ели в беспорядке,
Да кедры, выводок берёз, –
Кругом осинник, долгий –долгий,
И мы, как бурлаки на Волге,
Проволокли железный воз

Сквозь бурелом заросших тропок,
Когда проезд не то, что топок,
Но подозрителен весьма,
И прихотлив, непредсказуем,
Как будто в вирые пируем,
И ждём подмётного письма –

Дождя ли, снега – непокоя,
Когда не скрыться за рекою,
Не погрузиться в забытье,
И ветер падает на пашню,
И всё туманней день вчерашний,
И эфемерней бытие.

Но далеки эфемериды,
Когда сквозь мартовские иды
К календам мая перейду,
Минуя дни сплошной капели,
Апрельских тезисов недели
И одичание в саду. –

Мне ближе лес. Его подлесок,
Багульника и дыма смесок,
И взвар из ягод и травы,
И мы огню почти не пища,
Как мох на старом пепелище, –
До белизны и синевы..

Почти прозрачно. – Лес и дымка,
И отпечаток фотоснимка
На стертом воздухе зимы,
Не отраженье – растворенье,
Когда отказывает зренье 
И отражаемся – не мы.

И ветер, достигая бора,
Перебирает, как Пандора,
Свои вчерашние дары,
И там, где арка – нет прохода,
И засыпает время года,
И смотрит складками коры.

 

 

***

Перекосило,  и крен – все круче,
Вот и барашки почти, как тучи,
Вот и не чёрен лёд, –
Прячется, тонет, не отражая,
Устрица, в поисках урожая
Ближе к моржу плывёт.

Что остаётся морской капусте? –
В небо смотреть и мечтать о Русте? –
Принце на букву «ЭМ»? –
По площадям накрывает градом,
Был бы улитой – уснул бы рядом,
Стал бы творцом поэм

О парусах и ракушках днища,
О прилипалах, богатых нищих,
Об островах во мгле,
О лихорадке, морской болезни,
Бездне глубин и небесной бездне,
Памяти о земле.

Но сочинитель, смотря на угол,
Преображается в корм для пугал,
Или подножный корм,
Переворот завершает пляску,
Вместо Камчатки трясёт Аляску, –
Что для улитки шторм? –

Вера? – Надежда? – Любовь? – простуда,
Все ещё крен, и летит посуда,
Бьёт о волну волна,
Мёртвое море гораздо ниже,
Либо я слеп,  либо пену вижу,
Либо не вижу дна.

 

 

***

А как оно на самом деле? –
То перекат – мели, Емеля,
То пробирает до костей,
До перехода в участь тушки,
И стук зубов по краю кружки
Сильней Матфеевых страстей,

Сильнее Фауста и Мцени! –
Там не бессмертие из лени,
Но из гордыни весь сюжет,
А мне бы просто кипяточку,
Не третьим актом ставить точку,
И, щи хлебая из штиблет,

Быть проще, впрочем, без базара,
Где воровством балует Мара,
И символ прошлого – весы,
Не равновесие – торговля,
Трещат от стужи лес и  кровля,
И нет ни чёрной полосы,

Ни белой – кончились, смололи,
И расстелили чисто поле
И речку в белых берегах,
Теперь смотрю на перекаты,
Что так на музыку богаты,
И не вздыхаю о богах.

Реальность? – сон? – иная скука? –
Невоплощенного докука,
Желаний выпуклая вязь, –
Всё резонанс и щучье слово,
Когда не холодно – сурово,
И, коль не двигаешься – блазнь.

 

 

***

Минуй нас старости бессилье,
Равно – бесстрастие вершин,
Круговорота изобилье,
Несостоятельности сплин,
Когда то лунки, то спирали,
Круги, воронки, веера,
Сиюминутные морали,
И люди –углями костра,
И я подкидываю ветки,
Смотрю на пляску саламандр,
И свет летит сквозь прутья клетки,
И снег такой, что Ихтиандр
Взглянув, мог спутать бы стихии –
Куда бежать среди огней? –
Как горячо внутри России,
Как холодно в остатке дней...

 

 

***

Когда-нибудь сломается челнок,
Гроши, что собирали на венок,
На что-либо иное пригодятся –
На кофе или утренний рассол,
И я пишу не по привычке – в стол,
Но в телефон, где нечему теряться,

Где облако и все сохранено,
Когда-то так и выглядело дно –
Земля и небо, облако из праха,
Теперь так формируется скрижаль,
И виртуальны слово и мораль,
И вера не испытывает страха.

