Проза

 

 

 

 

 

 

1

 

Обстоятельства, предшествовавшие моему рождению, не нуждаются в широкой огласке, но кое-что я все-таки должен открыть, иначе история будет неполной. Мой отец происходил из богатого дворянского рода, который в свое время оставил определенный след во внутренней политике, однако не сумел удержаться на высоте и постепенно хирел и нищал. О матери скажу только, что к ней сватались графы и бароны, и приезжал даже губернский предводитель, но среди сонма достойнейших она выбрала моего отца – и очевидно не прогадала. Родители матери были, как водится, против свадьбы. Венчаться пришлось тайком, ночью, в сильную метель. Наступила жизнь, полная тягот, забот, радостей и огорчений. Они снимали комнаты, допоздна работали в конторах, и каким-то образом выживали. До тех пор, пока не появился я. Тогда выживать стало невмоготу. Мать бросила работу. Спустя месяц отец покалечился, упав со стремянки в библиотеке, и семья осталась без средств. Меня отдали на попечение тетушки Анастасии Загребской.

Так я и прожил до четырнадцати лет. Детство мое было донельзя унылым, потому что тетушка отличалась строгим нравом и редко позволяла домашним развлечения. А без развлечений ребенок, как известно, чахнет и превращается в нечто аморфное и тоскливое. Как я был счастлив на первом курсе института - удалось вырваться из-под докучной опеки! Жалкой стипендии едва хватало на комнату в трущобном квартале, но тем не менее я молил бога, чтобы все осталось как есть. В альма-матер я нашел друзей, компанию разбитных тунеядцев, помешанных на декадансе, опиуме и востоке. Мы часто кутили и проводили время в веселых домах. Мы учились урывками и с ленцой, но умудрились закончить заведение с высокими баллами. Я был один из лучших, я верил в себя. Мне прочили большое будущее на юридическом поприще, и действительно – сбылись все или почти все обещания солидных опытных мужей. Я устроился в суд, и скоро начал шагать по карьерной лестнице в сторону преуспевания. Деньги, женщины, иные мирские радости – все я познал сполна. Я снял роскошные апартаменты на улице Революции, куда приводил изнеженных куртизанок и самолюбивых поэтов, и там выслушивал жалобы девушек на несправедливость судьбы, и снисходительно внимал потугам стихоплетов удивить меня оригинальной рифмой или возвышенным слогом. Еще в юности я осознал, что игра со словами – это пыль, и ничего более. Почему-то – может быть, именно поэтому – прослыл у местной богемы чрезвычайным эксцентриком и большим покровителем искусств. Мне читали свои стихи Илон Буль, Адриан Хост, и прочие знаменитые поэты. Когда утомлял разврат и надоедало мельтешение беснующейся толпы, я возвращался в отчий дом.

К моему двадцатипятилетию родители успели порядком состариться. Дела у них давно пошли на лад, огромная отцова вотчина давала неплохой доход. Мать на правах домохозяйки вела жизнь исключительно светскую и насыщенную. Часто ее можно было увидеть на губернаторских балах, вокруг нее вились девушки и завороженно внимали рассказам о былых ее несчастьях, из которых maman сумела выкарабкаться благодаря стальному характеру и неукротимой вере в Бога. Нет, я не винил родителей ни в малейшей степени, напротив, считал, что они поступили в высшей мере благоразумно, приняли единственно правильное решение отдать меня в руки Загребской – выжить мы могли только порознь. Так и произошло.

Сразу очерчу временной период, затронутый в моем рассказе – изящный 1888 год, похожий на снеговиков с метлой, построившихся на перекличке. Год, лишенный политических треволнений, полный дурновкусия и пошлости. В нравах, в одежде, в манерах, в случайных разговорах – везде чувствовалась какая-то легкая гнильца, и не было ничего удивительного в том, что праздная молодежь спасалась кокаином, самоубийствами и Шопенгауэром. Но я был другой, я, как сказано, спасался исключительно отчим домом.

Родные места придавали мне невероятную свежесть, перерождали меня. Поэтому я нередко туда наведывался, если выдавалось свободное время. Его, к сожалению, получалось выкраивать все меньше. Преступники росли как грибы, процессы были запутанные и шли нескончаемым потоком, и тем ярче была моя радость, и глубже перерождение, когда я на недельку заезжал в отцову вотчину. Тишина, уют, чистый воздух, отсутствие модных манер, избитых тем, изломанных жестов, - вот за что я обожал имение, но более всего обожал за синие, непролазные, безграничные леса, куда я частенько отправлялся на охоту. Сказать откровенно, я полюбил охотиться не сразу, но войдя во вкус, понял, что эта страсть проникла в мою жизнь навсегда.

