Проза

 

(1)

 

Ясный осенний день видит бабушка, строго и торжественно, будто на парад победы, глядя в окно. Напротив, через дорогу, фасад больницы. Бабушка в синем пиджаке с приколотой к лацкану опаловой брошью. Она отворачивается от окна и окидывает комнату прощальным взглядом. С трудом обувается в тесной прихожей. Шумят деревья, шипит масло.

-- Костик! -- зовет она. -- Ну долго тебя еще ждать? Пора домой, а то хозяева вернутся скоро.

-- Да-да, сейчас, -- кричит Костик из кухни сквозь жирное шипение и треск. Обутая, бабушка заглядывает на кухню, где Костик жарит рыбное филе. Тень от пара, точно занавески на ветру. Окна закрыты.

-- Вот сейчас пообедаем и пойдем домой. -- говорит он, повернув голову.Бабушка ковыряет вилкой в тарелке, хоть вообще-то аппетит у неё хороший. Она обижена и хочет это дать понять.

-- Ба-ашка, ботинки-то сними. За столом-то.

Она суетливо и пристыженно разувается.

 

 

(2)

 

После чая бабушкин лоб вспотел, а из носа потекло. Она лезет непослушной рукой за платком в карман, но там не платок, а что-то липкое и влажное, тёплое. Она с удивлением вынимает пригоршню растаявших конфет, мандариновых корок, колбасных ломтиков -- всё это перемазано вареньем. Она замечает, что позади кармана пиджака белая блузка потемнела. Костик, изменившись в лице, резко вскакивает, смахнув сахарницу, и тянет её перепачканную руку к крану и сердито моет её. Потом насильно сдирает с неё пиджак и блузку и уходит. В ванной включил воду, бросил одежду в таз. Бабушка сидит на табуретке в телесного цвета бюстгальтере и плачет от стыда и собственного бессилия. Вернувшийся Костик виновато-ласково надевает на неё халат. Кладет ей руки на плечи и чуть сжимает. Выходит. Ботинки стоят под столом.

Бабушка: Я его так не воспитывала. Он всегда был очень спокойный. Не плакал никогда. Увидит твой взгляд -- улыбается. Какой был приятный ребенок! Послушный и добрый. Стихи писал какие хорошие! Письма какие из Америки присылал. Правда, ошибок была всегда масса, зато какие слова тёплые. Мне так нравились, я перечитываю их всегда с радостью. А потом пришли люди и отняли у меня Костика. Засунули в мешок и унесли, а Костик только пел: “Ой, несет меня лиса, за темные леса!” И я по дороге иду за ним, а он выходит из ворот мне навстречу. Но какой-то чужой, незнакомый, машет мне: “Бабушка, бабушка!” Я бегу, конечно, обнимаю его, а самой страшно. Он перекошенный какой-то, красный весь. Ходит теперь здесь, обижает меня. А кому пожаловаться? Да что я скажу, старая бабка? -- встает и выходит из кухни.

Пятна света медленно движутся по пустому столу.

 

 

(3)

 

Из чайника льется коричневая струя.

-- Только не это! Опять! -- восклицает Костик и вытряхивает из чайника связку утопших мышей, перепутавшихся хвостиками. Это чайные пакетики. Затем выливает кофе из банки и, распахнув кухонный шкаф, находит чашку со свисающей ниточкой.

-- Сколько это еще может тянуться? -- спрашивает Костик вслух. За стенкой медленные шаги. “Сколько еще ждать? Она уже саму себя пережила и, кажется, чем больше угасает её разум, тем здоровеет тело. Всю жизнь она, профессор медицины, была интеллигентной, скромной женщиной, а теперь с кошмарной жадностью уплетает конфеты и мандарины. За год своей болезни она даже определенно поправилась. Её пожирает безумие и рак, а она бегает по комнатам. -- В комнате быстрые шаги -- Ей нужно умереть, это всем понятно. Все только и ждут от неё приглашения на похороны, но оно запаздывает. Смерть забыла про неё. Её больше нет в вещах, они какие-то нескончаемые, как сериал. Всё только начинается и начинается: не умирают дети, не ломается мебель. Всё стоит и стоит себе. И пускай бы бегала! Но рядом с ней даже находиться тяжело. Она скверно пахнет, ей хочется с кем-нибудь поговорить, и ты часами пытаешься ей что-то отвечать, а у неё речь, как слюна течет. И тоже ничем не заканчивается. Заканчивается только кофе”. Бабушка входит в кухню:

-- Костик! А я уже тебя потеряла! Тебя унесли в мешке, но я тебя нашла. Дай-ка я на тебя погляжу. -- И старается сделать вид, что узнает.

