Проза

 

 

 

1

 

Мунгкуо впервые запела во время праздника Аны’о-дялы. Старшие братья, мускулистые, рослые, взрослые, метали копья и состязались в перетягивании каната, она, трехлетняя, в тесной накидке из оленьей шкуры, мучительно скучая, томясь от суеты вокруг, забрела в редкий лесок, где журчал прозрачный ручей и чирикала пугливая каменка. Несмотря на то, что мать неоднократно предупреждала не уходить далеко, когда Коу-нэмы опустился низко и не освещает землю нганасанов так хорошо, как днем, и великаны-людоеды сигэ выходят из бездны, чтобы охотиться на людей, девочка твердо верила в своего духа-покровителя койку и не боялась ни теней, ни сумерек, ни зловещего шелеста вокруг.

Она достигла ручья и опустилась на корточки, любуясь мутным отражением в зеркале быстро бегущей влаги. Вода звучала особенно красиво, чисто и лучисто, как голос бабушки-шаманки на церемониях, и Мунгкуо, сама не понимая отчего, вдруг запела, повторяя за ручьем какую-то его радостную, счастливую историю. Сделалось весело, девочка шлепала ладошками по искристой воде и громко пела, удивляясь тому, что ее голос оказался таким послушным и таким приятным, и таким нежным, и так высоко поднимается, словно Коу-нэмы и Хуа-нэмы.

На ясном небосводе высветилась луна, и бабка нашла ее. Отшлепала непослушного ребенка и велела не ходить в лес.

С той поры девочка пела каждый день, удивляясь ясности, красоте и силе собственного голоса, который то дрожал тихонько в горле, то взмывал вверх, то плавно опускался. Братья, отбросив лук и стрелы после охоты на оленя, заслушивались ее пением и говорили всем, что оно помогает снять напряжение долгой охоты. Эка невидаль, ворчали соседи, у нас тоже дети поют, и ничего в этом удивительного нет, всем детям дана такая способность, утверждали они, однако с удовольствием слушали маленькую Мунгкуо на важных церемониях и во время весенних ритуалов.

Прошло два года, она пела все чище, все выше, все лучше, и отец (сначала он скептически относился к ее упражнениям) с гордостью рассказывал всем, что дочь красиво поет, был убежден в ее особенном, высшем таланте, и часто просил девочку исполнить для него что-нибудь, и она забиралась на колени, подпрыгивала, смеялась и весело пела обо всем подряд, о том, что видела и чувствовала за день: о полевых мышах, о перевернутом ведре, о беспричинной радости, о зарослях камыша, о сладкой морошке. Отец восторгался успехами дочери, и когда через два года в селение приехали исследователи-путешественники из Москвы, рассказал о чудо-ребенке.

Двое мужчин, утомленных, белолицых, в диковинных одеждах, склонились над спящей девочкой с заплетенными косичками. Румяное круглое лицо было безмятежно. Она внезапно открыла глаза – от шумного дыхания, чужих запахов (или как-то еще ощутив присутствие незнакомцев) – и совершенно не испугалась. Отец попросил Мунгкуо спеть, но дочь отказалась, заявив, что не хочет, что желание появится только к вечеру, и белые люди смиренно ждали до вечера, и едва она вдруг чисто и высоко запела, один из них озадаченно хмыкнул и даже включил диктофон, записывая льющийся детский голос.

Люди из Москвы остались на неделю дольше, чем планировали. Они часто просили Мунгкуо исполнить песню, напевали сами или включали запись, и девочка пела, попадая в лад, удивляясь, как ладно, как плавно ведет ее голос мелодию. В конце концов они собрались и уехали на гнедых быстрых лошадях, но перед этим долго и серьезно говорили с отцом, уверяя, что у ребенка отличные музыкальные способности, нужно их развивать, иначе талант зачахнет. А еще они рассказали, что в Москве каждый год проводится всероссийский конкурс юных певцов “Голос. Ветер”, и девочке неплохо бы принять в нем участие. “Самый легкий путь для того, чтобы начать успешную музыкальную карьеру”.

Так поговорив, они попрощались и отбыли, и на сердце отца сделалось неспокойно, в душе зародилась глубокая дума, обращал он к домашним богам свой внутренний взор, в одиночку проводил ритуалы и спрашивал у древних, как поступить, но молчала земля, молчало и небо, оставляя решение на его совести, и, не зная, что предпринять, мучась, он не удержался, рассказал жене. Она только руками всплеснула: ничего я не понимаю в таких делах, давай спросим у самой Мунгкуо, чего она хочет.

Отец описал далекую столицу, гостеприимную прекрасную огромную Москву с золотыми куполами, зубчатой красной стеной, загадочным Лениным в мавзолее, и множеством возможностей, – он был там однажды по суетливым бумажным делам – семилетняя Мунгкуо, восхищенная и покоренная славной сказкой о городе богов, бросилась к нему на шею, и горячо зашептала: хочу, хочу, туда, в Москву!

