Поэзия

Глава 1. Сюцай Гунню Сисы пишет любовное письмо
Глава 2. Слово в назидание – спорящим о пристрастиях сюцая
Глава 3. После пропажи мешочка риса у сюцая Гунню Сисы по дороге в Эдо
Глава 4. О том, как сюцай увлёкся выращиванием тыкв
Глава 5. Полёт сюцая за миг до пробуждения фарфоровой пчелы

Глава 6. О непроизносимом имени дедушки сюцая
Глава 7. История взаимоотношений сюцая с игрушечным утёнком
Глава 8. О том, как сюцай явил смекалку и присутствие духа
Глава 9. Наставник Цянь оказывает сюцаю неоценимую услугу
Глава 10. Сюцай изобретает и опробует средство от бессонницы

Глава 11. О кротком сюцае, его застенчивом коте и их яйцах
Глава 12. О том, как сюцай освободился от власти заклятия Ци
Глава 13. О путешествиях сюцая на кончике осенней паутинки
Глава 14. История о том, как сюцай сажал бамбук
Глава 15. Несколько слов о необыкновенных талантах сюцая

Глава 16. О сложной взаимосвязи сюцаев, императоров и жуков
Глава 17. О странных зверях и не менее загадочных поселянах
Глава 18. О том, как сюцай приближался не приближаясь
Глава 19. Сюцай наносит поздний визит благородному Сян Тую

Глава 20. История о сюцае и о его коллекции котов
Глава 21. Сюцай Гунню Сисы встречает тёзку
Глава 22. О незваных гостях, связующих сюцая, Моцарта, Кольриджа и Кубла Хана
Глава 23. Сюцай приобщается к Дао Любви
Глава 24. Сюцай обнаруживает психоделического бегемота

Глава 25. Сюцай беседует с учёным господином Лэ Люем

Глава 26. В незримых поисках конца зимы

Глава 27. О том, как сюцай держал оборону задолго до Декамерона
Глава 28. О тонкости понимания сюцаем фелинологичных хиазмов
Глава 29. Сюцайские страсти по мышам
Глава 30. Сюцай даёт важные пояснения коту на пороге осени

Глава 31. Суета сует в день рождения сюцая
Глава 32. Бытовая философия равнодушного к зимородкам сюцая
Глава 33. Сюцай прикасается к таинству Тай-и, при этом не забывая кота
Глава 34. Мелкие хитрости сюцая
Глава 35. О том, как сюцай побывал на празднике Луны

Глава 41. О том, как сюцай сумел воспользоваться отсутствием монаха
Глава 42. Рассматривая ярмарку с вершины лесистого холма
Глава 43. О том, как сюцай повстречал даосских небожителей
Глава 44. Сюцай с котом рюминируют над идеями всепрощения
Глава 45. Сюцай приносит обет в предвечерний час

 

 

Это глупо, потому что это странно.
Безнадёжно, унизительно и дико.
Гунню Сисы нёс букетики тюльпанов, –
Не нарциссов, не мимозы, не гвоздик – и
Собирался их вручить одной знакомой,
Что давным-давно собой смущала мысли,
Уводя от состояний невесомых.

Было мокро и цветы слегка раскисли.

Но сюцай упрямо нёс букеты мелких
Ярко-жёлтых остролиственных тюльпанов,
Этой выходкой производя отметку
В дневнике взаимоотношений странных –
С той, которая его не замечала,
Каждый раз предпочитая самураев,
Лишь для них копила чувственные чары,
С Гунню Сисы только походя играя.

Но сюцай, смирившись, нёс свои тюльпаны,
Ни на что уже, по сути, не надеясь,
Понимая, что ведёт себя престранно.

Ветер трогал сосны и цветущий вереск.

Гунню шёл – и безмятежно улыбался,
Словно знал секреты всех людей на свете.
Ощущал ли он себя в тот миг скитальцем?
Созерцал ли – в лужи падающий вечер?..
Расцветала между рёбрами – тюльпаном –
Та любовь, которой ничего не надо:
Ни касаний, ни чудес – смешных и странных,
Ни признаний, ни взаимности, ни взгляда...

Просто есть такая женщина на свете,
О которой в летних сумерках мечтая,
Невозможно утвердительно ответить –
Хороша она? Распутна ли? Свята ли?..