Человеку, незнакомому с охотой, сложно понять азарт и воодушевление, обуревающие охотника. Какой-нибудь поэтишка сравнил бы их с написанием поэмы, “величайшим горением гения”, а я по-простецки замечу, что это похоже на волнение любовной страсти. Познавшему звероловство постоянно хочется вернуться в леса и прильнуть, так сказать, к курку, чтобы продемонстрировать животному миру, кто истинный хозяин природы. Жена, впрочем, моей страсти не разделяла.

Познакомились мы на приеме у графа Ланского, лет десять назад. Тогда она была капризной, избалованной девочкой и запомнилась тем, что говорила по-французски с ужасным прононсом и хлестала перчатками ни в чем не повинного гувернера, который не мог понять свою оплошность и глупо хлопал длинными ресницами. Произношение у нее теперь идеальное, а характер не изменился, но я ее люблю, как дорогую брошь, найденную на раскопках. Хоть убейте, но не могу вспомнить как, при каких обстоятельствах мы встретились после того детского раута, и где - у княгини Р. или у баронессы М? Не имеет значения, мы замужем пять долгих и счастливых лет, и я, ей-богу, ощутил бы себя не в своей тарелке, если бы дома меня кто-нибудь не начал пилить. Мой характер тоже не сахар, поэтому мы парадоксально сошлись.

Мария Дмитриевна идеальна почти во всем. Единственное, что я мечтал бы дополнить в ее образе – прибавить немножко воинственности. Как бы ты, Маша, смотрелась в солдатском плюмаже, с винтовкой наперевес! У нас есть твои фотографии с огромным попугаем, блестящим золотым павлином, растрепанной пандой, а я бы сделал для домашнего альбома парочку с пушечными ядрами и тобой!

Все солдатское она встречала с презрением, и ошибочно относила охоту к подобному роду “грязной и грозной” деятельности. Я предпринял несколько попыток увлечь ее, очаровать запахом пороха, гоном, травлей, но все они остались втуне, и в дальнейшем если она соглашалась отправиться со мной в имение, то ради того, чтобы блеснуть перед отсталыми соседками совершенной красотой и столичными модами, и уж никак не для охоты. Уговорить ее выехать поутру со мной в бор было невозможно.

Я расскажу о том, что произошло во время моей недавней поездки в отцову вотчину. История дикая, страшная, нелепая и несомненно поучительная.

 

 

2

 

Подходило к концу душное, пыльное петербургское лето. Перед зорями по улицам стлался низкий, бледный, чуть различимый туман, и как только проглядывало розоватое солнце, куда-то исчезал, словно прятался в канализационные люки и подвальные щели. Начинали погромыхивать пролетки, шоркать дворники, перелаиваться бездомные псы. Мы собирались в какой-то странной апатии, будто через несколько дней не замаячат отчие края, будто нас пропитало этим мерзким ползучим туманом.

Кучер, который вез коляску к причалу, был слеп на один глаз, и я боялся, как бы он не перевернул нас, поэтому вглядывался в дорогу с особым вниманием, и один раз, когда мимо с грохотом проезжал роскошный экипаж, схватился за костлявое плечо кучера, но мужик лишь недовольно поморщился и, что-то буркнув, цокнул на ледащую лошаденку. До парохода мы добрались без приключений. Нас ожидала морская поездка.

Я, признаться, не люблю море, оно монотонно, как проповедь, поэтому закрылся в каюте и с наслаждением погрузился в толстый авантюрный роман. Зато жена за два дня успела перезнакомиться со всеми, включая немытых матросов, и не пропускала ни одного развлечения на верхней палубе. К тому времени, как я добрался до сцены, где отважный идальго громит трусливых слуг короля, из-за горизонта медленно выплыли холмы и рощи моей родины – вот тогда я захлопнул книгу и взошел на палубу.

Сколько раз я видел, как они выплывают, сверкают и золотятся, и все то же щемящее, необъяснимое чувство поднималось в груди. С какой-то гордостью я, сложив ладонь козырьком, смотрел вдаль, и не замечал более ничего. Смех жены, гримасничающей в местном светском обществе, пронзительные крики чаек, и другие звуки стали доходить до меня позднее.

Отцов кучер Степка, низенький, вертлявый мужичок, уже суетился возле ограды. Заметил меня, с криком радости бросился принимать чемоданы, и, взвалив на спину немаленькую ношу, отволок к коляске.

Темные леса расстилались на десятки километров во все стороны, и чужаку пришлось бы худо, пожелав он вступить в дебри, прорезанные извилистыми тропинками, тропами и дорогами.

Степка изучил здесь каждый ствол, поэтому гнал стремительно и поминутно с огромным интересом оглядывался на меня. Его так и подмывало спросить о диковинах петербургской жизни, однако, помятуя мой кнут, кучер соблюдал дистанцию. Верно, дворовые должны быть тише воды, ниже травы, иначе будет беда.