Через неделю они отбыли, со скудным скарбом, на тощей лошаденке, которую знакомый рабочий железнодорожной станции обещал пригнать обратно. Мунгкуо все было ново, все было интересно, и гремящая станция, и гигантские железные поезда, и люди в формах, и странный искаженный голос в громкоговорителе. В дороге она сидела возле окна и жадно вглядывалась в поля, в леса, в водонапорные башни и силосные установки, и как только поплыли большие города цивилизованных людей, освещенные по ночам цветными огнями, а днем торчащие в небо острыми зданиями, города, где гремели механические звери и дымили кирпичные трубы, ей еще сильнее захотелось выйти туда, где гремит и дымит, и побежать навстречу странным новым людям.

Они вышли на шумном Павелецком вокзале и пошли через бесконечный человеческий поток в прожорливое чрево – метро – и там Мунгкуо впервые испугалась – лестниц, которые двигались самостоятельно, и скоростных поездов – но переборола свой страх и стала просто наблюдать и дивиться всему, что видела вокруг. Ей понравилась и Останкинская башня, чей шпиль пронзал небо и утопал в низких серых облаках, и стеклянная кибитка внутри – лифт – которая увезла их на вершину башни, где они должны были долго ждать перед строгим кабинетом, и затем войти туда, где все переливалось и светилось, и было полно странных предметов, туда, где вдруг зазвучала чудесная музыка и добрая женщина с бархатными глазами пригласила Мунгкуо спеть. Она спела, и когда голос затих, тетя принялась восторженно хвалить девочку, и сказала, что предварительный просмотр состоится через пару дней, пожелала удачи и посоветовала педагога по вокалу.

Они поселились в маленькой уютной гостинице. Мунгкуо сразу привыкла к пышной постели, широким зеркалам, услужливым швейцарам, и магическому ящику – телевизору, где разворачивалась тайная, непонятная, дивная жизнь, с убийствами и любовью, с нежностью и ненавистью, и где часто появлялись поющие дети. Она понимала, что тоже умеет петь, и ее радовала общность с ними.

Два дня промелькнули мгновенно, девочка была в ярком тумане, в таинственном сне, и почти ничего не помнила из того, что происходило – сцена, залитая светом и странный предмет, микрофон, в него нужно петь, и она пела, и несколько раз ее останавливала молодая женщина в очках, и поправляла, показывая изумительно гибким голосом, куда подниматься и как опускаться, и она послушно повторяла, и затем новые сцены, и финальное выступление под объективами камер, перед суровыми жюри в высоких креслах, в зале, полном публики. Она механически улыбалась, что-то лепетала и принимала поздравления от трех судей, повернувшихся к ней.

Мунгкуо поняла, что одолела испытание. Перед ней открылась неизведанная область жизни. Жить хотелось по-новому. Светлое и чудесное будущее будоражило, звало идти вперед и не останавливаться.

Популярный певец Тим Вилан стал ее наставником и каждый раз, слушая голос крошечной нганасанки, не мог сдержать восторгов. Откуда это у нее – говорил он журналистам, – идеальное чувство ритма, от природы поставленный вокал, и полная раскрепощенность, и чудесный насыщенный тембр, и сила – чувствуете? Какая сила в верхних нотах! Через наше шоу прошло много талантливых детей, но таких еще не было.

Все это время отец оставался с ней рядом, поддерживал и подбадривал, переживал и давал интервью, неумело складывая слова и краснея.

Голос. Ветер была престижной и дорогой премией. Дочь заняла верхнюю строчку и получила много денег, но отец не знал цену деньгам и спросил ее, что делать с ними, и она тоже не знала ответа.

Интернет разрывался от восторга, фотографии маленькой Мунгкуо заполонили новостные паблики, певице стали поступать выгодные предложения от известных людей в шоу-бизнесе, и хотелось принять сразу все, не хотелось никого обижать.

В итоге завелся у новой звезды проекта Голос. Ветер свой продюсер, который отсекал сомнительные предложения. Именно он дал понять отцу, что если тот хочет для дочери карьеру певицы, то должен не препятствовать определенным логичным шагам, как-то: помещение ребенка в элитный интернат для одаренных детей и ежедневные занятия.

Все больше понимал отец свою ненужность в этом большом и серьезном деле. Не разбираясь в тонкостях и сложностях, он был помехой, не знал, что сказать, как отреагировать и скорее сам советовался с дочерью, чем она с ним. Вот и наступило время расставания, подумал он, заметив, что чадо положительно относится к зачислению в интернат. Девочка неосознанно выбирала беспокойную Москву, а он уже скучал по родным лесам, лугам и прогалинам, и укатил домой, едва растаял первый снег.

