Проза

Рассказ

Малолетний Юра жил со своей матерью в старом многоэтажном доме советской постройки, на пятом этаже, среди других таких же домов. Квартира, где шла его жизнь, тоже была вся старая и ветхая от времени. Она состояла из двух комнат, маминой и Юриной, и кухни, которые соединялись тесным, всегда почти темным коридором, служившим одновременно и прихожей. Входная дверь была обклеена желтой бумагой, которая местами отошла и вспухла, так что образовались пузыри с воздухом, а с краев отогнулась в сторону; перед ней на сером истертом паркете лежал растрепанный коврик розово-лилового цвета. Справа стояли громоздкие, рассохшиеся шифоньеры без дверок, из которых вывисали груды зимней одежды, непонятно зачем в них хранившейся, потому что ее никто никогда оттуда не доставал и не использовал. Сверху, на шифоньерах, виднелись в темноте картонные коробки, наполненные разными устаревшими вещами, сложенными туда за ненужностью.

Напротив входа на темной стене в тонком, немного не доходившем до потолка проеме белела криво висящая дверь с круглой деревянной ручкой, за которой была Юрина комната; справа от нее, дальше по коридору, была еще одна такая же дверь, тоже покосившаяся, ведущая к маме, но от входа можно было видеть только ее белый уголок между шкафов, в темноте.

Слева коридор поворачивал под прямым углом и вел на кухню, расположенную с той же стороны, что и обе комнаты, и, как и они, выходившую окнами на соседний блочный дом. Он стоял совсем рядом, так что, кроме его однообразной бело-голубой стены, в окна ничего нельзя было видеть. Перед кухней, по левую руку, за небольшой, в сравнении с остальными, дверью, располагался санузел. Эта часть коридора освещалась насквозь тусклым дневным светом из кухни, через державшуюся всегда открытой настежь дверь; свет, проникая в большое кухонное окно, выходил дальше в коридор и ложился в левом углу, в прихожей, бледно-серым пятном, отчего днем здесь стояли неясные сумерки. Вечерами и ранним утром включали покрытую пылью лампочку, висевшую где-то под потолком, между коробок, на перекрученном проводе, и она светилась оттуда безжизненным желтоватым светом на бывшую здесь скуку, ничего не в силах с ней поделать и только безысходно показывая ее в темноте.

Юра ходил в первый класс в школу. Путь до нее был дальний, через весь город, и вставать приходилось рано, в сумерках. Но Юре это было нетрудно, он спал мало и скоро просыпался, когда ночь еще не сходила, и все люди лежали в тишине. Тогда Юра оставался в кровати смотреть около себя, как комната менялась от ночи, и вся делалась другой. Шкафы и прочие бесполезные вещи были не видны во тьме, вместо плоских мебельных стенок тянулось что-то другое, незнакомое – ночь выявляла в предметах затаенную красоту, которую теперь можно было заметить; и эти предметы были со всех сторон, одновременно и близко, и далеко, так что сама комната уже мало что могла означать и ограничивать.

Так же не спал и соседний дом, ему скучно было стоять одному в ночи, ничего не видя вокруг, и оттого он склонялся и наблюдал за Юрой в окно. Юре нравилось так лежать с открытыми глазами, нравилось, что ничего нельзя понять, и жить так было интереснее и страшнее. Он смотрел в окно на дом, серый и сгорбившийся, чтобы видеть его, Юру, на его усталое и взволнованное каменное лицо, как будто он силился сказать что-то и из страха не мог решиться. Теперь за ним было далеко видно: там, в самой глубине ночи, что-то плыло по небу лиловым, чего Юра не знал и не мог назвать, и еще дальше за ним вставали плавными изгибами светло-синие, лазоревые холмы, отсюда едва различимые, означая собой предел са́мой дали; перед ними лежала бескрайняя, настигнутая осенью равнина, на ней горели огни, освещая гулкую ночную пустоту вдаль, чтобы под их светом могли жить другие люди, которые тоже не спали ночью; днем ничего этого не было видно, дом скучно торчал вверх и закрывал собой все. Только его голубо-белые плиты до самого неба.

Юра существовал в темноте и не видел времени, с тоской только замечая, когда небо вдали бледнело и омывалось голубым, и все тогда становилось обратно привычным, каким было днем, показываясь из делавшейся незаметной темноты. Холмы сливались с горизонтом и исчезали, улегалось лиловое зарево и один за другим гасли огни на равнине, оставляя ее скучно пустой в утренних сумерках; теперь ее простор лежал без цели, не заполненный никакими предметами, и вызывал в душе одну лишь тоску. И только очень далеко в холодном голубом воздухе чернели бетонные коробки многоэтажек, жавшихся друг к другу от холода, казавшиеся отсюда совсем крошечными.

Скоро за стеной вставала мама, ее шаги раздавались по комнате, и потом через коридор шли на кухню; в коридоре включался свет и глупо горел желтым в узкой щели под дверью, проникая через нее в комнату и протягивая по мебельным стенкам длинные многопалые тени.

В той же школе, что и Юра теперь, учился в прошлое время его друг, молодой, двадцати с чем-то лет, известный в их городе фотограф, живший в одном с Юрой доме. Они с мамой часто встречали его на лестнице, и он всякий раз до́бро и широко улыбался, приветствуя их, отчего его гладкое, приятное лицо смотрелось еще красивее. Юра всегда хотел что-то сказать ему в ответ, когда мама, запыхавшись идти вверх, вздыхая, говорила едва слышно: «Здравствуйте» и тянула Юру за руку, так что он, смешавшись, не находил ничего сказать и уходил дальше по лестнице.