-- Вот ну зачем ты налила чай в сахарницу, а? Который ты, кстати, заварила в чайнике. Как же его пить, это сироп сплошной. Мухи вон плавают уже.

По капельке вытекает из крана.

-- Костенька, я ничего не делала. Это ты, наверное, случайно налил и забыл. А старая бабушка опять виновата. Я, конечно, что я скажу: простите, пожалуйста. Но это не я. Я бы никогда не налила чай в сахарницу. Что я, дурочка, по-твоему? Однажды ко мне подошел солдат и дал кусок сахара размером с куриное яйцо, я ела его на крылечке вприкуску с кипятком.

“Вот опять, -- думает Костик, -- Она сама не замечает, что делает. Мне, может, фото сделать, так сказать, с места преступления и ей показать, как она кладет морковь в зонт?”

-- Вкусно было?

-- Я после того сахара ничего вкуснее не ела никогда.

-- Ну давай попробуем побить этот рекорд. Я принес пирожные, ты ж сладкое всё больше любишь. Чайник только вымою, чаю попьем. Давай?

-- Это не я!

 

 

(4)

 

Идет дождь. И чем дольше он идет, тем темнее становится и непонятно, то ли сгущаются в непроницаемый Солнцем камень тучи, то ли наступает ночь. Бабушка одергивает одеяло, собираясь лечь спать, как вдруг видит, что в центре белой простыни темнеет влажно овальное пятно, размером с куриное яйцо. “Нагадили. Но зачем? Что за шутки? Может, это Васька нагадил? Но Васька умер. Я не понимаю этой игры. Пускай мне всё скажут прямо, как есть”. И она, полная решимости, идет по комнатам. Но там никого нет. Дверь заперта. “Где ключи?” И она одевает пиджак, ищет по карманам, одевает шубу, ищет по карманам. Но ключей нет. В шубе она выходит на балкон. На балконе стоит полная окурков пепельница.

-- Люди! -- тихонько кричит бабушка. Женщина на соседнем балконе развешивает под дождь белье.

-- Что вы, Ирина Рустиковна?

-- Ничего. Ничего.

 

 

(5)

 

Сегодня бабушке снова кажется, что в пустой глазнице поселилась птичка. Она давно там уже, у неё там гнездо. Она дома. “А у меня скворечник в голове, голова деревянная. Сплошная бессмыслица. Костик выходит из-под крыльца, распахивая зонт и оттуда на него сыплется морковь и бумажки. Лена вся такая нервная, постоянно кричит на меня: “Ах, мама, мама!” А за что? Что я такое сделала? В чем виновата?”

 

 

(6)

 

Ветреный осенний день. Топчутся в лужах голуби. Двор. Костик ведет бабушку мимо детской площадки; дети ярко одеты и громко визжат. Проходят вдоль дома до конца, а потом до другого конца. К Костику подходит группа местных старух, чтобы познакомиться с новенькой во дворе. Бабушка начинает бессвязно лопотать, старухи начинают гомонить, но Костик отгоняет их:

-- Нет, Ирина Рустиковна, не дружите с этими старухами. Они не достойны вашего общества. Они простые старухи, грубые, зачерствевшие от трудной жизни гражданки.

-- Почему ты так говоришь?

-- Потому что я забочусь о тебе. Ну, если хочешь, мы вернемся и ты с ними поговоришь. Мы можем вернуться. Не проблема.

-- Нет, не хочу.

-- Я просто переживаю за тебя. Вдруг они что-то скажут тебе.

-- Что они скажут?

-- Я не знаю. Глаз… -- Костик осекся.

-- Что -- глаз?

-- Ничего. Зеленый глаз. Пойдем домой?

-- Пойдем. Я уже устала ходить туда-сюда. Ты меня, как ослика, водишь из угла в угол, думаешь, я не вижу? Мы ходим из конца в конец.

-- Мы не ходим из конца в конец, мы прогуливаемся, бАшка.