В интернате жизнь Мунгкуо сложилась великолепно – ею восхищались, с ней дружили, ей признавались в любви. Бойкая, бодрая и веселая нганасанка стала звездой. Ее приглашали исполнять песни на городских праздниках, в депутатских корпусах, на торжественных открытиях. Паблик в социальной сети за рекордно короткое время набрал 20 000 подписчиков, и количество людей продолжало неуклонно расти. Девочку узнавали на улице, и она благодушно позволяла сфотографироваться рядом с собой или мелким неуверенным почерком ставила автограф. Пришло время выпустить первый альбом, и в него, кроме знакомых всем хитов, продюсеры добавили несколько фольклорных песен, где раскрывались мифы и сказания нганасанов. Сингл произвел ожидаемый фурор и взлетел на первую строчку в хит-парадах детской музыки. МТВшники и прочие телевизионщики активно интересовались творчеством чудо-ребенка и крутили свежие хиты по радио и центральным каналам.

Родители с тревогой следили за звездной судьбой Мунгкуо. Каждые полгода приезжал отец с мешком, полным домашних сладостей и подарков – там были резные фигурки и конфеты, и вяленое мясо, и дочь до того, как ей исполнилось двенадцать, с нетерпением ждала приездов коренастого, смущенного папы, пахнущего костром и спиртом.

Вступив же в подростковый возраст, почувствовала неловкость, когда в очередной раз гость переступил порог ее роскошной комнаты, и зашушукались подруги в спальне, заглядывая в замочную скважину и смеясь над сгорбленной фигурой. Она была раздражена, агрессивна, будто заново, со стороны увидела забитого провинциала, который имел к ней, столичной звезде, какое-то отношение. Мунгкуо быстрее выпроводила его, раздала подарки подругам и следующей весной под каким-то пустяшным предлогом не пустила отца к себе. Да он и не рвался, понимал, что у дочери образовалась своя жизнь, недоступная ему, и радовался тому, что мечта ее (и его мечта тоже) сбылась. Цветущий вид Мунгкуо подсказывал: с ребенком все в полном порядке. Менеджеры в очередной раз уверили по телефону, что певицу ждет большое будущее, и старик, поворчав, отступился.

Постепенно она почти начисто забыла родной язык, смутно помнила пребывание в окружении дикой природы, в поселении с юртами и кострами, и дикими оленями, и дикими людьми, которые умели колдовать. Забыла и братьев, мускулистых и рослых, они лишь иногда возникали в расплывчатых, бессмысленных снах. Она носила туфли на каблуках и короткие юбки, крутила спиннер, когда пришла соответствующая мода, и не могла провести и дня без любимого айфона, где переписывалась одновременно с сотней человек. Похудела лицом, вытянулась, истончилась, и только песцовая шапка и металлические подвески в косах, надеваемые во время выступлений, напоминали о том, откуда она родом.

К моменту выпуска третьего альбома ее сложное имя переделали в Мун, и под таким псевдонимом звездочка гастролировала.

Закончив интернат, семнадцатилетняя Мун перебралась в квартиру к бойфренду, молодому бизнесмену, веселому, громкому и бесшабашному парню, всегда готовому к безумным приключениям. Они развлекались и веселились круглые сутки. Часто бывали за границей, на жарких пляжах, устраивали шумные вечеринки с множеством известных личностей, катались на майбахе по ночной Праге, летали на личном вертолете над спящей Москвой. Именно тогда, на вертолете, Мун поняла, что такое счастье – счастье это быть любимой и чувствовать помощь и поддержку красивого и доброго мужчины. К двадцати двум годам она сделала два аборта, потому что не была готова к рождению ребенка и не видела себя в роли матери, а предохраняться забывала в угаре. Она пробовала кокс и марихуану и осталась равнодушной к ощущениям. Простой секс после трех рюмок водки будоражил значительно сильнее. Она была уступчивой и легкой в общении, у продюсеров никогда не возникало с ней конфликтов, если они просили сменить имидж, использовать более эротичную или более готическую образность, чтобы привести клипы в соответствие с мировыми трендами.

Образовалась армия поклонников и поклонниц. Верные, как псы, фанаты собирались после концертов около стадионов и скандировали строчки из песен. Она иногда подписывала билеты и дарила элементы костюмов, и однажды во время исполнения хита дала одной совсем маленькой девчонке потрогать свою грудь, чтобы та убедилась в ее натуральности.

В том, что голос ее чрезвычайно скромный и не стоит на него возлагать больших надежд, Мун поняла еще в период учебы в интернате, когда ей довелось услышать много других юных и действительно высокоодаренных певиц. В дальнейшем оказалось, что у нее самый обычный, слабый и неуверенный вокал, и ничего она не могла с этим поделать – рассчитывала только на знакомства и мощную пиар-кампанию, и расчет оправдался на все сто.

Мун отлично знала, что успех не вечен. Она видела, как публика быстро забыла недавних богов эстрады – те спились, превратились в живые тени, ненужные и бесполезные существа – но верила в свою удачу и просто не хотела думать о будущем, потому что была молода и красива, и счастлива. Впрочем, всегда откладывала лишние деньги на случай непредвиденных проблем.