Жена неожиданно расклеилась после морского путешествия, и нервно обмахивала веером свое покрасневшее лицо, а потом и вовсе уснула, предоставив мне унылое занятие отгонять от нее слепней, которые увязались за нами от берега.

Припекало, надо отметить, знатно. Но ничто не могло меня обескуражить или расстроить. Я старался дышать полной грудью, - воздух был как парное молоко! – и вобрать глазами как можно больше чудесной флоры и фауны. Серебристый мох на коре, заяц, с треском улепетнувший в кусты, дробный стук дятла, - все волновало и притягивало. Эх, думалось, ну что за остолоп такой, живешь в пыльном городе, а сюда редко-редко заезжаешь! Вот бы обосноваться, поселиться здесь… и я начинал строить сладкие планы, которые обрывались, едва перед внутренним взором всплывал образ молодой жены. Презрительная гримаса, отвращение, слезы, “мы же не переберемся в эту Богом забытую глушь!”. Потом пошли еще какие-то варианты, более сложные и не совсем приятные, а потом я на несколько мгновений провалился в вялую дремоту и очнулся от крика благоверной: “Укусил!” На ее щеке выступило красное пятно. Я принялся с удесятеренной энергией махать веером, но было поздно. Слепень, довольный тем, что добился своего, улетел, а Маша дулась на меня.

С испорченным настроением мы доехали до вотчины. Показались поля. Покачивались на ветру желтые шляпки подсолнухов, сохла пшеница, собранная в большие снопы, в придорожных кустах неистово трещали кузнечики. Огромный, похожий на старинный замок, особняк возник вдалеке, и я в ажитации поторопил кучера, хотя он мчал, не скупясь на удары по конскому крупу. Перед домом рос ухоженный сад, из коего раздавалось лязганье ножниц. На шум вышел садовник, благообразный старичок с седой окладистой бородой и внимательными маленькими глазками. Радушно поздоровался со мной. Я, хмыкнув, побежал к флигелю. Над ним вился сизый дымок. За клеенчатым столиком перед пузатым самоваром сидели мои родственники. Происходило чаепитие.

- Саша! – воскликнул отец и пошел ко мне с протянутыми руками.

Мы обнялись.

Настал черед матери. Она поцеловала в лоб и что-то неразборчиво, видимо, от избытка эмоций, пробормотала.

- Пожаловал, значит, - улыбнулся отец.

- Пожаловал, - тряхнул я головой.

- Надолго? – прищурился он.

- Как обычно, - заученно повторил я ненавистную нам обоим фразу.

Отец кивнул, медленно повернулся, его долговязая фигура скрылась в дверном проеме.

- А ну-ка, - приглушенно крикнул он через минуту, - иди сюда.

Я вошел в дом. Первое, что бросилось в глаза, была картина на стене. Портрет молодой женщины, застывшей на берегу буйного моря. На ней легкая накидка в японском стиле, в изящной ручке зажат шелковой зонтик. Небо хмурится. Пришлось сдержаться, чтобы не поморщиться. Не люблю безвкусицу. Еще и рамка позолоченная.

- Ну! – воскликнул отец, - ты давеча корил нас, что мы ничем не интересуемся, живем без красоты. А вот – не хочешь ли! Купил у Семирядова. Работа самого Полторацкого. Теперь и мы не хуже вас, городских!

Я сдержанно похвалил мазню, отметил воздушность красок и мельком спросил, кто такой Полторацкий.

- Как, - опешил отец, - это же столичная знаменитость.

- Семирядов сказал? – спросил я.

- Он. Погоди, не имеешь ли ты в виду…

- Нет, нет, - поспешил я успокоить отца, - точно, есть у нас такой. Новым Гротом называют.

- То-то! – воодушевился отец и нежнейшим движением пальца снял с картины пылинку.

Щебеча по-французски, в прихожую вошли мать и супруга.

- Ах, чудесно! – искренне восхитилась Маша картиной.

За пустыми разговорами и различными приготовлениями пролетело несколько часов. Небо потускнело и, как сквозь тонкий ледок, на нем проступили бледные звезды. Знакомая лестница все так же поскрипывала, когда я поднимался на третий этаж, в свою опочивальню. Наконец-то в полном одиночестве, подумал я, и опустился на пышную постель.

Запахи, звуки, предметы обстановки, - все, известное наизусть, было каким-то необычайно новым. Я прислушивался к свисту ветра за карнизом и не мог наслушаться, вдыхал чуть приторный нафталинный запах и не мог надышаться.

На столе все осталось в том же порядке. Отец знает, что я не люблю, когда пропадают мои вещи, поэтому не велел убирать. Тетради с дневниковыми записями, обрывочными мыслями о мироустройстве и общественном порядке. Открыл, прочитал наугад сентенцию и засмеялся – каким наивным был всего год назад! И это хорошо. Значит расту над собой, изменяюсь.