-- Я не хочу прогуливаться. Я хочу домой. В гостях, конечно, хорошо, но дома лучше. Я приду, умоюсь -- обрадованный Костик кивает -- отдохну. (Пауза) А где мой дом, Костя? (растерянно): Я что-то забыла. Мы жили возле деревянного цирка. Но он сгорел.

-- Я знаю, где ты живешь, это рядом. Не проблема.

 

В дверях квартиры бабушка останавливается.

-- Нет, это не мой дом. -- твердо говорит она.

-- Нет, твой -- говорит Костик, -- а чей ещё?

-- Не знаю, хозяев. Как ты её открыл?

-- Ключами.

-- А у меня нет ключей. Почему тогда у меня нет ключей?

-- Посмотри -- отчаивается Костик -- это всё твои вещи, вот -- твои фотографии старые на полках, твои пиджаки, книги твои медицинские.

-- Медицинские? -- удивляется бабушка.

-- Твои. Ты что, не узнаешь ничего?

-- Что я, дурочка? Мы отсюда только что ушли, что ты шутишь надо мной. Пожалуйста, отведи меня домой, посади на автобус, мне пора домой, мне некогда с тобой шутить. Прошу тебя, Костичка. Помнишь, как я называла тебя в детстве, Косточка? Ты же такой худенький был.

-- Куда я тебя поведу, -- ты пойми --  тебя некуда везти. Ты уже дома!

-- Это не мой дом, -- упрямо твердит бабушка, позволяя себя разуть.

 

 

(7)

 

-- Вот -- показывает Костик фотографию, -- гляди…

-- Кто это? -- испуганно спрашивает бабушка.

-- Это ты. Это ты мажешь на хлеб крем для рук. Ты киваешь мне: “Костик, хочешь бутерброд?” -- спрашиваешь ты на фото.

-- Нет, это не я. Я, конечно, никогда не была особенной красавицей, но это какое-то чудовище ты мне показываешь. Посмотри на эти фотографии -- она указывает на полки и стены, увешанные фото -- и на эту твою (пауза) даму. Она сидит вот, где я сижу. Когда она приходила? Это её дом? Посмотри на фотографии, Костя!

И Костя смотрит:

 

 

-- … А ты чудовище мне какое-то показываешь. Зачем ты шутишь? Ткни еще пальцем в журнал и скажи: “Это ты”. У меня два красивых глаза, как бирюза. А эта какая-то … одноглазая.

Бабушка трогает пальцами лицо и попадает указательным в пустую глазницу над тяжелой опухолью и водит там на ощупь. Лицо её искажается ужасом.

-- У меня украли глаз! Отняли глаз! Вырезали! -- она с необычайной для старого тела резвостью вскакивает и бежит к зеркалу. Щелкает выключатель. Пару секунд спустя оттуда доносится короткий вскрик, точно он резкой боли. Бабушка стоит, запрокинув голову, перед зеркалом, а пустую глазницу заполняет вода.

 

 

(8)

 

-- Ты что наделал! -- кричит Елена в трубку. То, что она видит перед собой, пугает её.

-- Я? -- Костик в кафе с девушкой, -- Слушай, давай я…

-- Она всё время кричит, что у неё украли глаз. Она засовывает себе туда конфеты и виноград.

-- Нет, погоди-погоди. Я реально сейчас занят, мать. -- Костик, говоря это, смотрит на девушку, которая уставилась в свой телефон. -- Это никак не подождет?

-- Открываю дверь, а она идет на встречу и что-то покачивается у неё перед лицом.

-- Мать, умоляю тебя, а…

-- Она себе туда редиску засунула. Я не могу её оттуда вытащить. Это какой-то кошмар.

(“с кем ты разговариваешь, Женя? -- слышится в трубке -- Давай я оладушек тебе пожарю?”)

-- Хорошо, жди. Я еду, тут недалеко. Жди давай.

Костя убирает телефон в карман.

-- Бабушка воткнула себе в глаз редиску. Понимаешь? Надо ехать.

-- Поезжай, конечно.

-- Настенька!

-- Что?

-- Я позвоню.

-- Хорошо.

Костя закуривает на крыльце. Настя откладывает в сторону телефон и смотрит ему вслед.