К двадцати трем годам Мун обладала солидным музыкальным багажом в четыре продаваемых альбома, нарастила ресницы и ногти, накачала губы и уже испытывала слабое, но неприятное чувство пресыщенности от баснословно комфортного существования. Она приступила к записи пятого альбома, находясь в легкой депрессии, и вероятно именно поэтому не заметила, что в команде ее звукорежиссеров и мастеринг-инженеров, специалистов по технической работе, произошло небольшое изменение – пара человек ушла, троих новичков наняли. Хотя может быть заметила, но не придала этому ни малейшего значения, отчаянно скучая в душной Москве, особенно при мысли о предстоящей утомительной поездке в Париж.

Среди трех мастеров по звуку был некто Ильшат Мансуров, сорокалетний девственник.

 

2

 

Маленький Ильшат, как персонаж японской сказки, больше всего любил складывать оригами. Дедушка показал, что из листка бумаги можно создать удивительных животных и причудливые растения, и он к шести годам наполнил комнату всевозможными цветами, жирафами и пингвинами, долгие часы проводя в кропотливых занятиях. Когда дедушка умер, Ильшату было двенадцать, он давно позабыл о своей странной детской причуде. Пораженный трагедией мальчик – к началу школы забыл техники складывания оригами – обыскал шкаф и нашел из не выброшенных, но все равно лишних фигурок – одну, любимую прежде, слона с длинным хоботом, и тайком, с горстью земли, опустил ее в гроб.

С тех пор в нем что-то надломилось. Он обожал одинокие прогулки и общению со сверстниками предпочитал настольные игры – шахматы, нарды или покер, благо, интернет позволял находить соперников в любой точке планеты в любое время суток, однако особых успехов не достиг и отказался от этого занятия.

В тринадцать Ильшат полюбил возиться с радиоэлектроникой и даже заказал на китайском сайте программатор, с помощью которого можно было создавать несложные схемы, заставляя механическую конструкцию двигаться, объезжать препятствия и сигналить. Родители души не чаяли в ребенке и прочили ему светлое будущее программиста, но от игр с программатором он переключился на обычные компьютерные игры и до семнадцати лет с головой погрузился в сетевые баталии, изредка отвлекаясь на реальную жизнь, банальную и неинтересную.

Ильшат не любил учебу, он закончил одиннадцать классов с тройками по основным предметам, написал ЭГЕ на низкие баллы. Путь в престижные институты закрылся, и юноша был рад, когда удалось пройти конкурс в сельхозакадемию на инженера-технолога продуктов общественного питания. Именно там, в студенческом клубе, Ильшат впервые обрел настоящих друзей, таких же тихих и задумчивых.

Кто-то предложил организовать собственную музыкальную группу и Ильшат, не обладавший способностями к музыке, от скуки и ради любопытства примкнул к команде в качестве помощника по звуку (товарищи в шутку сделали для него такую должность) – подключал гитары, таскал и устанавливал пульт, проверял микрофоны. Он кое-что подсмотрел у ребят, кое в чем поднаторел, в общем, сделался полезным членом группы. Они играли обыкновенный гаражный рок. В текстах, как было принято, звучали в меру радикальные политические нотки. Вокалист, парень, закончивший музыкальную школу, флегматичный и вялый, не развивал голос и вскоре, после того, как они без особого успеха несколько раз выступили на мероприятиях для неформальной молодежи, вышел из команды, и группа распалась.

Бывшие музыканты разбрелись кто куда, большинство стали заниматься совершенно другими делами, завели семьи, и только один, тот самый, кто предложил создать коллектив, продолжал сотрудничать в сайд-проектах и даже стал известным в узких кругах.

Именно он позвал Ильшата совместно поработать в новоорганизованном продюсерском центре, и тот с готовностью согласился, потому что профессия инженера-технолога казалась совсем унылой, а уже подходил к концу пятый курс и нужно было подыскивать способы заработка.

Параллельно Ильшат изучал литературу по звуку, возился с паяльником над схемами, корпел над нотами и постепенно состоялся в качестве полезного специалиста, хотя и без соответствующего образования. Ему иногда доверяли работать с вокалом известных исполнителей, и он был доволен своей жизнью, в сущности, чрезвычайно одинокой. Ильшат жил с родителями в малогабаритной двухкомнатной квартире, и на вопрос матери: “когда порадуешь нас внуками?” неловко отшучивался. Девушки занимали его гораздо меньше, чем схемы и эквалайзеры. Он не знал, о чем с ними говорить, да и привести их некуда. Съезжать было попросту лень. Привык жить на всем готовом.