Что остаётся, если свет погас? –
Какое-то присутствие вне нас,
Как перекличка – слышал? – улетело,
То облако, то яндекс, то фейсбук,
И лента вырывается из рук,
И воздух обволакивает тело.

А слово возвращается туда,
Где музыка и шум неотличимы,
Где гаснет и прощается звезда,
И мы с тобой уже неповторимы.

 

 

***

Все мостики, которыми ходил,
На самом деле были без перил,
А иногда и не существовали,
И, если задержусь на перевале,
Смогу увидеть те, что над водой,
Над пропастью, судьбой, над здравым смыслом,
Над юностью, что доверяла числам,
Но более всего – над пустотой
Конечности гармонии, клубка,
Казалось миг назад – ни ветерка,
Но вот уже почти зазимовали,
И вот что происходит в интервале
Рождения и смерти – переход,
И я, как после ночи гугенот,
Теперь скажу, что стоило обедни
И побуждало скареда на бредни –
Как лист растёт и как летит перо,
И пусть определение старо,
Но мост прозрачен, комната пуста,
И жизнь – химерой чистого листа.

 

 

***

Привет тебе от наших спящих рощ,
Где в толще снега дремлет древний хвощ,
И зреет майский жук неторопливо, –
Ещё коры чернеет полоса,
И небо тяжелей на полчаса,
И жимолость печальней, чем олива, –

И горше, и раскатистей во рту,
И, словно птица, стынет на лету
Тень облака, тень дерева, тень вздоха, –
Мгновение – и ты перенесён
Туда, где небо обнимает клён,
И где с тобой встречается эпоха

Кинжала и картин на потолках,
Где грация не в торсах и руках,
Но в форме католичества, смиренья,
Где в жажде есть всегда двойное дно, –
Так яду послевкусие дано,
Искусству – одиночество и зренье.

Так Анджело сказал про купола –
Их повторить – история мала,
Ни времени не хватит и ни духа,   
Но клён стоит, и крона то пуста,
То, словно ангел с чистого листа
Творит её из воздуха и слуха –

И шелест обращается в хорал,
Где купол неба фрески разобрал –
На запад – рыж и исчерна – к востоку,
А к югу – медь, зелёное, лазурь,
И путь от нас к тебе – путь зимних бурь,
И поздний лист слетает к водостоку. –

Плыви, кораблик! – близок наш исток, –
Куда б ни относило лепесток,
Я помню очертанья колыбели,
Здесь вырос клён,  – как некогда авгур, –
Ловлю переплетение культур,
Когда в пространстве проступают ели.

Всё чётче, все отчётливей – темней,
Позёмка вслед за промельком саней,
И поперёк – следы больших животных,
И нет ни вечной зелени картин,
Ни каравелл, каракк и бригантин
На зимних, остывающих полотнах.

 

 

 

***

Кровавый век стал веком серебра, –
Не Ева появилась из ребра,
Но смерть преображается в искусство, –
Газеты, фотографии, балет,
Трагедию, комедию, памфлет, –
Иллюзию, историю и чувство. –

И то, что было пуля и подвал,
Пиит в поэму преобразовал, –
Иван Бездомный – слышали такого? –
В смирительной рубашке, колпаке,
Но – с шапочкою мастера в руке,
И девушкой, что близилась грозово. –

Из этих слов и вырос новояз,
К нему потом добавилось «карасс»,
«масон», «монада», «йога», «камасутра», –
Не кукушата, но птенцы гнезда,
Где в рост пошла потухшая звезда,
Когда заря позолотила утро.

Но солнце, совершая оборот,
Тем самым покидает некий грот,
Где в красках дня не обнаружить смысла,
При вспышке выгорает серебро,
Над пропастью склоняется перо,
А кажется, – что музыка зависла.

Полёт валькирий нежностью кровав,
Над веком ни надгробия, ни трав –
Ещё этаж, стропила, поднебесье,
Лёт на метле и пламень в волосах,
«Ужели только полночь на часах?» –
И в ангелах проглядывает бесье.

И мы преобразимся без затей
В искусственную ярмарку страстей,
Не музыку, но призрак  бурелома, –
Когда-нибудь… – но, собственно, – уже, –
В набросок над разводами  верже,
Застывшую поверхность водоёма.

Ужель зима? – подобие зеркал,
У века появляется оскал,
Окалина, искусственные вены,
И бешенство не только у лисиц,
И серебро, как снег, ложится ниц,
И после века необыкновенно.