Настя: Это, конечно, очень трогательно, что он так заботится о своей бабушке. Я была бы тронута этим, если бы он мне нравился. То есть, мы встречаемся, но он мне просто нравится, ничего больше не будет, чем уже есть. Надо же куда-то ходить, общаться. Я же никуда не хожу. Мой парень, он не разговаривает. Какие-то простые вещи. С ним скучно. Я чахну рядом с ним, а он здоровеет. Брюхо такое отрастил, трахаться мешает.

И Костик мне тоже надоел. В прошлый раз у него бабушка нагадила в стол и спрятала паспорт. У него уже не стоит. Я, конечно, говорю, что всё нормально, это нервы. Надо как-то найти возможность с ним расстаться. Я буду говорить, что занята. Сидя одна дома, в четырех стенах. Посмотрю сериал или что-то такое. Почитаю книжку.

 

 

(9)

 

Костик сидит на стуле возле дивана, где дремлет бабушка. Разглядывает её лицо: морщинистую, измятую маску страдания. Он ищет в этом зрелище силы к состраданию, но не находит. Проходит вдоль полок, трогая корешки научных толстых книг, под шагами скрипит пол. Всё это ему знакомо с детства, но не вызывает никаких чувств.

Костик: Вот набегалась, спит. А потом всю ночь будет ходить. Недавно я остался ночевать здесь. Я выпил и лег спать. Потому что я должен выпить, чтобы размочить комок в груди, который стоит поперек сна. Пару-тройку рюмок спустя я могу его проглотить и как-то полегче. Я тогда, как туша свиньи, поднимаемая на воздушных шариках. Так вот, я лег в маленькой комнате, а она пришла, разделась и улеглась на меня. Вскакиваю, а она говорит: “Что ты делаешь в моей постели?” И видно, что она так смущена, ей так неловко. “Извини, -- сказал я, -- сам не понимаю, как такое получилось” -- мы теперь только и делаем, что извиняемся и раскаиваемся. Стали ласковые и заботливые, и больше не кричим, как только поняли, что только и ждем, когда она умрет, когда освободит нас. В нас закончилась любовь, одна обязанность осталась. Одна (пауза) порядочность.

“Мы должны понимать её такой, какой она была” -- говорит мама. А какой она была? Может, она всегда такой была? Просто у неё работа была и глаз. А так -- та же. И разговаривать можно было. Но и прежде с ней разговаривать было нечего.

 

 

(10)

 

Костик: Стою на остановке и пропускаю одну маршрутку за другой. Я никуда не хочу ехать. Не хочу ехать домой, там оставаться одному. Видеть никого не хочу. Мимо проходит старик с синими-синими глазами. Он что-то бормочет, и я вдруг понимаю, что могу различать слова, потому что так долго слушал бабушкин лепет: “Су-ука! Падло! Охеревшие все, узбеки сраные, петухи, пошел на хуй, говно, пошел на хуй, пошел на хуй, пошел на хуй, ебал тебя, ты охуевший, ты чмо, ты пидор, блядь, чо, дать тебе пососать, а! пидор, блядь, конченный! Су-ука!” И эти бессвязная брань как на ленту намотана и всё крутится и крутится. Старик озирается своими синими-синими глазами и направляет свою ненависть во все стороны, на всё подряд. Я шел за ним до рынка, где бабки уже разложили на влажный от росы полиэтилен свои овощи. “Мразь!” -- “Гондон!” -- “Убогий!” -- “Сука!” -- булькало, шелестело, лопотало, свистело со всех сторон. Из-за цветочных прилавков, из будочек, даже, кажется, из-под ног.

Мы постепенно сходим с ума, а бабушка, кажется, только здоровеет. У неё румянец.

 

 

(11)

 

Хризантемы стоят в желто-коричневой воде.

Бабушка глядит в окно на фасад больницы напротив, кажется, не узнавая место, где проработала сорок пять лет. Бабушка одета в грязный халат, к отвороту халата приколота опаловая брошь. Летит листва, на крыльце курят студенты.

Бабушка: Я чувствую, как птица, неряшливая старая птица вьет у меня в глазу гнездо. И она гадит, топчется там, царапает ветками и перьями. Ей тесно там, надо выманить её,насыпать ей крошек, чтобы она улетела. Это игра врачей, чтобы посмеяться надо мной: вот дурочка старая -- птица в глазу. И сделали меня дурочкой, так что я ничего не понимаю, и все на меня ругаются. Что я сделала?

В прихожей звонит телефон.