За сорок лет размеренной жизни Ильшат влюблялся дважды. Сначала в седьмом классе. Она была первой красавицей в параллели, вокруг нее постоянно вились франтоватые и нагловатые старшеклассники. Он наблюдал издалека. Глядел на светлые локоны, темную помаду, нежный профиль, и ему было стыдно за самого себя, за то, что в организме что-то странное происходит, идут непонятные и бессмысленные процессы, хочется подойти к этой малознакомой девочке, лечь возле ее ног и умереть. Он видел, как она после школы гуляет то с одним, то с другим взрослым парнем, видел однажды, как она и ее новый друг целуются прямо на улице, не смущаясь прохожих, и к своему стыду не мог отвести глаза. Она снилась в прекрасных, эйфорических сновидениях. Вскоре чувства прошли, он испытал огромное облегчение и старался с тех пор больше не попадаться в эту физиологическую ловушку.

Второй раз влюбился, будучи тридцатипятилетним, влюбился странно, смешно и дико, и гораздо сильнее, чем в первый раз: в популярную певицу Мун.

Ильшат впервые увидел ее, когда она начала мелькать на телеэкранах, и журналы с ее глянцевыми портретами появились на прилавках. Произошло то, чего мужчина боялся больше всего: любовь с первого взгляда. Полное безумие, ослепление и помрачение, мгновенное узнавание человека, родство с которым неоспоримо, и жить без него немыслимо, и непонятно, как мог существовать раньше. Необычная внешность и стиль одежды, и голос, звонкий и чистый, и простая, легкая музыка, все завораживало его. Как наркоман, он ежедневно переслушивал первый альбом Мун и покупал модные журналы, где певица давала интервью. Умом и глубиной они не отличались, как и ее музыка, стандартная попса про ласку и поцелуи, но он, пораженный и завороженный немыслимым гипнозом красоты, видел в ней что-то волшебное, иномирное.

“Оу еее! Ласкай меня

Глубжеееее…” – подпевал вечерами.

“Если ты меня не любишь,

Значит ты меня полюбишь!

Козел! Casual!”

Задернув шторы, нелепо танцевал в своей комнате.

Стены не стал обклеивать постерами, дабы не вызвать нездоровый интерес у родителей, зато на жесткий диск сохранил тысячи фотографий Мун, сотни интервью, десятки концертных видео. История про то, как талантливая девочка из дикой глуши приехала в столицу и завоевала музыкальной Олимп, казалось ему поразительной.

Мечтал увидеть ее живьем, но удалось попасть только на концерты, где Мун было не разглядеть в цветном дыме и вспышках света, а идти за кулисы не рисковал, боясь крепких кулаков охраны. Использовать связи и знакомства в музыкальном мире тоже не посмел, опасаясь насмешек коллег. Так прошло пару лет, и страсть то угасала, то возвращалась с новой силой.

И вот случилось невозможное. Знакомый продюсер предложил поработать над пятым альбомом Мун. Ильшат с готовностью согласился, и несколько месяцев провел в крупной столичной студии, занимаясь вокалом пассии. Теперь он видел звезду практически ежедневно. В жизни она не была такая же ослепительная и блистательная, как на сцене и на фотографиях, но все равно притягивала чрезвычайно. Он изо всех сил старался не выдать, что обожает ее, но бросал порой такие странные взгляды, что певицу передергивало, и она смущенно отворачивалась или ретировалась. Самостоятельно заговорить с ней так и не смог и довольствовался тем, что моментально исполнял любое желание девушки – открыть окна, смахнуть пыль, сбегать за сигаретами. Стал ей надоедать навязчивостью, но вовремя заметил это и опять ушел на задний план, стараясь просто исполнять свою звуковую работу как можно лучше. С другими помощниками почти не общался, считался замкнутым и чудаковатым. Допоздна засиживался над рабочим материалом, переслушивал многократно, чистил от шумов, регулировал баланс между инструментами и голосом, добиваясь того, чтобы продюсерам нравилось.

 

3

 

Он впервые обнаружил аномалию в то летнее, прозрачное и призрачное утро, когда летал всюду тополиный пух. “Аномалия” – неточное слово. То, что заметил Ильшат, было похоже на случайную аберрацию в стройном звучании музыкального лада, на присутствие посторонних звуков там, где их быть не должно по определению. Занимаясь шумоподавлением, мужчина обратил внимание на то, что часть шумов, неизвестно как оказавшихся на записи, не удается удалить никаким способом. Тогда Ильшат разделил запись на слои и внимательно переслушал, пытаясь определить источник паразитных звуков. Выяснилось, что шумы возникали на слое с голосом Мун. Полностью убрать их не получилось, он сумел только заглушить неприятную аберрацию.

На следующий день, ссылаясь на технические трудности, предложил звезде спеть заново тот злополучный фрагмент, и вечером снова тщательно переслушал, и, осознав, что шумы никуда не делись, начал пенять на аппаратуру и свою некомпетентность. Созвонился с другом-продюсером, обрисовал ситуацию, тот доставил другую технику, проверенную временем. Однако после небольшого саунд-чека обнаружилось, что и на этой аппаратуре появляются шумы в записанном вокале. Измученная Мун не понимала в чем дело и нервничала. Ей претило волнение и рвение нового звукооператора. Ее все полностью устраивало в получившихся треках. “Забей”, говорили коллеги, “либо софт глючит, либо акустика такая”. Но как мог глючить профессиональный софт, как могла искажать звук акустика в специально подготовленном помещении?

