Проза

…и вновь тревожит витрин крик глаза.

Николай Лепок

Я никогда в жизни не видел своих глаз. Не в том смысле, что я никогда не заглядывал в зеркало, в котором отражается лицо, а потому что никогда не смотрел себе прямо в глаза. Не смотрел так, как можно смотреть на самые простые вещи и части тела. Обычно, по моим наблюдениям, разглядывают руки и зубы. Зубы, думал я раньше, вообще сердце человека. И смотреть на зубы естественно. Улыбка, и все такое. И руки люди часто рассматривают, поворачивая их попеременно то тыльной, то внутренней стороной, сжимая и разжимая кулаки и зачем-то вытягивая пальцы. Как будто видят их впервые.  

А глаза? Я не исключение, люди все боятся глаз, боясь сглаза, боясь неведомо чего. Это только женщины смотрят, да и то не себе в глаза, а на то, что вокруг них. Разумеется, с косметическими целями. Едва ли можно встретить женщину, которая подолгу заглядывала бы в отражение своих прекрасных глаз, пытаясь найти там духовные сокровища. Женщины вообще мало что видят в духовном плане, они слово незрячие даже с красивыми и здоровыми глазами. И эти незрячие поводыри так много значат! Надо ж понимать, в каком мире мы живем.    

Так вот один раз я все же увидел свои глаза, занырнув в их самые глубокие недра. Я не раз думал, какое наиболее сильное потрясение может испытать человек? Что более всего может его поразить, удивить, привести в отчаяние, или, наоборот, в предельный ужас и восторг? И понял, что это глаза, мои собственные глаза, в которые я однажды посмотрел со всей силой прямого и чистого взора. Потому что я увидел, что в них.  

Теперь я знаю, глаза – совершенно инородный, почти что мистический орган в человеке. И поэтому человек не совсем человек. Если бы человек был только лишь природным существом, пускай и высшего уровня, как я думал наивно до этого, то эта самая природа не смогла бы сотворить глаза, придумав вместо них какие-нибудь усики, щупальца или что-то в таком духе, посредством которых можно было бы воспринимать действительность и вполне сносно в ней устроиться. Животному ведь многого не надо для существования; зачем ему видеть то, что он видит, то есть видеть лишнее, не нужное для выживания и простого удовлетворения? И для тех, кто живет по принципу «Хлеба и зрелищ» глаза – это непростительно избыточная роскошь. Явно ведь, что они из других миров, из другого порядка вещей. Словно красивые черти, они засели на самое пристойное место, и смотрят оттуда своим до невозможности бесстыжим всепожирающим взглядом. Потому что глаза видят все.

Какая нелепость, когда говорят, что есть нечто «недоступное взгляду», что, мол, существуют какие-то микро и макромиры, иная реальность, другой мир, потустороннее, и вообще, что мы воспринимаем чуть ли не пять процентов от того, что способно воспринять наше зрение. В таком случае  глаза были бы какими-то неполноценными придатками к более совершенному… только вот непонятно чему? В том-то и дело, что взгляду доступно все, абсолютно все. Необходимо лишь понять уведенное. Глаза видят, и этого достаточно, чтобы умереть от изумления, не сходя с места. Вот я и умер, вернее, чуть не умер, иначе, кто бы это записал, когда я понял истину своих глаз… когда прозрел. 

Тем прохладным летним утром, я как обычно возвращался домой со своей смены. Я работаю по ночам, и каждый день иду одной и той же дорогой, никогда ее не меняя. Мой путь строг и размерен, по мне вообще можно сверять часы. Следуя раз и навсегда установленному маршруту, я не позволяю себе отвлекаться ни на какие посторонние предметы: ни на красивых девушек, ни на дорогие машины, ни на высокие здания. Не смотрю на птиц, летящих над головой, и не разглядываю потрескавшийся асфальт под ногами. Я как бы принуждаю себя не замечать окружающего мира, поскольку дома меня ждет самая дорогая вещь – мой анатомический атлас. Это единственное, чему я предаюсь с самой горячей страстью, на которую способно такое бесстрастное существо как я. Я и работу такую специально выбрал, чтобы ничто внешнее не мешало главному и любимому.    

Но в то утро я неоправданно задержался, и даже мои родственники, которым я, в сущности, был безразличен, всерьез встревожились моим отсутствием. Тем более, что я никогда не ношу с собой телефона по причинам никому не известным, и я не собираюсь распространяться на эту тему. Они чуть было не отправились на мои поиски, но я появился в самый последний, почти критический миг, принеся с собой очень странный и непонятный для них предмет. Мой вид, речь и действия не на шутку их обеспокоили, особенно после долгих и безуспешных попыток с моей стороны объяснить им что-то совершенно невообразимое. Скорее всего, они мне не поверили, и я вынужден до сих пор искать сочувствующих, находясь в полной тьме непонимания.  

Витрина старого магазина, который располагался на моем пути, была разбита. Скорее всего, она была разбита давно, возможно от сотворения мира. Но я едва замечал этот магазин, и уж, тем более, никогда бы не заметил какую-то витрину, если бы меня не остановил внезапный крик, раздавшийся со стороны магазина. Крик действительно был настолько сильным, что не только я, такой безразличный и пунктуальный человек, но, наверное, даже робот содрогнулся бы, услышав его. Было не понятно, кто кричал, да и природа крика была тоже непонятна. Так иногда бывает: общий равномерный поток жизни нарушает какой-нибудь непонятный и странный звук. Но это не главное: крик послужил причиной, заставившей меня обернуться в сторону магазина, увидев то самое место, где находилась разбитая витрина.