Друг бывал у них дома, когда приходил по просьбе мамы их с Юрой сфотографировать. Юра тогда был с ним мало знаком и видел его только в подъезде. Друг пришел в выходные после обеда и принес с собой большой черный чехол из гладкого материала, в котором помещались камера и шедшие с ней вместе детали; улыбаясь и болтая с мамой, он прошел за ней на кухню и там, встав у окна, принялся выкладывать из чехла на стол новенькие, пластиковые, отсвечивавшие на свету вещи и прилаживать их к камере. Он ловко вертел ее в руках, с одного раза прикрепляя нужную вещь на назначавшееся ей место, и при этом не переставал разговаривать, расспрашивая маму, как именно хотят они фотографироваться, и, по половине ее слова сразу же как будто все понимая, сам делал предположения и советовал, как будет лучше, и от этого переходил к каким-то другим, не связанным с предыдущей, темам, а потом вдруг снова возвращался к фотографии и что-то еще уточнял у мамы. Друг разговаривал очень легко, весело и как будто несерьезно, то и дело обращаясь к Юре и подмигивая ему, и выходило, что он говорил один, потому что мама отвечала коротко, тихим неслышным голосом, а Юра стоял в отдалении, не имея ничего говорить. Закончив с камерой, друг пошел следом за мамой через коридор в ее комнату, где планировали произвести фотографию, а Юра шел позади, и друг, обернувшись, вполголоса, как бы таясь от мамы, что-то расспрашивал у него, широко улыбаясь и показывая белые начищенные зубы.

Они оказались из коридора в комнате, необычно пустой и светлой в сравнении с коридором и с комнатой, где жил Юра – здесь только стоял один тонкий шкаф в углу, справа от двери, и рядом с ним широкая низкая кровать, да на полу был положен плотный, пропылившийся рыжий ковер, с отогнутыми затвердевшими углами. Юра редко был здесь, потому что мама не позволяла ему находиться у себя без дела, и сейчас, как и во всякое время прежде, он думал про все эти вещи, что их как будто попросту снесли и сложили в этой комнате с большим белым окном, и еще обклеили стены обоями, зеленовато-палевыми, в мелких розовых цветочках, которые потом отодрались в некоторых местах, так что под ними теперь видно было серый цемент.

Друг прошел в пустое пространство в середине комнаты, куда попадало много света от окна, и, выбрав нужное место, установил в него камеру на штатив, после чего сказал Юре с мамой становиться рядом друг от друга у стены напротив, а сам принялся смотреть на них в глазок и примериваться к фотографии. И, так как Юра все время стоял неправильно, друг подходил и поправлял его, ничуть не досадуя от этого и только еще подшучивая над ним, а потом отходил обратно посмотреть в камеру, вместился ли он теперь в кадр или нет; а мама во все это время стояла рядом от Юры справа и молча злилась в себе на его нескладность.

Потом, когда друг ушел, затворив за собой обклеенную желтой бумагой дверь, в квартире снова сделалось скучно. Юра ушел из коридора в комнату и там стал без интереса играть на полу в свои разноцветные игрушки и думать, что друг ушел скоро, не пробыв у него долгого времени, и что это грустно. Ему нравился этот человек и хотелось ближе дружить с ним. Мама что-то еще готовила на кухне, а потом, затосковав, удалилась тоже к себе, оставив на столе разогретый ужин неизвестно для кого. Юра оставался сидеть у себя в комнате на полу, скучно двигая рукой пластмассовый самосвал с синей кабиной и с красным откидным кузовом, в котором сидел тоже пластмассовый крокодил в красном же сюртуке с желтыми пуговицами, с длинным носом и с большими желтыми глазами, провозя и забывая его между других таких же игрушек, которые все ему были ничто. Так он сидел до самых сумерек, не включая от них свет, не оглядываясь на комнату вокруг, иногда наблюдая в окно дом и его бело-голубые плиты, как они находились без движения в пустом воздухе, высоко над землей, пока вечером не уходили в темноту.

Юра стал проситься к другу в гости. Мама сердилась этому и воспрещала Юре говорить, но друг, рассмеявшись, отвечал, что в выходные он свободен и все равно скучает, а потому Юра, конечно же, может прийти. Но мама не соглашалась и не хотела отпускать Юру из нелюбви к нему и из чувства неловкости, что ее сын пойдет тревожить молодого, уважаемого всем домом человека и будет досаждать ему своей ненужностью.

Потому Юра, не имея маминого согласия, чтобы посетить друга, продолжал жить одинаково похожим образом. В будни ходил в школу, вставая засветло. Когда они с мамой выходили из подъезда, было еще темно-синее утро, вокруг везде стояли дома, обвешанные спутанными желтыми гирляндами окон, ярко горевших в синеве; между их тяжелыми черными туловищами еще можно было увидеть небо, плывшее рваными тонкими полосами.