Короткая толстая свеча в тяжелом медном подсвечнике, изображавшем спину медведя, стояла на низкой полке, там же располагался ряд потрепанных книг по экономике и правоведению. Но главное – мой любимый шелковый, персидский, что ли, халат все так же висел на изогнутой спинке стула. С нескрываемой радостью облачился в него, затянул потуже поясок и, ощущая себя не то ребенком, не то человеком, вернувшимся из дальней ссылки, выскользнул в коридоры. В одиночестве побродить по милому дому.

Я гладил гигантские перила, сделанные как будто не по человеческой мерке. Пускай они сильно облупились и поблекли с момента моего последнего прибытия, я их также любил. А вот громоздкие стенные часы с кукушкой, подаренные отцу в день пятидесятилетия. Точнее, отец стыдливо говорил, что часы подарили. Скорее всего их за баснословную сумму продал ему пресловутый Семирядов, сосед, взбалмошный помещик с манией торговать всем, что попадется под руку. Про этого неприятного, жуликоватого типа с мелкими, крысиными чертами лица и узкими щеточками серых усиков я еще вдоволь поговорю, потому что он играет в нашем повествовании важную роль и в ближайшее время объявится. Но пока я, расслабленный и блаженный, улыбаясь, ходил по длинным пустым коридорам, заглядывал в комнаты и отмечал, что изменилось, а что осталось, как прежде. Собственно, изменений практически не произошло, чего, впрочем, и следовало ожидать. Время тут застыло, как мед в кувшине.

Проходя мимо гостиной, я услышал, как жена договаривается насчет раутов, и вздохнул с облегчением – следовательно, вскоре пропадет, никаких препятствий чинить не станет, и – вдоволь поохочусь. Правда, еще не наметил – завтра, послезавтра… Думать об этом не хотелось.

Я появился на обеде внезапно, как призрак. 

Часы отбили десять. За окнами воцарилась тьма. Горничная зажгла свечи. Я ел молча, стараясь не слушать надоедливую болтовню женщин, и пристально смотрел на полыхающее пламя камина. Старинной работы, мощный, выложенный красным кирпичом и убранный чугунной решеткой, камин был воплощением родного дома. Пламя колыхалось, плясало и несло тепло.

Допивая тягучее, искристое и очень холодное вино, которое притащила из подвала пятнадцатилетняя хромоногая девочка-служанка, я осознал, что передо мной все в тумане, что я на ногах не держусь от усталости и легкого опьянения, сумбурно простился, вернулся к себе и буквально рухнул на постель, и передо мной, причудливо искажаясь, поплыли образы сегодняшнего суматошного дня.

 

 

3

 

Когда я проснулся, солнце уже высоко стояло на небосводе и проливало золотой свет в окна, завешенные плотными тюлевыми занавесками, отчего в спальне царил полумрак. Из гостиной доносились взволнованные голоса. Я сразу узнал мерзкий дискант Семирядова и поморщился. Приехал, голубчик. Этот тип никогда не являлся в одиночку, а всегда с уймой развязных и болтливых друзей и, приехав, мог остаться на несколько дней, уговаривая отца или матушку купить какую-нибудь ненужную безделушку. Во мне поднялось раздражение, я решил во что бы то ни стало выпроводить нежеланного гостя со двора. Сурово сдвинул брови, кое-как привел себя в надлежащий вид перед продолговатым зеркалом и, не мешкая, спустился.

Домашние и прибывшие столпились вокруг диванчика, где, вероятно, происходило что-то крайне интересное, поскольку то и дело из толпы раздавались восторги. Прыскала в кулачок незнакомая девица, обескураженно гладил бороду отец, охала мать, и похохатывал Семирядов. Двое томных смазливых юношей, его товарищей, с деловитым видом прохаживались по ковру, демонстрируя, что они не при делах. Семирядов был одет с иголочки, напомажен как столичный франт, и выражение лица имел чрезвычайно слащавое, будто целую банку варенья съел. Лет уже под пятьдесят, а все хорохорится как подросток, с неудовольствием подумал я и кашлянул, давая о себе знать.

- Ляксаааандр! – моментально протянул Семирядов, - какими судьбами в наш скромный уголок?

- Приветствую, - сухо произнес я, не желая вступать с ним в беседу, - что это у вас происходит?

- А ты поди сюда, - хихикнул Семирядов.

- И правда, Сашенька, смотри, экое чудо! – сказала мать.

Я приблизился и увидел маленькую обезьянку - мартышку. Конечно, никаким чудом она быть не могла. В Петербурге я имел честь тысячу раз лицезреть этих мелких хулиганистых зверьков и питал к ним полное равнодушие. Обезьяна чесала лапу и, казалось, не обращала внимания на окружающих. Была она худой, неухоженной и, по-видимому, весьма старой.

