Проза

    

     Марево, волнами, пятнами.  

     Я пропадал в морской пустыне, давно… тогда было легче…

     Господи, как нрав твой переменчив: даруешь свет, но следом    тьму вдогонку посылаешь и гонишь, гонишь лошадей… 

     И вот уже вершат обряд никчемный над тем, что слыло человеком.

     Пустое дело – обломки тел, обрывки душ.

     Но всё свершат по трафарету.

     Торопливо причешут, подбородок прижмут, в старом черном костюме в гроб положат, всплакнут, грубо музыка взвоет, ветер пылью пройдет и кривыми гвоздями алкаш крышку прибьёт.

     А где же я? где то, что пело и страдало, на мир глядя? что в жажде быть попыткой истекало - единственной, неповторимой, так казалось.

     Наивные вопросы в век, сменявший душу на процесс нейронов. Века идут, вопросы остаются, беря начало в глубине сознанью неподвластной.

     Из тех глубин и к преходящему участье.

     И во всех расставаньях разрываясь, томясь, я тону в соучастьях и жалею всех нас. Эта жалость, как жало самой древней пчелы, присосалась, застряла и не выдернуть всхлип.

 

     Марево, красными волнами.

     Пить, глоток воды, ну догадался бы кто-нибудь. Есть кто в мире этом? 

     Губ коснулась живительная влага. Снится? спасибо, господи, и за сон.

     Марево, колеблясь, отступает. Сквозь розовую дымку проступает лик, а потом и вся Она, в белом. Откуда? может быть с неба? Да, с неба, такие теперь только на небесах.

     На земле больше грубые, размалеванные, с сигаретой в зубах.

     Говори, говори, пришелица. Не голос – флейта. А руки – нет прикосновений нежнее.

     Что напоминает она? Дай бог вспомнить, не зря душа женского рода…

    

     Лето далекого детства.

     Забытая бабушка. Нежное прикосновение губ к детскому уху, заботливые руки и сокровенный голос, исповедующий библейские мифы. А над нами во всю ширь звездный взмах августа. Пахнет травами, слышен шелест листьев, на соседней улице залаяла собака, спросонок закудахтали куры, и все опять затихло. Мир внемлет богу. Я ощущаю себя песчинкой в полном единстве с миром. Мне не нужна вера в бога, я чувствую его телом.

     Детское счастье – счастье от ощущения самой жизни. Позже, повзрослев, под приливом воспоминаний я славил жизнь. Славил как солнце и любовь, как нежность слов подаренных судьбою, как шелест трав встревоженных грозою, как истины неутомимый зов.

     Щемит сердце от воспоминаний…

 

     Вижу снова любимые лица, слышу грустный родимый напев.

     Ты стоишь одиноко, прислонившись к рябине, ветер платье колышет, прижимая к бедру…

     Услышь меня.

     Не горюй, что лихие к нам пришли времена, жизнь ведь снова в разливе, ну а мы в ней слеза. И в бурлящем потоке мимо чуждых нам стран нас несёт в суматохе в мировой океан…

     Услышь.

     Пока я памятью своей тебя тревожу, ты не спеши забвенью предавать тоску. Она невидимою нитью вновь, быть может, соединит две наши сгубленных души и отойдет, оставив в твоём сердце узор печалей из несбывшихся надежд…

     Обрывается нить. Хватаюсь за ускользающую память.

     

     Ты машешь мне рукой с пригорка, вокруг звенит, поёт апрель, и разметал как бы без толка закат багровую метель.

     Ты напомнила мне мелодию любви, звучавшую в душе многие годы.

     Что было потом?

     Помню пламя, после пламени пепел…

     Но что-то же должно остаться. Иначе, зачем всё?

     Никогда не правил молитв. Но в глубине души у самого основания всегда ощущал нечто обращенное всем существом своим к сердцу вселенной.

     Доносится бельканто. Рай где-то рядом. Ад и рай всегда рядом, в нашей душе уж точно.

 

     Осеннее окно одиночества. На ветку под самое окно прилетела птица. И тут же поглядела на меня, будто для этого явилась. Посмотрела ясным осмысленным взором. Сердце сбилось с ритма. Странная птица, никогда не видел такой. А она всё смотрела, и в печальном взгляде том я вдруг ощутил нежность. Глаза её показались до боли знакомы. Мама, - прошептал я, и мурашки поползли по телу. Неизбывная тоска захлестнула душу.

     Что же так остро вспомнилось последнее, резкое с моей стороны, совсем ненужное. Мама. Разве тебе было до той нестиранной вещицы. Жизнь отходила. Ты знала и молчала, боясь внести сумятицу в душу сына, оберегая его, стесняясь забот о себе.

     Как интересовалась моими делами – я только отмахивался. Как переживала, как носилась с газеткой, в которой было пропечатано имя сына. Сейчас я готов вывалить перед тобой всю изобретенную чушь. Пожалуй, она огорчило бы тебя.

     Тогда готов во все твои бессонные ночи читать стихи, что написаны в далекой юности. Почему не показывал? Глуп был, по обыденным представлениям считал, что не доросла. Как же, ты не знала кто такой Кьеркегор, ты не читала Кафки. Последние годы всё больше повторяла строки из Евангелие. И смотрела на меня с робкой надеждой на понимание.

     Мама, мама, как тебе объяснить, что сын твой в интеллигенты подался. Зачем? Если бы он сам знал. Катимся по жизни клубком желаний и страстей, окутанных туманом рефлексии.

     Господи! Да я только сейчас осознал, что все истины мира ничего не стоят против  материнской любви. Всё блекнет в сравнении с ней.

     Отчего так мало в жизни нашей подлинной материнской любви.

    

     Отступает бред. Резкий запах лекарств. Суета вокруг, иглы в вены, маска. Боже, неужели и отойти нельзя спокойно?

     И опять наплывает – теперь уже мрак. И в просветах между волнами, удаляясь, вновь Она – непостижимая.

     - Как зовут тебя? – посылаю на последнем выдохе.

     - Э-ни-гма, - отзывается дальним эхом и затихает.