Воздух был холодный, злой; они шли по тесной улочке, терявшейся между домов, петлявшей из дворика в дворик; иногда под ногами была серая снежная пыль, иногда она вилась в воздухе и кололась в лицо; на гладком сером асфальте на тротуаре чернели небольшие заледеневшие лужицы, содержавшие внутри себя разный уличный мусор и засохшие листья. Тротуар сбоку ограждался бордюром, за которым была дорога более широкая, предназначавшаяся для машин, чтобы они тоже могли передвигаться между домов; но в такой ранний час ездить было некому, и машины все стояли у бордюра, видные насквозь в окна. С другой стороны вдоль тротуара тянулась невысокая железная огородка, за которой, перед самыми уже домами, была просто голая земля, кое-где прикрытая смерзшимся, почернелым снегом.

В этом краю зима никогда не могла наступить окончательно, и потому большую часть года на улице стояло скудное предзимье, еще ослабленное городом; иногда оно выпадало мелким сухим снегом, который ветер скоро сдувал куда-то, где он лежал затвердевшими пыльными плешами на земле; изредка вместо него сверху лился дождь, забрызгивая серым стекла, и дома тогда стояли мокрые, а на асфальте скапливались глубокие чистые лужи; но дождливая погода не оставалась пребывать долго, и через несколько дней снова наступали заморозки, а ветер высушивал улицы и дул куда-то дальше домов в тоске.

В конце улицы они выходили к широкой проезжей части, страшившей Юру своей незаполненностью, и там становились на обочине под остановку ждать автобус, среди других людей, которые все были похожи и кутались от холода в толстую теплую одежду; многие из них были знакомы с мамой, и тогда, приближаясь, говорили с ней тихими голосами, произнося мало слов, то ли в скорости понимая друг друга, то ли таясь говорить много. Юра же в это время отходил находиться в стороне от остановки, оглядываясь на нее иногда, чтобы заметить оставшихся там людей и их осунувшиеся, обветрившиеся лица, которые висели одинаковыми и неясными белыми пятнами в глубине капюшонов, такие же неинтересные, как и все другое вокруг. В это время воздух уже светлел, и синева размывалась из него в легкие сумерки, которые тянулись понизу над дорогой; в них проезжали медленные разноцветные машины, светя перед собой белесыми фарами и скрываясь дальше впереди, а за ними выезжали сзади новые  и так же медленно плыли мимо. Небо теперь скрывалось в тучах, которые и сами были почти не видны между домов; только в некоторых местах они выглядывали из-за крыш тяжелыми кусками и тянулись грязной серой полосой в проеме над проезжей частью.

Наконец, подъезжал и останавливался напротив красный автобус, издали различимый по своему особому звуку, заслышав который, люди на остановке приходили в волнение, желая занять места лучше, а Юра шел к маме, чтобы она могла взять его за руку и не потерять среди людей, и потом они всегда пробирались в самый конец автобуса и там садились напротив друг друга у окна, а те из людей, кому не хватило места, толпились рядом стоя, взявшись за поручни. Когда все заходили, дверь, прошипев, закрывалась, и автобус отъезжал. В окне сначала проплывали одинаковые стены домов, как будто бы это один дом из издевательства глупо крутился на одном месте и бежал вслед за автобусом; потом дома обрывались и заместо них начинался долгий забор из серого бетона с выпуклым рельефным узором из ромбов, будто бы ими ощетинившийся и подходивший совсем почти вплотную к окну, так что сверх него ничего не было видно. Он не отдалялся в сторону от дороги, продолжаясь за ней вниз, в низины, растягиваясь по подъемам на взгорья, иногда странно замирая на светофорах и потом, дернувшись, продолжая двигаться рядом.

Мама всегда садилась, повернувшись к окну и, прикрыв глаза, дремала, чтобы не видеть Юру и не говорить ему ничего. Тусклый свет с улицы проскальзывал по ее вытянутому, белому, как кусок гипса, лицу, отчего оно казалось еще более усталым и скучным. Юре грустно было молчать среди столпившихся над ним однообразных людей, и все хотелось заговорить с мамой, но он видел, что ей это будет досадно, и оттого оставался молчать и смотреть дальше в окно. Там проплывали одинаковые между собой плиты, и, глядя на них, он тосковал о других местах и с новой силой хотел в гости к другу, чтобы стать с ним лучше знакомым и чтобы увидеть и узнать новые вещи и события, о которых ему было неизвестно, какими они могут быть.