- Ах, какая! – мечтательно протянула жена и сунула ей свою ручку в бархатной перчатке.

Животное, заинтересовавшись, цепко ухватило за палец, что вызвало очередной взрыв восторга у толпы.

- Она и фокусы вертеть умеет! – похвастался Семирядов.

- Чудеса! - поразился отец, - в такой небольшой головке столько ума!

- Да что – фокусы, - напирал Семирядов, - она и по дому помогает! И на стол подавать сможет, ежели научить. Смышленая. Схватывает быстро.

- Удивительно! – отмигивался отец.

- Удивительно то, что прошу недорого – вот это удивительно! – подхватил собеседник.

- Папа, - встрял я в намечающуюся сделку, - вы собираетесь устроить зоопарк?

- Но ведь недорого… - пробормотал отец, - и действительно, почему бы…

- Заметано! – восторженный Семирядов протянул руку.

Я повысил голос.

- Василий Павлович обдумает предложение. Сейчас он не готов.

Отец пожал плечами, кивнул и принял отрешенный вид, изредка поглядывая на меня виноватыми глазами. Семирядов потускнел, покоробился.

- У меня полно покупателей, - запальчиво выкрикнул он, - И Черныхи на нее запали, и Бобровы. Я Палычу по любви хотел, как благодетелю своему…

- Перестаньте кликушествовать, - жестко сказал я, - если обезьяна – единственная причина вашего визита, смело можете быть свободны.

Он приоткрыл рот и замер, поразившись моей наглости.

- Раньше ты не такой был, - наконец, раздумчиво произнес он, - тишайший был! Эвона что с людьми город делает! Да я…

- Будет, Левочка, - мать попыталась утихомирить начинавшуюся ссору, - мы обезьянку обязательно купим, только попозже. С недельку повременим. А уж купим обязательно.

Семирядов повеселел.

- Хорошие вы, ответственные, - растроганно произнес он, - а кое-кого я бы…

- В карты, в карты хочу! – капризно сказала незнакомая девица.

Внешности самой заурядной. Лицо плоское, румяное. Широкое голубое платье скрывало вялую полноту.

Семирядов тотчас переключился на нее.

- Точно, давно не играли. Со вчерашнего. Неси, Палыч, перекинемся.

Отец лениво двинулся в прихожую. Я увязался за ним.

- Ты хоть скажи – почем отдает свое чудо?

- По сто рублев, - пожевав губами, сказал отец.

- По сто! – вздрогнул я, - грабит вас злодей.

- А ты как знаешь?

- В Петербурге лучшие обезьяны идут по десять. С родословной. А эту замухрышку – да по сто! Негодяй!

Отец взял со столика колоду и похлопал меня по плечу.

- Не серчай, Саша. Разве ж знал.

В шутовском балагане с Семирядовым я провел до обеда и сдерживался, чтобы не сбежать, только вспоминая о долге перед отцом, которого обязан был оберегать от опрометчивых сделок. Мои острые уколы, язвительность и явно выказываемое презрение больно задели предприимчивого соседа. Он нарочно делал довольную мину и с трудом гасил огоньки злости в маленьких глазках. И тоже все время пытался как-то зацепить меня, но в основном безобидно и нелепо, пока не дошел в своей развязности до моей излюбленной темы.

- А вот охоту, сказывают, любишь? – он сложил ручки на тщедушное пузо.

- Люблю.

- Любишь… - повторил он, - однако охотник из тебя…

Мужчина произвел слабое движение руками, призванное показать мою незначительность в охотничьих делах. Этого я стерпеть не мог.

- Да уж похлеще вас! – оскорбленно вскинулся я, - вы говорите о том, в чем совершенно не разбираетесь.

- Это я не разбираюсь?!

- Вы.

- Я?

- Вы!

Семирядов хихикнул.

- Не разбираюсь в охоте. И смех, и грех. А между тем я никогда не возвращался из промысла с пустыми руками. В отличие от кое-кого...

Он намекал на мою прошлогоднюю неудачу с вальдшнепами, которых спугнул, конечно, не я, но мой спутник, дальний племянник какой-то Машиной родственницы, желторотый шестнадцатилетний юноша, новичок в лесных делах. Он вызвался помогать и слезно обещал быть полезным. Да, пользу ты принес немалую, Алеша! Но унижаться до выкладывания этих обстоятельств противному старику я не желал. Возникла идея.

- Вот что, Семирядов, вы человек слова? – быстро произнес я.

- И дела! – гордо ответил тот.

- Давайте условимся: завтра же идем на охоту. Порознь. Поодиночке. С гончими. Кто больше зайцев настреляет, тот выиграл. Проигравшая сторона платит победителю тысячу рублей.