-- Да. Нет, боюсь, она не придет. Она не сможет подойти, -- Костик косится на подбежавшую бабушку. -- Ей (пауза) Ноги старые уже. Да, я ей передам, да -- внук, ага. Спасибо. Спасибо, передам. Спасибо, что позвонили.

-- Кто звонил? -- спрашивает Елена, усаживая бабушку в кресло.

-- С кафедры. У них юбилей. Зовут. Ведь знают же прекрасно, что её на пенсию под руки уже уводили, она не соображала ничего,

-- Кто не соображала?

-- а чего тогда звонить и звать, вот скажи?

-- Ой, ну я не знаю, может, забыли, что она такая. На работе иногда спрашивают, как у неё дела: “Такой была прекрасный специалист, такой преподаватель. Была незаменимый человек”.

-- И что, они закрыли кафедру теперь?

-- Да. Только и звонят, чтобы это сообщить.

-- Что сообщить? Кто звонил?

-- Никто.

-- Зачем ты меня обманываешь.

Елена с мукой наблюдает разговор.

-- Это мне звонили, мама, с работы. Говорят, премию дадут.

Бабушка вспыхивает.

-- Зачем ты меня обманываешь! Премию в руки дают, а по телефону нечего об этом звонить. Вы что же меня совсем держите! Не пойду я на этот юбилей, не пойду, если вы так хотите. Хоть уже оделась, видите -- она показывает испачканным пальцем на брошь. -- Но останусь тут с вами. Будем телевизор смотреть. Потом обед сготовим.

Костя и Елена, пораженные, глядят на неё. Такой они бабушку никогда ещё не видели.

-- Ну посадите меня уже в машину, увезите в лес. Выбросьте в помойку свою старую никчемную бабку! Выпустите меня на улицу! Я выбросила паспорт и документы в столе залила сметаной. Буду ходить по улице. Выпустите меня!!!

 

(молчание)

 

Простите меня.

 

 

(12)

 

Бабушка трогает корешки томов медицинских справочников, разглядывает фотографии. Сегодня она опрятно одета и отросшие её волосы старательно расчесаны. На лице -- темные очки. Сегодня она проснулась от ослепительного теплого луча солнца на лице и стало ясно: вот и всё. И бабушка встала и сделала себе кофе, вымыла с трудом за собой чашку. “Вот и всё”. И стало легко. С вымытой чашкой в руке она постояла перед окном, глядя на фасад больницы. Столько воспоминаний! Я любила своих студентов, -- неожиданно понимает она -- я была им нужна, они вваливались галдящей толпой, а я говорила, немного легкой интонацией, но и строго: “Тишина!” И наступала тишина. Я старалась найти самое интересное для них, и они писали, а когда просили повторить, я всегда повторяла. Вот они курят на крыльце.

Бабушка думает пойти попрощаться с ними, даже начинает прикидывать, что оденет, одевается перед зеркалом, переодевается, находя в отражении такие повороты головы, чтобы темные очки и тени наивозможно скрывали опухоль. Она начесывает на неё волосы. Но дверь заперта, и она не знает, куда позвонить, чтобы её открыли.

Как есть, она ложится на диван и закрывает глаза. И память во всей своей полноте врывается в неё.

 

 

(13)

 

Смерть пахнет раками. Пахнет тиной. Края лепестков засохли и почернели. Вьются мухи. Чтобы зайти в комнату к бабушке, Костик засовывает в ноздри марлевые тампоны, смоченные одеколоном. Бабушка уже не встает, только всей грудью глотают с усилием воздух. Опухоль как-то разом спала, лицо натянулось на кости и хрящи. Глаз в ужасе шарит по потолку. Костик поворачивает бабушку набок -- он делает это уже неделю -- и меняет ей подгузник. Возвращается в комнату и читает, вцепившись руками в книгу. Когда он заходит в следующий раз, у бабушки распахнут рот, она задыхается: рот набит калом. Сдерживая набрасывающуюся на горло тошноту, он зубной щеткой чистит ей рот. В прихожей звонит телефон.

-- Алло! -- говорит Костик, вынимая затычки из ноздрей.

В трубке на автоответчике играет гавайская музыка. Полдень понедельника. Сыро . -- Алло, ну! Гавайская музыка продолжает играть. Легкий, туристический мотивчик. Костик, внезапно догадавшись, врывается в комнату. Она мертва.