Потом, после одного долгого подъема, сразу же по его окончании забор загибался и утягивался вдаль по другой, узкой улице, скрытой в белесом тумане, посреди которой стояли черные опиленные деревья с желтыми пятнами спилов, начинавшими темнеть от сырости, и протягивали в туман немногие оставшиеся ветви; и еще тогда же над забором показывалась тяжелая низкая труба в красных и в белых кольцах, поднимавшаяся вверх над окрестностью, над ней огромным вымокшим лоскутом висело небо в пыльных облаках, а далеко внизу виднелся город большим смазанным пятном, как будто там шел дождь и мешал все в одно – крыши домов, и глинистые пустыри, и голый коричнево-черный лес дальше, на холме; все это, мелькнув, быстро скрывалось, автобус, набирая ход, спешил поскорее проскочить этот открытый, ничем не заставленный участок на вершине холма, сворачивая в одну из здешних узеньких улочек, между домов. Здесь было много машин, приходилось часто останавливаться на светофорах и то и дело переезжать в другие такие же улочки. Дома тесно стояли рядом своими бежевыми и песочными стенами в потрескавшейся и отошедшей местами штукатурке, со стен смотрели неяркие вывески магазинов, лавок, мастерских, размещавшихся в первых этажах или в освещенных желтым подвалах; по тротуарам во множестве шли пешие люди, и большинство пассажиров высаживалось здесь и уходило вместе с ними куда-то, а автобус ехал еще по таким же улицам, а потом, замедлившись, въезжал в парк «Октябрьский» на тихую, широкую, вымощенную белой плиткой аллею. Здесь еще оставалось много мутной зелени, висевшей на кустах и деревьях, которые росли вдоль аллеи с двух сторон в промозглой сырости, и через равные промежутки стояли новенькие желтые скамейки, в углу на которых лежали невысокие стопки газет, и иногда сидел какой-нибудь старый уже человек в сером пальто и брюках, с прислоненной возле тростью с загнутой ручкой, и читал такую газету, скрывши за ней лицо. Аллея шла прямо до небольшой площади, где автобус останавливался напротив громадного памятника Ленину из розового гранита в сколах; одной рукой он придерживал полу развевавшегося назад плаща, а другую вытягивал перед собой в серое дождливое пространство. Здесь к автобусу веселой шумной гурьбой бросались дети с разноцветными ранцами, спешившие бегом обогнать друг друга, и потом, заполнив автобус, они бегали по салону и шумели всю дорогу до следующей остановки после парка, где уже надо было выходить и идти дальше пешком.

В школе Юра оставался долго после уроков, до самого вечера, потому что мама была занята на работе и не имела возможности забрать его. Он не шел в группу продленного дня из нежелания там находиться среди других детей и бродил один по дальним местам в школе, где его никто не мог заметить. Вечером по коридорам проходил охранник и включал в них бледный, желтовато-зеленый, больничный свет, а за окнами делалось темно, и женщины в соседних домах выходили на балконы и убирали сушившееся на них белье внутрь квартир, чтобы оно не расцвечивало сумерки и чтобы все в них было одинаково-невидным. Начинали расходиться учителя, и Юра наблюдал за ними в окно над козырьком, со второго этажа, как они спускались по ступенькам с крыльца, парами и поодиночке, и, простившись, удалялись в темноту. Одной из последних уходила девушка-десятиклассница, которая тоже долго оставалась в школе для своих дополнительных занятий с учителями. Она сбегала по ступенькам, держа в правой руке сумочку, и, помахивая ей, вприпрыжку уходила в неизвестную местность. Школа делалась тогда совсем пустой, и Юра томился в ней без всякого для себя назначения и с тоской думал про друга, стараясь представить себе его существование, и хотел, чтобы день поскорей прошел и наступила бы ночь, когда будет видно что-то еще другое; так он долго еще ходил в одиночестве по пустым желтым коридорам, ничего в них не обнаруживая, пока, наконец, совсем уже поздним вечером, мама не приходила и не забирала его, чтобы идти домой через мрак.

В выходные Юра весь день оставался у себя в комнате и никуда из нее не выходил, но жить так было не скучнее, чем в будни. Уже шла в своем начале ночь, когда они с мамой приходили на кухню, чтобы ужинать, и Юра иногда повторял свои слова, спрашивая, можно ли ему будет пойти в гости к другу. Мама сидела напротив него за столом, подперев рукой голову, и, не трогая тарелку с едой, смотрела мимо Юры в окно, где повторялась еще раз кухня, обесцвеченная и обледненная стеклом, и где исчезал в черноте жалкий свет от запылившейся лампочки.

Она давно уже перестала отвечать на его слова и не слышала их; жизнь ее не составляла больше тревоги и была вся видна в этих домах, происходя незаметно и сама не замечая вокруг себя ничего. Просыпаясь утром, она с тоской видела, что жизнь еще не прошла и осталась быть дальше при ней, и уходила на работу, чтобы не чувствовать ее, а ночью, возвращаясь домой, спешила скрыться в свою комнату и там, легши на кровать, ждать, чтобы все забылось темнотой.

Однажды в пятницу, за ужином, она почему-то ответила на очередную Юрину просьбу и дала ему свое разрешение. Как и всегда, было уже позднее, ночное время, они сидели на кухне напротив друг друга, и Юра молча ел ужин. Когда он произнес свои обычные слова, мама долго ничего не отвечала и, как и всегда, не менялась в лице, продолжая смотреть в окно, а потом, как будто заслышав его где-то в своей пустоте и оттого поскучнев еще больше, прошептала еле слышно, одними своими безжизненными, тонкими, задвигавшимися на плоском лице губами: «Иди», и осталась дальше молчать, не помня.

На следующий день была суббота, с раннего утра шел дождь. Слышалось, как он выстукивал о стекло рядом и тихо, размеренно шумел дальше в пространстве. Было темно, как вечером. Мутно смотрелась мокрая стена дома; вниз по ней стекала вода. Часам к девяти стало немного светлее, и дождь ослаб, не исчезнув совсем из воздуха, но оставшись находиться в нем с меньшим звуком. Капли продолжали прилетать в стекло и оставаться на нем снаружи серыми потеками.