- Бог с тобой! – воскликнула мать, услышав сумму.

- Готовь деньги, - деловито произнес Семирядов и встал, протягивая ладонь.

- Сашенька… - бросилась ко мне родительница.

Но я уже не слышал и не видел ничего, был в сильной экзальтации. Пожал руку и среди полного молчания удалился в спальню.

Сосед немедленно отбыл со свитой, пьяненько покрикивая на нерасторопного кучера.

Дальнейшую половину дня я провел в лихорадочных сборах, проверке оружия, лошадей, обмундирования. Все было кое-как, расхлябано, запущенно. Лошаденки забыли, что на них когда-то ездили и при моем появлении испуганно отшатнулись. Старая винтовка порядком заржавела, пришлось искать другую, благо, у отца имелся импровизированный оружейный склад. Псы – хоть с теми все было отлично, - бросились к моим ногам с ликующим лаем, - узнали хозяина. Мать суетилась вокруг, повторяя:

- Да что же ты, Сашенька. Неужто и впрямь…

- И впрямь, - твердо отвечал, - и впрямь! Нужно наказать бахвала и мошенника. Охота – моя жизнь.

Отец ничего не говорил, но смотрел осуждающе.

Маша, как повела себя ты? Тебе не было дела до моих глупых дрязг. Ты брезгливо поморщилась и продолжила раскладывать пасьянс, мечтая о встрече с баронессой Р.

Спать лег пораньше, вставать нужно было ни свет, ни заря. Прежде чем удалиться в объятия морфея, читал книгу про веселые приключения рыцарей. И приснился странный, бессмысленный кошмар.

Я бреду в болотистой местности, погруженной в белесую муть тумана, шагаю аккуратно по кочкам, дабы не сверзиться в топь. Нога соскальзывает, и я медленно погружаюсь в ледяное болото, от ужаса даже не могу кричать, просто ухожу в вязкую черную бездну и прежде чем окончательно исчезнуть, замечаю: из-за ближайших древесных силуэтов выглядывает наша хромоногая девчонка-служанка и делает непонятный жест развернутой ладонью от себя.

 

 

4

 

Я проснулся задолго до рассвета, потому что был обуреваем мыслями о предстоящей охоте. Я был уверен в своих знания и способностях, но эти проклятые мысли пробирались тайком из бессознательной области в сознательную и не давали как следует отдохнуть. Вокруг стояла непривычная тишина, только ходики глухо отбивали время. Я еще раз все перепроверил, убедился, что предстоящее испытание пройдет без сучка и задоринки, и вывел тройку преданных гончих. Они дрожали от нетерпения, от предчувствия травли и горячей крови. В полной тишине я сел на коня и погнал по лугам и долинам – к темной лесной гряде. Псы игриво мчались впереди, заранее зная, куда бежать. За ними стелились клубы поднятой пыли. Я привязал лошадку возле древней “моей” сосны, перекрестился и вошел в лес, ощущая необыкновенный прилив сил.

Обоняние и слух обострились, я сделался немножко животным, и замечал то, что раньше проходило мимо – шелест надорванной коры, шорох муравейника, хлюпанье мха, плеск далекого ручья. И естественным побуждением было взять покрепче винтовку и начать преследовать добычу. В лесу пропадает наносной налет цивилизации, становишься тем, кто ты есть в действительности.

Я высоко запрокинул голову и уставился на каллиграфию ветвей, влажно-черных на синеющем фоне рассветного неба. Хотелось крикнуть, топнуть, но сдержался.

Собаки в первый раз подвели. Взяли след и протащили за собой полкилометра по петляющим тропкам. Увы, след был ложным. Либо русак хорошо схоронился, либо постарели мои четвероногие друзья.

Опустившись на пригорок, усыпанный желтыми и красными листьями, я быстро отдышался и снова поплелся за гончими. На сей раз собаки привели к добыче. Серый сидел за кустом можжевельника и словно сливался с ним. Я прекратил всякое движение, запретил себе дышать, вскинул оружие на уровень груди и нажал спусковой крючок. Косой дернулся и, пьяно пошатываясь, заскакал прочь. Пуля ранила его. Он прыгал все медленней, пока не свалился. Первый трофей! обрадовался я и надеялся было на дальнейшую удачу, однако охота не клеилась. По двум мишеням я благополучно промазал. Одного косого спугнула неосторожная псина, а второй был хитрым чертом – загодя заметил мое приближение и еще до того, как я прицелился, панически пустился вскачь.

Солнце поднялось в зенит и, несмотря на то, что стоял поздний август, и высоту загораживали мощные искривленные ветви, сильно припекало.