Просто есть такой сюцай, немного странный.
И в какой-то моросящий летний вечер
Он несёт букеты маленьких тюльпанов
На с трудом воображаемую встречу...

 

 

Гунню Сисы в этот раз проснулся затемно,

в ожиданье – чем рассвет его порадует,

показавшись сам себе – необязательным.

Где-то в вышине – такой, что рвутся радуги, –

различались потаённые вибрации.

Гунню Сисы ощутил их непосредственно: –

столь знакомые Овидию с Горацием,

и сюцаю были гостьями нередкими.

 

И от этого душа его наполнилась

эманациями, – тонкими и смутными, –

словно он блуждал в пещере, обнаружив лаз,

незаметный для его подземных спутников...

Гунню вспомнил, как Конфуций, разминувшийся

как-то в Чжэн с учениками, после выслушал

от Цзы-Гуна небольшой доклад о чудесах:

не успели путешественники сделать шаг,

 

как увидели бродягу, отдыхавшего

у дороги, за Восточными воротами,

походившего на Яо, Шуня и Цзы Во,

только тело было более короткое; –

он казался, как бездомный пёс, потерянным.

Рассмеявшийся Конфуций показал им нос:

“Внешность у меня другая, – характерная, –

но "бездомный пёс" – как точно это сказано!”

 

Гунню Сисы вдруг открылось, что он тоже стал

воплощённым средоточием бездомности, –

несмотря на дом, кота и тягу к тем местам,

где заканчивал карьеру не один артист, –

потому что жизнь, которую мы меряем

отделяющими «нас» от «них» заборами,

постоянно демонстрирует, что «менее» –

это больше, несравненно больше – «более».

               
 

 

Два буддийских монаха пришли навестить
Гунню Сисы, но дома его не нашли.
На холме занимались любовью ослы,
буйной страстью немного монахов смутив.

Порешив дожидаться сюцая, монах
снял сандалии, сел у восточной стены
и спросил у собрата – насколько важны
для учения Будды – упорство и страх.

Осторожный собрат отвечать не спешил,
а раздумывал, глядя на чертополох
(пук его Гунню Сисы нарочно берёг
для сухих композиций).

Возможно, решив,
что ответа не будет, сидящий собрат
указал на ведро для полива, сказав:
“Тот, кто видит ведро, – разумеется, прав.
Тот, кто знает, что в нём, – не сумеет забрать
это знание, – значит, оно – пустота.
Ты согласен?” – Монах почесал бритый лоб.

Из-за дома пришёл толстый кот. Под столом
был рассыпан горох, на столе – горсть песка.
Сосчитать не пытаясь горошины, кот
нарочито-спокойно прошествовал – за
куст магнолии, глянув монаху в глаза –
будто вскользь намекал на вселенский закон.

Тут сидящий собрат обратился опять:
“Видишь возле плетня узкогорлый кувшин?
Если в лунную ночь кто-нибудь совершит
омовение, – можно ли будет понять,
что вода отражает его – как луну?
Ведь в кувшине луна – просто блёстка на дне.
Сколько Так Приходящему³⁸ нужно не-дней,
чтобы не-сосчитать – сколько капель вовнутрь
упадёт, если станет внезапно дождить –
как в тот год, когда двадцать восьмой патриарх
путешествовал к северу? Нужен ли шарф,
если горло исчезнет в пути?”

“Подожди!” –
пробурчал тот монах, что стоял у плетня, –
“Ты несёшься, как будто лишился ума,
головой – во всё более плотный туман,
совершенно запутав себя и меня.”

С укоризненным "МЯУ!" вернувшийся кот
подозрительным взглядом монахов обвёл,
сокрушённо чихнул – и, запрыгнув на стол,
показал им свой зад и пушистый живот.
В этом "МЯУ!" цвели глубина, красота
и такой отстранённый кармический смысл,
что монахи немедленно вняли, – и ввысь
устремились их помыслы.

Что до кота –
столько благости было во взоре его
– (Гунню Сисы питомцем гордился не зря), –
что лишь только последняя жалкая дрянь
не дала бы ему подкрепить естество.

...Солнце плавило спины. Жужжали шмели
у цветов пассифлоры. Клематис пылил,
раздвигая тычинки. Кричали ослы
на холме, приглашая слегка пошалить...

Перед ужином робкий сосед,  п р о с т о   т а к
заглянувший к сюцаю во двор, потрясён
был внезапной картиной, – прекрасной, как сон:

два монаха почтительно кормят кота.