В половине десятого Юра поднялся с кровати и стал одеваться так же, как он ходил в школу, в черные глаженые брюки с ремнем, в рубашку и шерстяную жилетку поверх. Потом он еще до полудня продолжал быть в комнате, чтобы не идти к другу слишком рано с утра. Исчезнувший было дождь зашумел с новой силой, на улице вновь потемнело. Юра, встав рядом от окна, смотрел, как дождь лил, не переставая, и как вся окрестность дрожала мутным расплывом, в котором виднелся дом с бурой от воды стеной. Уже выходя из комнаты, он заметил, что часы на стене встали и не идут больше, показывая десять утра. То же случилось и с часами на кухне, которые остановились на час раньше. Выходило, что во всем доме только его наручные часы продолжали идти и показывать верное время. В коридоре Юра обулся в темноте, присев на корточки и опираясь на пол то одним, то другим коленом, чтобы завязать на кроссовках шнурки; потом он открыл дверь и вышел один из квартиры.

На лестничной клетке было еще темнее; со всех сторон и как будто совсем рядом гремел дождь. Свет проникал сюда только через маленькие, затянутые пылью оконца, видневшиеся над промежуточными пролетами, сверху, в сумраке, как белые засветы. Узкая лестница шла вверх, прижимаясь к выкрашенной в светло-салатовый цвет стене, слева огороженная рыжей деревянной периллой, приделанной к железной огородке. Юра никогда не был прежде наверху и сейчас, пройдя один только пролет, застрашился подниматься дальше, где он ничего не знал. Особенно страшны ему были цифры, означавшие этажи, написанные на салатовой стене темно-багровым – семь, восемь, девять и, самая жуткая из всех, последняя – десять. Здесь и сама стена была уже не зеленой, а песочно-кремовой, и Юра заметил, что не мог для себя сказать, когда она изменила цвет и стала такой. В глубине лестничной клетки на стене были написаны две цифры – единица и ноль – устрашающим образом совмещавшиеся вместе и означавшие одно большое число, для которого уже не хватало обычных цифр; до туда Юре еще оставалось пройти один, последний, повисший среди высоты пролет, уже не огороженный сбоку другим. Пол на площадке был выложен красноватой плиткой, из нее вверх ползла грубая пожарная лестница из железа, упиравшаяся в низкий белый потолок. Юра ушел в глубину площадки, дальше от перил, чтобы не бояться начинавшейся за ними высоты, и стал ждать, чтобы привыкнуть здесь находиться. Осматриваясь, он заметил, что стена напротив была выкрашена только снизу, а дальше вся оставалась белой доверху. Под самым потолком в ней было проделано оконце, такое же небольшое, как и все, расположенные ниже, но намного более светлое.

Всего на площадке было несколько одинакового вида дверей, обтянутых кожей и перехваченных крест-накрест и по краям круглыми металлическими заклепками, между которыми кожа вздувалась треугольными пузырями. Двери отличались только цветом, и Юре было в последнюю, черную. Он смотрел на нее какое-то бесцельное время, ни к чему не обращаясь в мысли и ничего не предвидя, потом, привстав на носочки, надавил на звонок.

Из-за двери не раздалось никакого звука в ответ. Юра стоял рядом с ней лицом, чувствуя густой запах кожи; ему чудилось, что какое-то движение доносилось иногда изнутри, но, как он ни прислушивался, ничего нельзя было уловить в ясности. Потом вдруг в двери сухо щелкнуло и отвалилось с металлическим лязгом что-то плотно державшееся, и она растворилась вовнутрь. На пороге показался друг; поначалу он имел вид немного растерянный и как будто непонимающий, но, разглядев Юру, он рассмеялся и, отойдя в сторону, пригласил его входить. Юра смешался и, ничего не сказав, шагнул внутрь в неуверенности, смотря на друга, чтобы понять по его лицу, правильно ли он делает.

Друг, скрестивши руки на груди и широко улыбаясь, стоял в коридоре, слева от входной двери, опираясь плечом о стену. Он был одет в байковую ярко-красную с крупными фиолетовыми и желтыми квадратами рубашку, расстегнутую и выпущенную наружу, так что она свободно висела на нем, подчеркивая его красивую худобу. Под рубашкой была светло-зеленая, тоже выправленная из джинсов футболка с пришитыми к ней в два ряда большими тряпичными буквами серого цвета, размахрившимися по краям и слагавшимися в какую-то надпись на иностранном языке; светло-голубые узкие джинсы, перехваченные черным кожаным ремнем, плотно облегали его тонкие, сильные ноги и доходили штанинами до самого пола, собираясь на нем гармошкой, из-под которой выглядывали его белые босые ступни с аккуратными округлыми пальцами.

Они стояли в длинном, просторном, широком коридоре, очень светлом и совсем без мебели. Пластиковый гладкий пол в крупную черно-белую клетку был необычно теплым; стены, тоже пластиковые, чисто-белые, сами, казалось, лучили из себя свет и простирали его дальше по коридору. Друг, по-прежнему прислоняясь к стене и глядя на Юру, весело говорил, что никак не ожидал увидеть за дверью его и что (и это он повторил несколько раз с особенным удовольствием) Юра сделал ему своим визитом приятный сюрприз; Юра же ничего не говорил на это, смотря в пол и стараясь высвободить ноги из узких, изношенных кроссовок, не развязывая шнурок, а только упираясь пяткой одного в носок другого; и, когда он, наконец, разулся, друг, пошутив на этот счет, не предлагая ему тапочек, повел его показывать квартиру.

Юра пошел за ним следом сзади по коридору, который в действительности был еще длиннее, чем казалось поначалу. По его белым пластиковым стенам висели, в застекленных черненьких рамках, большие, чуть не в человеческий рост, фотографии, зачастую почему-то черно-белые, при первом взгляде на которые трудно было разобрать, что на них изображено, так необычно они были сделаны; про все про них друг обещал рассказать в подробности и даже что-то уже начинал рассказывать, но, так как хотел сперва показать Юре комнаты, сам себя обрывал и вел его дальше, не задерживаясь перед фотографиями.