С досадой я подумал о ничтожном зайце, болтавшемся на поясе. Любопытно, как идут дела у моего соперника Семирядова. Наверняка мерзавец настрелял уже штук пять! Сдаваться я не собирался и дал себе слово не уходить без, минимум, трех русаков. Мысленно я уже прощался с закладом. Деньги для практикующего юриста не ахти какие. Гораздо сильнее печалил тот факт, что Семирядов сделает из меня посмешище, и мне будет нечего ему противопоставить.

С грехом пополам удалось поймать еще одного косого.

Несколько раз я останавливался, чтобы споро перекусить остатками вчерашней снеди.

Понемногу лес – из жалости к горе-стрелку – открывал свои сокровища. На выгоревшей опушке я обнаружил удивительное дерево, похожее на перевернутого вверх лапами большого таракана. Немного поодаль лежал разрушенный скелет лося, наверно убитого медведем. Выбеленные кости страшно торчали из разноцветной листвы, наталкивая на размышления о беспримерной жестокости в животном мире.

День разгорелся в полную силу и начинал потухать. Воздух будто сгустился, поблекнул. И я, чувствуя страшную усталость (сказалась сидячая работа и общая петербургская беспечность, легкость тамошней жизни), упрямо ходил на негнущихся ногах за веселыми псинами. Им все было нипочем, жадно обнюхивали каждый уголок безграничного леса, чутко реагировали на малейший шорох и безостановочно вели к добыче. Устал я лишь физически, внутренне же испытывал восторг, ни с чем не сравнимое упоение, и знал, что, если не выполню обещание, данное себе – о количестве трофеев, – прохожу всю ночь, пока не свалюсь в изнеможении. К счастью, последнего косого удалось подстрелить задолго до того, как стемнело. Я прикрутил его к поясу и, обвешанный животными, точно туземец вражескими скальпами, направил стопы к сосенкам, где была привязана моя лошадь.

Проходя через широкую опушку, залитую тусклым светом из расступившихся туч, я застыл в изумлении: на коленях, спиной ко мне, в ситцевом сарафане сидела наша хромоногая служанка и самозабвенно рвала дикую малину с мокрого куста. Я хотел было ее позвать или как-то пошутить над ней, но раздумал – отчего-то сделалось жаль малолетнюю представительницу низкого сословия.

Вместо этого я неспешно снял с плеча винтовку. Нацелил в хромоножку с расстояния в десяток шагов. Нажал на спуск. Прозвучал резкий грохот, зазвенело эхо. Вокруг меня повис запах пороховой гари.

Девочка обернулась, кривовато усмехнулась, взмахнула рукой (я ответно махнул) и неловко прилегла отдохнуть, слегка подергиваясь, видимо, от скрываемого смеха. По груди у нее растекся красный малиновый сок. На барина она больше внимания не обращала. Я хотел было пожурить служанку за невежливость и неаккуратность, но заметил, что глаза у нее закрыты, и тело сделалось неподвижным. Отсюда я вывел, что она решила соснуть. Что ж, лесной сон чрезвычайно полезен! А поговорить с ней можно будет и потом. Я прошел мимо, оставил ленивую девку отдыхать на опушке.

Лошадь, завидев меня, оживилась, забила копытом. Возвращение было двояким – и желанным, и тяжелым. С одной стороны, я радовался тому, что, наконец, плотно перекушу, приму теплую ванну, перелистну любимую книгу, с другой – страдал от того, что глупо облажался перед ничтожнейшим самолюбцем и мошенником Семирядовым. Но винить во всем надо было только себя – переоценил свои умения, знание леса, хватку постаревших собак. Нет, повторюсь, денег я не жалел – кручинился о репутации, потерянной навсегда, навсегда. Возможно, придется с позором покинуть отчий дом. Вернусь ли – Бог ведает.

Как я и ожидал, Семирядов подъехал раньше. На подступах к особняку виднелась его рессорная коляска. Скрепя сердце, я взбежал на крыльцо, принял невозмутимый вид (каких трудов это стоило!) и вошел в коридор, оставив добычу на лавке. Домашние и мошенник со товарищи давно меня ждали.

Когда я вошел в гостиную, все одновременно повернулись ко мне. Мама смотрела с надеждой и беспокойством. Отец – весело. Семирядов во всем новеньком сидел на диване, заложив ногу на ногу и изучал английскую газету, наверняка прошлогоднюю и привезенную специально для важничанья. Увидев меня, он немного подался вперед и, картинно заломив руки, завопил:

- Жив, голубчик!

- Что ж со мной станется? - грубо ответил я.

- А медведь, батюшка. Медведь тебя мог заломать.

- Господь с тобой! – вскрикнула мать.

- Однако не заломал. И слава всеблагому творцу! Я думал – тысчонку мне никто не отдаст. А ты живой!

- Живой, - мрачно повторил я.

- Ну так, изволь расплатиться, - капризно потребовал Семирядов.