И чем больше слушал Ильшат треки с голосом Мун, тем все более они казались таинственными. Проклятый паразитный шум возникал на заднем фоне каждый раз, стоило Мун запеть. Щелчки, шорохи, шелест, гул, нечто совершенно лишнее в треке для поп-альбома.

И тогда Ильшата захватила одна смутная догадка. В поисках ее подтверждения, он бросился переслушивать прежние альбомы Мун, даже раскопал студийные материалы и, расчленяя треки на слои, убедился, что абсурдная и неправдоподобная догадка, поразившая его, была близка к истине. На каждом альбоме Мун повторялось тоже самое – вокальные дорожки полнились лишними паразитными шумами, и только благодаря усилиям звуковиков эти шумы были затушеваны, заглушены и не особо выделялись на фоне динамичной музыки. Инженер поделился открытием с коллегами, но его встретило всеобщее недоумение: тебе, что, больше всех надо. У них были семьи, дети и времени на ерунду не оставалось. Однако Ильшат любил Мун, и полюбил еще острее, вплотную столкнувшись с аномалией (как про себя назвал загадочное явление). Перебрав все возможные варианты происхождения шумов, он пришел к выводу (логичному, хотя и безумному), что они возникли из недр самого голоса певицы, являлись его постоянными и неизменными спутниками. Теперь он с трепетом, с внутренней дрожью, словно сектант, вслушивался в звуки голоса возлюбленной, которая исполняла пошленькую песенку, и понимал, что там скрыто что-то глубинное и неизвестное. Он не представлял, что ему делать с этим новым знанием о ней, но старался копать глубже и глубже, будто, погружаясь в тайну, можно стать ближе к Мун, неотразимой, прекрасной, холодной.

Ильшат подробно изучил вокальные дорожки всех альбомов и заметил, что шумы отличаются – везде был разный характер скрипа, шороха и шелеста.

Он перерыл интернет в поисках ответа и в отчаянии обратился за помощью к знакомым интеллектуалам, но везде натыкался на непонимание и недоумение, и только один пожилой врач иронично предположил, что эти шумы – особенность голоса или даже часть организма. Вдохновленный идеей, Ильшат бросился проверять свой голос и голоса знакомых на предмет того, не проявляются ли в них паразитные звуки, но ничего подобного не обнаружил и, испытывая священный трепет и восторг, подумал, что, странные подкладочные звуки, слоистость – индивидуальная особенность голоса и организма Мун.

Ведомый вдохновенным инстинктом, он акцентировал шумы и приглушил вокал, стараясь понять, что можно сделать с этими звуками.

Однажды он осознал: разрозненные шумы складываются, как мозаика, в общую картину некоего звукового ряда, продолжают друг друга. Нужно сложить мозаику аккуратно, чтобы не было лишних деталей. Потратив три месяца, Ильшат собрал из шумов один длинный десятиминутный трек. И когда прослушал его целиком, испытал страх.

Это были лесные звуки. Вот воет ветер, вот шелестят верхушки, осыпаются листья, трещит сломанная ветка под лапой неведомого зверя. Но почему этот лесной фон вышел из ее голоса – оставалось неясным и оттого пугало. Ильшат в молодости любил одинокие прогулки в лесах, вдалеке от людей и машин, но с возрастом ходил на природу все реже и поэтому, лежа в постели и бесконечное количество раз переслушивая странный, искусственный, дистиллированный шум, испытывал смутное ощущение вины. Ильшат запомнил шум наизусть, мог с потрясающей точностью воспроизвести в уме шелесты и шорохи, но по-прежнему не знал, что делать с тайной голоса Мун, не понимал ее предназначение, почему из него, как неведомый фрактал, вырос лесной звук. И все сильнее его захватывала идея, подсказанная доктором, о том, что звук не просто побочный эффект дребезжания связок, а часть организма, как рука или голова, идея, ничем не обоснованная, кроме догадок и куцей житейской логики. Раздробленная связность и прямая отнесенность к реальности – вот это больше всего указывало на то, что шум часть тела. Если бы он был помехой, случайностью, вряд ли природе понадобилось бы столь усложненно организовывать его целое, таким же образом мозг защищен плотной черепной костью и сердце – ребрами. Это какой-то важный орган, чрезвычайно нежный и податливый, и можно славить бога и ангелов, – мне удалось записать его цифровой двойник. И этот орган был такой сладкой, такой почему-то стыдной тайной, что Ильшату он представлялся чуть ли не вторым и секретным влагалищем певицы. И обладание им – почти полное и безоговорочное, потому что звук, записанный на носитель, не менее вещественен, чем звук из источника – было равносильно обладанию телом, душой, и очаровывало не меньше мыслей о сексе с ней. При этом она ничего не знает и никогда не узнает, ликовал Ильшат.