Первая же из комнат оказалась еще намного более светлой, чем коридор; свет, ничем не стесненный, входил сюда через большое, в треть стены, звукоизолирующее окно; пластиковое стекло его было чисто вымыто, так, что даже поблескивало вблизи синим отливом, и снаружи на нем не было никаких следов дождя, который, по-видимому, не шел здесь, наверху. Подумав об этом, Юра вспомнил, что и на лестнице в верхних этажах было светло и тихо; должно быть, дождь перестал звучать, пока он поднимался туда, оставшись снизу, но где именно это произошло, он не мог вспомнить.

На полу здесь лежал рыжевато-желтый, совсем с виду новый, глубокий ворсистый ковер, а из мебели был только такого же цвета рыже-желтый диван у правой стены и, дальше от него, у окна, деревянный стеллаж с полупустыми полками, на которых стояли, опираясь друг о друга, книги в мягких бумажных переплетах, с названиями, в основном, на иностранном языке.

Друг, стоя за спиной осматривавшегося Юры, говорил что-то про комнату, чем он обычно в ней занимается, и рассказывал что-то о двух чудны́х фотографиях, которые висели на левой стене, называя их репродукциями; Юра мало что понимал из его слов и молча рассматривал комнату, какая она была белая и просторная без вещей.

Друг не хотел долго оставаться здесь и, не прекращая говорить, повел Юру дальше, в другую комнату, которая оказалась похожа на предыдущую, такая же светлая, ярко-белая, с большим чистым окном, и тоже просторная, свободная, совсем почти без мебели, из которой тут были только низенький, доходивший Юре до колена столик из темно-черного, загустевшего в глубине стекла, и, возле него, мягкий глубокий диван, обтянутый черной кожей, с большими прямоугольными подушками с закругленными краями.

И здесь Юра также, ничего не говоря, озирался по сторонам и больше стоял на месте, страшась забыться в ничем не заполненной пустоте, и потом друг повел его в следующие комнаты, которые все были необычны и чем-то всегда отличались друг от друга, но при этом во всех в них было очень светло и пусто, как будто это были не комнаты в квартире, а просто места в голом ненужном пространстве, поднятые еще и на высоту. В одной из них посредине лежала низкая кровать без ножек, укрытая красным пледом; в другой, отделанной, как и все другие, пластиком, но стилизованным внешне под дерево, так, что она приобретала восточно-японский вид, в дальнем углу слева стоял на невысокой тумбе огромный плоский телевизор с черным экраном; в комнатах, что пошли дальше, мебели не было вовсе, только иногда, и то — очень редко — попадались где-нибудь у дальней или боковой стены деревянные лакированные стеллажи, лоснившиеся на свету, или какие-нибудь небольшие, ничего не заполнявшие собой предметы непонятного назначения.

Юра переходил вслед за другом из комнаты в комнату, идя позади него и наблюдая его высокую, стройную фигуру, и развевавшуюся при ходьбе назад рубашку, висевшую на тонких плечах, и не говорил никаких слов, а друг все пытался его разговорить и делался еще веселее от того, что это не удавалось. Сам он говорил, не переставая, легко переходя с одной темы на другую, много при этом шутя и веселясь, и увлекаясь каждым своим рассказом так, как будто сам слышал его впервые. Теперь, когда они оказывались вдруг почему-то в коридоре около какой-нибудь из репродукций, друг сразу же пускался объяснять, как и когда он сделал эту фотографию, и при каких условиях, и что она означает; и каждая такая история связывалась со многими другими, про которые друг тоже начинал вспоминать и говорить, так что ни одну из них он никак не доводил до конца, переходя каждый раз к новым, но все выходило так хорошо и складно, что никак нельзя было прекратить и остановиться в этом рассказе, который сам себя поддерживал и продолжал.

Из того, что друг говорил, многие вещи Юра никогда не знал, что они могут существовать и случаться на свете, и не понимал их; он продолжал только ходить вслед за другом дальше и слышать его мягкий, смеющийся голос, который звучал и звучал по квартире, слышась даже и в отдалении, откуда их самих не было видно.

В некоторых из комнат друг подводил его к стеллажам с полками, на которых стояли привезенные сюда из разных мест предметы, и тут он тоже про каждый из них рассказывал о его истории, которая где-то началась в прошлое время, так что этого начала он и сам зачастую не знал и не мог знать, и все эти истории, какими бы они ни были друг на друга непохожими и отдаленными, собрались и закончились теперь здесь, среди этих домов, и Юре это было странным, что такие диковинные, бывшие где-то прежде вещи теперь все есть здесь, на полках, без всякого в себе интереса и без дальнейшей судьбы. Друг продолжал говорить, как они достались ему, и из его слов выходило, что он много где был и много чего видел странного; все это он старался сфотографировать и запечатлеть от времени, и впоследствии лучшие из своих работ отправлял на конкурсы или, сделав их репродукции, вешал у себя на стены, а остальные хранил в дальних комнатах, которые он называл мастерской. Эти комнаты были вытянуты в длину, вдоль всей правой стены в них в несколько рядов, от пола и чуть не до самого потолка, висели такие же длинные металлические полки цвета морской волны. Едва ли не все они, особенно верхние, стояли почти полностью пустые, покрытые серой пылью, и только самые нижние, которые нельзя было достать иначе, как присев на корточки или сильно нагнувшись, были, напротив, все завалены толстыми картонными папками, с написанными жирным черным фломастером цифрами и обозначениями, про которые друг объяснял, что они значат и как по ним можно понять, что за фотографии находятся в папке.