  

 

Пожилой наставник Цянь и
Гунню Сисы как-то вместе
обсуждали невозможность
превращений – в сов и чаек.
Птицам было крайне лестно,
что о них рядил сюцай, а
не о рыбах, многоножках
или бабочках случайных.

Сад был преисполнен неги
и докучных насекомых.
Солнце трогало сердечки
поспевающих черешен.
Перейдя к вещам посконным,
в споре сильно раскраснелись –
Гунню, вздорный, как овечка,
Цянь, строптивый, как орешник.

После долгих рассуждений
Гунню с Цянем подкрепились
замечательной наливкой
из терновника и вишни.
В облаках цвёл амариллис,
не отбрасывая тени...
Предзакатные левкои
разрастались в небе пышно.

Гунню сполз щекой на клевер,
Цянь – затылком в медуницу.
Ветерок ерошил вербы.
Совы с чайками пытались
собеседникам присниться.
Тучи двигались на север...
Тетрацентрон в дождь не верил,
ствол согнув, как вредный старец.

Гунню Сисы снилось море
замороженного света.
Медленно катились волны
фосфорических приливов...
Старый Цянь не знал ответов,
и поэтому – не спорил.
А сюцай парил – свободным,
белоснежным и счастливым.
 

  

 

 

Гуляя в сумерках вдоль рисового поля,

сюцай задумался о недоступных женщинах

и тех, поистине комических, суждениях,

в которых люди подают проблемы пола.

 

Сюцай глядел, как на холме, поросшем лесом,

мальчишки прыгают над языками пламени...

Сюцай и сам не чужд был актов безалаберных,

а необузданность считал и вовсе – лестной.

 

И вот: идёт сюцай вдоль рисового поля

и вслух цитирует таблицу умножения,

но в то же время втайне думает о женщинах,

как эллин – о вреде зеноновых апорий,⁴⁴

 

когда не может совместиться с черепахой,

ползущей рысью и презрительно глядящей на

неумолимо набегающего эллина...

А тут – идёт сюцай, и ум его распахнут;

 

у кромки поля он сворачивает в чащу,

где слышен говор лис и голоса молчащих сов,

и понимает, что на этом день закончился

и отлетел, по сути – так и не начавшись.

  

 

 

Бабьим летом сюцай удалился в безлиственный лес –

для молитвы, для дум, для каких-то насущных потребностей.

И, заметив советника Бо, чуть не ляпнул: "Подлец!",

потому что властей не любил, – но любил привередничать.

 

А советник сидел на подушке опавшей листвы

и пытался, при помощи кисточек, увековечивать

то ли небо над кедрами, вяло текущее ввысь,

то ли тени под ними, – синдром приходящего вечера.

 

Гунню Сисы заметил в траве золотого жука,

не успевшего выдергать нити осенних паломничеств.

Гунню тоже улёгся в траву – наблюдать, как закат

наполняет прохладное небо оттенком соломенным.

 

И открылось ему, что он знал – но припомнить не мог –

ни названье жука, ни известное имя советника.

А затем он открыл, что забыл, возвращаясь домой,

как зовутся цветы, чьи соцветия собраны в веники...

 

В неожиданно-страстных последнего солнца лучах

промокнув рукавом проступившие капли испарины,

Гунню думал о том, что не знает предела вещам; –

так разумно ли их, бесконечно, удерживать в памяти?..

 

 

 

43   "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" – один из наиболее известных рассказов Ричарда Баха.

44   Зенон Элейский был древнегреческим философом, жившим в v веке BC в Южной Италии, которого Аристотель считал основателем диалектики, и прославившимся своими апориями, представляющими собой неразрешимые логически парадоксы. К числу наиболее известных относятся апории об Ахилле, который не может догнать черепаху, о стреле, которая не может лететь, находясь в покое, а также дихотомия, сводящаяся к тому, что никакое движение не может начаться. В этой связи уместно вспомнить также древнекитайского философа, представителя школы мин цзя (имён), Гунсунь Луна (Гунсунь Лун-цзы, Цзы-бин), жившего в iv-iii вв. BC, чьи знаменитые высказывания отличались парадоксальностью, близкой апориям Зенона. Одно из таких утверждений постулировало, что белая лошадь не является лошадью, другое – что у петуха есть три ноги.