Я принес бумажник и зашуршал ассигнациями. Семирядов замер, как чиновник в немой сцене из комедии Гоголя.

- Постойте, - недоуменно пробормотал отец, - у вас ведь уговор был…

- Был, - закивал сосед.

- А чего ж трофеи не считаете…

- А чего их считать, и так ясно, - отрезал Семирядов, - гони тыщу!

- Но все-таки. Для проформы.

- Ну если только для проформы, - вздохнул Семирядов и полез в мешок, стоящий под столом.

Я отправился к лавке и, держа за уши моих несчастных русаков, возвратился к месту судилища. Однако, господа! Что же я увидел – вместо пятерых или, чем черт не шутит, десятерых зайцев, - Семирядов держал одного! И выглядел чванливо и высокомерно. Даже глаза прикрыл от чувства собственной значимости. Я клал зайцев на стол, а все громко вслух считали.

- Раз.

- Два.

- Три.

При слове “три” Семирядов встрепенулся, лицо его вытянулось.

- Как – три? Тут кроется ошибка.

- Никакой ошибки, - жестко сказал я.

Он осмотрел мое богатство и растерянно выдавил:

- Кхм… И правда. Как же сие получилось…

Я понял, что пришел черед расплаты, и во всеуслышание заявил:

- Ничего удивительного. Вы не знаете лес, не знаете животных. Охотник из вас неважнецкий. Зато, надеюсь, вы джентльмен и человек слова.

- Конечно! – оскорбленно воскликнул он, - все до копейки заплачу!

Сосед помялся.

- Но не сегодня. Завтра.

- Завтра крайний срок, - грозно произнес я, нависая над ним, - иначе на весь Петербург осрамлю!

- Уверяю, уверяю, - пролепетал Семирядов.

И задком, задком ретировался из комнаты. Следом исчезли и его субтильные юноши. Загремела коляска. Все бросились поздравлять меня.

- Кровь в нем наша течет! - с гордостью сказал отец, - родовитая. Буквально за день тысячу заработал. Шутка ли!

Maman растроганно улыбалась. Тучный, неповоротливый повар Архип потрясенно качал головой.

- Трудненько их было ловить-то? – спросила старшая служанка Марья, рябая девка тридцати пяти лет.

Я не ответил – с детства стараюсь держать дистанцию с челядью – и отошел к окну. Стемнело. В серый войлок низких туч выкатилась круглая, как пятак, луна. Рощи и долины скрылись в густой мгле. И тут я подумал о хромоножке. Ее до сих пор не видно. Может быть пришла тайком и сидит в комнатах, прячется от моего гнева? Но я и не собирался гневаться, так, хотел пожурить немного.

- Где же девчонка? – спросил я.

Марья с готовностью ответила.

- А ее и не было с утра, барин. Как ушла, так и не вернулась.

- Куда ушла?

- Малину ись.

- Так ведь ночь уже, - тихо сказал я.

- Ночь, - согласилась служанка.

- Не беспокоитесь?

- Отчего же не беспокоиться. С час назад послала садовника за Дуней. Он Дуню приведет. И уж я ее отстегаю.

- Отстегай как следует, - крикнула мать, - ишь чего выдумала – целый день пропадать!

В этот момент в сенях раздался горестный вопль садовника. Он без спроса вбежал в гостиную и вид имел страшный – лапти в грязи, волосы всклокочены.

- Девочка… - пробормотал он и больше не смог продолжить, будто перехватило голос.

- Что – девочка? – спросили мама и Марья.

Я выступил вперед.

- Убита, - с трудом выдавил он и закрестился.

Марья ахнула и без чувств повалилась на пол. Повар удержал ее и принялся бить по щекам мясистой ладонью, приговаривая:

- Будет тебе, будет тебе.

Полночи прошло как в кошмарном сне. Все суетились, не сдерживали эмоций. Мы немедля отправились за садовником. Он привел нас на широкую опушку, залитую лунным сиянием. Под малиновым кустом лежала окоченевшая хромоножка в длинном сарафане.

Мне сделалось дурно. Значит, пока я охотился, какой-то негодяй ее застрелил. И я мог его встретить и достойно наказать. От нахлынувшей досады я крепко сжал кулаки. Упустил убийцу! Когда же он подкрался к ней? Часто с тех пор я припоминал обстоятельства нашей последней нечаянной встречи. Вот она сидит на коленях, оборачивается, машет ладонью, кокетливо улыбается и ложится вздремнуть, отчего-то смеясь над барином. Неужели сразу, едва я отошел, негодяй вылез и совершил злодеяние?! Или через полчаса? Через час? Нужно было учесть все мельчайшие детали преступления, поэтому я строго велел никому не приближаться к мертвецу до прибытия жандарма.

(Окончание следует)