Потом они дошли и до самой дальней, маленькой комнаты, которая не имела окон; под потолком в ней горел приглушенный зеленый свет, окрашивая все в непривычные, призрачные тона; стены и пол были выложены некрупной кафельной плиткой белого цвета, в которой отливал зелеными бликами невидный под потолком светильник. Кроме него здесь еще была квадратная лампа из белого пластика, вделанная в противоположную ко входу стену, в углу, и она светилась вниз густым желтым светом, не отпуская его далеко от себя в стороны, так что он стекал вниз по кафельной стенке желтым разливом, не нарушая темноты. В комнате было тесно от широкого шкафа со стеклянными дверцами, за которыми, в тени, виднелись во множестве склянки с какими-то прозрачными жидкостями, с приклеенными скотчем белыми бумажками, на которых были напечатаны крупными буквами химические формулы, и иногда рядом с ними были приписаны от руки или, реже, напечатаны шрифтом помельче какие-то сокращенные пояснения. У левой стены, под квадратной лампой, выходя к ней изголовьем, стояла белая металлическая ванночка, и над ней висели перекрученные пленки, прикрепленные к натянутой сверху бечевке прищепками для белья, и друг сказал про них, что так они сушатся. Он говорил здесь мало, тише, чем раньше, и сказал еще только, что эта комната очень важна для его работы, что здесь он проявляет свои фотографии, но что Юре здесь интересного мало что есть. Он взял с одной из узких деревянных полок на правой стене черный пластмассовый цилиндрик с мягкой сероватой крышкой и протянул его Юре в подарок, сказав, что там внутри пленка, и потом повел его обратно, через свои мастерские, а Юра шел за ним следом и по-прежнему был в молчании, играя в руках с подаренным цилиндриком, а потом выбросил его на пути, разочаровавшись, друг же еще что-то говорил, правда, не так уже много и долго, как раньше, и не оборачивался к Юре, который сзади смотрел на его худую сутулую спину, укрытую красной рубашкой, и на торчащие из-под нее острые плечи.

Они пришли в какую-то из комнат, где уже были до того, и там Юра стал проситься у друга показать ему камеру, которая стояла на штативе у стены. Друг открепил камеру от штатива и стал показывать Юре, как она устроена и как в себе функционирует, объясняя назначение различных кнопок, которых на ней было во множестве, Юра же молча смотрел, как он вертит в руках камеру, то крутя какое-то колесико, то нажимая какую-нибудь кнопочку и поясняя, что теперь изменилось и для чего это нужно, а потом друг дал подержать камеру Юре, накинув ему на шею тряпичный, потемневший от старости ремешок в красную и серую полоски из осторожности, чтобы Юра не выронил и не уничтожил камеру, а сам отошел находиться в отдалении, среди ничего, пока Юра стал держать камеру обеими руками, путаясь в ремешке, и нажимать без разбору разные кнопки или наблюдать вокруг себя в глазок, и потом стал так же без разбору фотографировать, не глядя, много раз подряд быстро нажимая на кнопку, которая производила фотографию, и стал много фотографировать друга, который стоял в комнате подле, занятый мыслью, не производя никаких слов и не изменяясь лицом; потом друг, ничего не говоря, подошел и отобрал у Юры камеру и, выключив, положил ее на полку на стене, после чего пошел в другие комнаты, а Юра пошел за ним следом.

Потом они опять долго ходили по коридору между стен, и Юра шел опять позади друга и смотрел на его долговязую болезненную фигуру, на тощую, прикрытую яркой рубашкой спину, как он шагал впереди, переставляя худыми костлявыми ногами, и Юра думал, что под рубашкой этой спрятаны, наверное, дыры в спине между костей, и что для этого она специально задумана разноцветной. Друг что-то теперь брался иногда говорить негромким голосом, в основном про квартиру или про город, где они жили, но больше оставался ходить без слов, а Юра часто останавливался перед фотографиями, на которых на многих он стал замечать, что есть друг среди других незнакомых людей, которые иногда как будто были очень на него похожи при внимательном взгляде, но были не он, и Юра тогда спрашивал, что это такое за люди и где это, на что друг начинал всегда объяснять и каждый раз сбивался и замолкал, не умея говорить, из чего Юра ясным образом видел, что друг сам не знает, что это за люди были вокруг него на фотографиях, на которых на многих он был похож, и что, может, это были не люди вовсе, а какое-то другое неизвестное наименование; и, по-видимому, сам друг тоже был совсем не тот, за кого выдавал себя.