Он не спешил поделиться своими наблюдениями ни с кем, боясь, что засмеют, покрутят пальцами у висков, а если даже поверят, то отберут объект бесконечного наслаждения. Прослушивание Мун – он уже не думал: “прослушивание”, он употреблял слово “развертывание” – развертывание тела Мун сделалось мучительным счастьем, и он прикладывался к этим звукам, как к святому источнику, словно приближаясь к ней губами и всем лицом, пил ее, как холодную влагу, смотрел в нее, как в ледяную прорубь, прыгал туда и застывал там.

Альбом был записан, Ильшат занялся другими проектами, но часто возвращался мыслями к записи звуков из голоса и развертывал их ежедневно, словно они стали частью и его организма. Его человеческая, простая любовь к Мун трансформировалась в извращенную страсть к лесным звукам, и он сам над собой смеялся, но ничего не мог поделать с тем, что накатывало и обуревало.

Он по-прежнему жил в квартире родителей, но теперь над ним довлела тайна и обыкновенно кислое выражение его лица становилось подчас восторженно-просветленным, хотя родные ничего не замечали, потому что привыкли ничего не замечать. Он существовал по строго заведенному распорядку, в котором важное место занимал определенный рацион (кефир, зеленый чай) и были обязательными вечерние прогулки. В юности он почти не смотрел телевизор, но в зрелости стал менее брезгливым к этому виду развлечения и купил на стену небольшую плазменную панель. Ежедневные новости забавляли, а голова отдыхала под незатейливые сериалы.

Однажды утром Ильшат стоял на кухне, помешивая ложечкой кофе. Телевизор громко трещал из комнаты. И вдруг знакомые лесные звуки один за другим возникли будто из ниоткуда. Он никогда еще не слышал их так отчетливо и чисто. Мужчина рванулся из кухни, расплескивая кофе, побежал к своей каморке, и застыл на пороге с изумленным лицом. Эти звуки доносились из телевизора. Шла передача про природу Сибири. Спокойный голос ведущего рассказывал об экзотической флоре и фауне. Камера выхватывала крупным планом листья, ягоды и маленьких грызунов. Листья шевелились, ягоды падали, зверьки прыгали, создавая тот самый, знакомый наизусть телесный пласт прелестной певицы. Он пораженно всматривался в экран и ничего не мог понять. Снова с неимоверной яркостью перед ним развернулся десятиминутный, знакомый наизусть, отрывок, и после того, как он внезапно закончился, потекли незнакомые звуки, продолжая его. Ильшат заметался, застонал. От переживаний заболела голова. Мужчина опустился в кресло и прикрыл глаза. Всю ночь он не спал, но и ни о чем не думал, бесцельно лежал и смотрел потолок.

На следующий день загуглил название передачи и ее создателей. Это была программа из цикла “Тайны Севера”, и ведущих было двое – плотно сбитый, краснощекий, и второй – субтильный, бледный. Побоявшись обращаться к плотному, он написал бледному письмо в социальную сеть и поинтересовался местностью, в которой проходили съемки. Тот поблагодарил за интерес и дал обстоятельный ответ. Оказывается, добраться туда было не так уж сложно, как тотчас выяснил Ильшат. Местность, конечно, кишела комарами и дикими зверьми, и погода оставляла желать лучшего, но Ильшат уже твердо решил, что поедет (возможно, намерение появилось в ту бессонную ночь), не зная зачем, не понимая, что будет делать на севере. Мужчина представлял себе трудности, с какими придется столкнуться, но чувствовал, что там брезжит разгадка тайны, которая довлела над ним, и не просто разгадка – ему смутно казалось, что таким образом он сможет стать еще ближе к Мун, ее второму телу.

Ильшат взял отпуск, нагрузил рюкзак продуктами, захватил складную палатку и махнул на поезде до Красноярска, откуда было несколько дней ходу в загадочный лес. Путешествие прошло без приключений и вот он по косвенным приметам сумел определить, что попал в нужную местность и, тщательно просматривая запись на смартфоне, наконец, добрел до нужного леска, и даже узнал кусты, показанные в программе, и морошку, и угадал пугливых зверьков по шелесту в траве. Но, появившись там, где проходили съемки, почувствовал себя обманутым, словно ждал, что, едва появится там, произойдет необычное, великое… Однако ничего не произошло. Природа продолжала шуметь, но в этой какофонии не было тех особых звуков, ради которых он приехал. Просто шумели деревья и сыпались умершие листья. Он с недоумением обошел зону и прямо там же поставил палатку, надеясь, что все равно что-нибудь случится. И все-таки ничего не было.