Еще они потом снова оказывались в комнатах, в которых уже во всех до этого были, и друг молча ждал где-то позади у дверей пока Юра ходил, оглядывая вокруг себя, и смотрел в окна, чтобы заметить что-то другое кроме; в окна Юра видел внизу далеко неровную голую землю и туман и, оборачиваясь, спрашивал друга бывает ли так что он видит ночами в окнах что-то небывалое, на что друг сначала не понял и переспросил, что это значит – видеть из окон и что Юре нужно, а потом сказал, что нет никогда не бывает, что он не выглядывает в окна потому что у него нет времени для таких дел и потому что это совсем даже и нельзя понять, зачем такое нужно делать, а что раньше он тоже ничего не видел в них кроме того же что и сейчас все есть; потом он несколько раз еще начинал говорить и умолкал на полуслове потом в какой-то комнате сказал, что хочет уехать отсюда в другие города, и Юра ничего на это не ответил и продолжил молча стоять к нему спиной и смотреть в окно а потом пошел еще в соседнюю комнату посмотреть, что можно видеть оттуда, но и там было все то же самое и не было ничего.

Теперь Юра жил один; недавно ему исполнилось двадцать лет. Друг его давно уже почернел и засох, несколько раз Юра еще видел его в автобусе весной, как он сидел у кабины, виднеясь своим прохудившимся дырявым лицом, подпертым от ветхости клюкой. В последнее время он перестал быть виден и забылся совсем.

По утрам Юра сидел на кухне за столом, когда было еще темно, и не зажигал свет, потому что не любил его. Он смотрел на плиту сбоку, как на ней голубым горел газ и сверху над ним грелся чайник. Потом, насыпав в чашку заварки и залив плюющимся кипятком, подходил к окну и долго стоял перед ним, отпивая мелкими глотками чай, выглядывая незаметные в темноте окна других домов. Они были черные, похожие на чьи-то остекленевшие глаза, и ничего за собой не таили, кроме голых бетонных стен, между которыми дул порой ветер.

На целый день Юра уходил в город и там ходил один по теплым летним улицам по асфальту. Дома вокруг него теперь стали мало заметны своими белыми извеявшимися костьми и никли к земле. Между ними было далеко видно вдаль, на равнину, с которой теперь доносились звуки, ослабшие с расстоянием, и раздавались на пустых улицах в городе. Еще дальше, за равниной, над самым горизонтом долгим голубым изгибом стояли ясно видные даже днем холмы. По разогретому черному асфальту мимо Юры редко прокатывался старый пустой автобус, в котором иногда сидел кто-нибудь один и смотрел на него сверху обритой седой головой в окно.

Вечером становилось прохладнее, ветер доносил с равнины запахи черемухи и липы, смоченные дождем. Юра шел домой, солнце в это время уже садилось на западе и светило через все небо, окрашивая его в розовые и сиреневые тона. Редкие вытянутые облака без движения висели на нем. Во дворе возле дома играли какие-то дети, согнувшись в песочнице, залитые ярким вечерним светом. Юра быстро шел мимо них в подъезд и поднимался по лестнице к себе на этаж; сверху вниз ему навстречу сквозил легкий ветерок и нес с собой сухую цементную пыль. Его дверь всегда оставалась приоткрытой, он толкал ее рукой и шел прямо на кухню, зажигал газ на плите, набирал в чайник воды и ставил его греться; потом раскрывал настежь окно и садился перед ним на стул, развернутый спинкой вперед. Солнце исчезало где-то позади, небо и воздух вокруг темнели. Дома клонились к земле, как чьи-то горбы, и вскоре делались совсем невидны. Юра сидел на кухне в темноте, вместе с ветром в окно слышался несмолкающий гул с равнины. Пахло черемухой и дождем. Слева дрожало и колыхалось голубоватое пламя, нагревая собой желтый эмалированный чайник. Через всю равнину сияли холмы, похожие на замершие языки такого же пламени, только еще более яркие. Сверху над ними, как ореол, двигалось лиловое зарево, всползая вверх, по небу. В нем зажигались белые звезды. Юра вставал, снимал с плиты чайник и наливал себе из него кипятку. Потом доливал воды из-под крана и ставил его обратно на огонь, кидал несколько щепоток заварки в дымившуюся на подоконнике в слабых голубоватых сумерках чашку и садился обратно на стул.

Ночь звучала в темноте все громче, раскатистей, за ней зловеще и неотвратимо пылали холмы, из них сквозила голубым даль. Ее ровный глубокий свет, пересекая равнину и входя в окно, наполнял собой кухню, мешаясь с дрожащим отсветом лилового пламени; казалось, он таил в себе какой-то свой особый, гудящий томительный звук. По холмам стекали вниз гранатово-красные, светящиеся капли, как будто капли крови сочились из раскрывшихся ран на их голубом теле и замирали одна под другой у подножия, украшая холмы рубиновым ожерельем. Иногда одна из капель, вздрогнув, сползала в темноту и двигалась в ней среди множества других, неподвижных, потом гасла и исчезала. Это на равнине не утихала стройка, поднимаясь в ночной воздух красными и желтыми огнями башен, вышек, подъемных кранов. Со всех сторон к ней неслись грохочущие поезда, делая ночь перед собой белой и видимой. Город лежал среди равнинной пустоши, маленький и потерявшийся в ней.

Было уже далеко за полночь, когда Юра поднимался, тушил газ на плите и, затворив окно, шел в соседнюю пустую комнату, где стояла только одна низкая кровать без ножек. Он ложился на нее спиной и долго еще не мог заснуть, смотря вверх на потолок над собой, как в нем мерцали лиловые всполохи, освещенные насквозь голубым. Тогда он закрывал глаза, чтобы не видеть ничего, но они все равно продолжали раздаваться в кромешной темноте, будто кто-то бил его тяжестью по глазам.