Он прожил в лесу трое суток, вслушиваясь и всматриваясь, и ощущение того, что зря приехал, усиливалось. Но тогда, спрашивал он себя (он много дискутировал с собой в те дни), тогда почему в популярной телепередаче прозвучал мой, только мой, секретный звук? Может быть, рассуждал он, нужно заставить взаимодействовать тайное тело Мун и этот шелестящий лес. И он включал проигрыватель на полную, и ходил среди деревьев, чтобы как бы осенить все вокруг звуком, льющимся из айпада, или оставлял его на пеньке, а сам скрывался и ждал результата. Лес не реагировал на собственные звуки, когда-то собравшиеся в структуру, продолжал равнодушно шелестеть и опадать.

В отчаянии, собираясь уезжать, Ильшат проделал новый опыт: включил диктофон и оставил в лесу на несколько часов. Переслушивая записи, он вдруг остолбенел – из динамика в какой-то момент полились те самые телесные звуки Мун. Как же так, в чем тут загвоздка, мучительно размышлял мужчина, понимая, что тайна не только не раскрылась, но еще сильнее увеличилась. Может быть, утешал себя общими философскими рассуждениями, странный факт того, что записанные лесные звуки моментально организуются в структуру тела Мун, объясняется тем, что в природе не бывает ничего сконструированного и, следовательно, не бывает повторов, она – сплошной рандом, хаос, каждый раз создание заново, а культура – система повторений, и айпад, творение человеческой культуры, сумел выявить строгую схему в случайных сочетаниях, а то, почему она вообще здесь в этом лесном рандоме запуталась, можно объяснить тем, что Мун из этих мест родом, и… и дальше его путаные мысли обрывались.

Он попросту не знал, как быть. Уехать и оставить раздражающую аномалию невозможно, но и поделать ничего нельзя. Сравнивал звуки в передаче и пойманные на айпад, убеждался в их идентичности, записывал снова, получал тот же результат, и понимал, что в его глупых опытах нет ни малейшего смысла. Ильшат не сдавался. Надеясь выйти хоть на какой-то контакт с аномалией, дабы понять ее, воздействовал на рандом с помощью структуры – носился по лесу и пытался с идеальной точностью воссоздать фрагмент записанного лесного звука, телесный фрагмент Мун – трогал ветки, шуршал листьями, качал деревья – но, видимо, где-то ошибался, потому что отдачи от опыта не было, или, наверно, думалось, и не должно быть никакой реакции, вряд ли рандом и этот фрагмент способны взаимодействовать. Чего я хочу? Чего добиваюсь? – спрашивал себя, и ответ приходил сам собой – хочу – сквозь все тернии и ухищрения – хочу быть с ней близок, с ее звуковым фрагментом, максимально близок, но вот я слушаю его и, казалось бы, он уже во мне, и ближе некуда, но это фальшивая близость, ведь чтобы по-настоящему слиться с ним, нужно самому стать таким же, сверлила мозг безумная идея, стать колебанием воздуха, шелестом и плеском, но я – клубок мышц и каркас из костей – недостижимо, нереализуемо. Человек находится на пересечении природного и культурного, и пойти до конца в рандом или в повторение означает смерть, и смерть отменяет ее. Вживить электроды в мозг или стать животным… – туманно соображал.

И тогда внезапно, как облегчение после тяжелой болезни, пришла простая и ясная мысль: не нужно пытаться собирать из Мун цельный образ, это изначально являлось ошибкой, нужно пойти по совершенно противоположному пути и расчленить звуки еще больше, на мельчайшие, микроскопические фрагменты и перемешать их – ведь я точно знаю, что звук из ее тела, а в мельчайшем качестве он может звучать где угодно, он и есть рандом, и значит – везде, и значит, стираются проклятые границы между культурным и природным, человеческим и нечеловеческим, между желанием и близостью, между физическим и духовным, – радостно восклицал Ильшат, переживая какой-то свой, особый катарсис.

Вернувшись домой, он стер запись лесного шума, и продолжал фанатеть по Мун, прослушивая альбомы и радуясь шумам, которые там иногда возникали, и радость его усиливалась, когда он выходил на утреннюю прогулку и слышал звуки – шелест травы, шаги, плеск, треск, лязг, и его шаги, и его дыхание и биение сердца вплетались в общую картину. Это она, она! – шептал, и в словах находил частички тех самых звуков, как будто она сама и говорила: она, она! И одновременно это были и его звуки, поэтому, можно считать, он достиг того, чего мечтал – полной телесной близости со своей любимой.

 

***

 

Через год Ильшат охладел к ее образу, песням и звукам, может быть потому, что любовь, как говорят, не вечна, или потому, что с возрастом стал сухой и малоэмоциональный.

Как бы там ни было, певица Мун давно отпела свое, она забыта народом и проживает то ли во Франции, то ли в Италии, воспитывает дочь. Ильшат по-прежнему живет один, тщательно соблюдает распорядок дня, старается не вспоминать о свой шизофренической страсти и изо всех сил старается не влюбиться.