Все-таки желая узнать, что случилось, я метнулся в направлении услышанного мной звука. Мне было не страшно, хотя там могло быть нечто ужасное, тем более, что вокруг не было ни души. Как будто все люди исчезли в то жаркое летнее утро. Поравнявшись с витриной, я вдруг обнаружил, что она состоит из огромного количества разбитых зеркал, составивших необычный по красоте и размеру калейдоскоп. Такой необычный, что я буквально остолбенел; будучи не особенно восприимчивым по эстетической части, тут я восхитился этой немного даже дерзкой игрой света и лучей, которая тянула к себе с такой силой, что захотелось подойти еще ближе, чтобы все рассмотреть с самого кратчайшего расстояния. Зеркала обладали различной степенью кривизны и были разных размеров, что создавало несколько неуместный эффект комнаты смеха, будто все зеркала всех этих комнат зачем-то встретились в одном месте.

Крик прекратился также внезапно, как и появился, да я о нем уже и не помнил; мой взгляд блуждал от одного зеркала к другому, очарованный этой вдруг создавшейся необычной реальностью. Было чему подивиться: в зеркалах отражалось небо, солнце, улицы, дома, машины и другие зеркала; все это создавало какую-то запредельную какофонию линий, цвета, фигур, всяческих геометрических конструкций и фантастических пространств. Я словно провалился в другую реальность. Меня это позабавило как ребенка; начисто забыв о времени, я предался самому бесполезному в мире действию – чистому эстетическому созерцанию.

Мое детское изумление, однако, быстро прошло, вернее, оно прошло моментально, когда в отражении одного из зеркал я увидел свое, чуть увеличенное в размерах лицо. Намереваясь тут же перевести взгляд, поскольку смотреть в зеркала я никогда не любил, не надеясь увидеть ничего хорошего, я вдруг заметил нечто необычное. Я впервые увидел свои глаза. Они открылись мне во всей своей очевидности, строгой очерченности и выделенности на фоне всего остального, что составляло рисунок моего лица.   Немного завороженный таким неожиданным открытием себя, я стал пристально и напряженно вглядываться, поскольку я действительно видел свои глаза впервые. Но вместо обычного «органа зрения», состоящего из роговицы, ресниц, яблока и зрачков, передо мной разверзлись две огромные черные дыры, в которых билось по человеческому сердцу.

Мне показалось, что померкло солнце и остановилась земля, что вообще наступил конец света. Я понял, что услышанной мной крик был не чем иным, как трубным гласом, зловещим предзнаменованием приближающейся катастрофы. Несколько мгновений, показавшихся вечностью, прошли в самом страшном оцепенении в наиболее отдаленных уголках мертвой вселенной. Зажмурившись так сильно, что хрустнуло где-то в затылке, я вновь впился глазами в этот проклятый осколок зеркала. Нет, не впился, я прямо-таки нырнул в него с головой. Как самый последний безумец я смотрел в свое отражение. Смотрел и смотрел, как прикованный, не в силах оторваться от того одновременно ужасного и восхитительного зрелища, которому я стал единственным в мире свидетелем. Сомнения не было никакого: в глубине черных дыр, которые зовутся зрачками, бились человеческие сердца.

Они бились так живо, равномерно и в то же время равнодушно, как бьется любое человеческое сердце, выполняя свою непонятную, да вобщем и ненужную физиологическую обязанность. Это были именно человеческие сердца, я это точно знал, поскольку занимался анатомией и мог отличить человеческое сердце от сердца любого животного. Его привычный образ, который, впрочем, известен каждому школьнику, вдруг поместился в самые недра моего органа видения. Но почему их два, и почему они располагаются не в том привычном месте, о котором нас всех учат с детства? Я, как говорится, глазам своим не мог поверить. А как им верить, если внутри них располагается то, что противоречит всем привычным представлениям о разумном мироустройстве? 

Отойдя от витрины на несколько шагов, я стал медленно прохаживаться вокруг магазина, боясь уйти от него на далекое расстояние. Мне нужно было некоторое время, чтобы прийти в себя, чтобы хоть как-то осмыслить увиденное, чтобы вселенная тут же не разлетелась и не отменился существующий ход времени. Небо, залитое своей обычной голубизной, было наивно и радостно, как детский праздник. Солнце где-то над крышами высоток источало свой привычный жар, говорящий о том, что наступило лето. Люди уже шли по своим делам, и их спокойное и равномерное движение говорило о том, что все хорошо. Но на них я теперь смотрел по-другому. «А у них-то что? У них тоже самое, или это только у меня?» – возник естественный и в тоже время страшный вопрос. Мне захотелось тут же проверить свое открытие на первом встречном, проверить немедленно. Но остатки здравого смысла все же остановили от этого.

Трудно сказать, что я испытывал в ту минуту. Это могло бы показаться сном, галлюцинацией, чудовищным изменением сознания, трансформацией бытия, опять-таки концом света, чем угодно. Но я реалист, не принимаю наркотиков, и ни разу в жизни не пробовал алкоголя. Моя жизнь – это работа и дорога, по которой я на нее ходил и возвращался домой, где меня ждал атлас – моя первая и последняя драгоценность. Потерев глаза, ощупав их так, словно это были теперь не глаза, а какие-то инопланетные минералы, я вновь как бы крадучись подошел к разбитой витрине, чтобы еще раз убедиться в невесть чем. Оказалось, что сердца видны лишь в одном зеркале, в остальных было обычное, банальное изображение, знакомое каждому. Я это обнаружил, пересмотревшись во все зеркала этой огромной разбитой витрины. А кто ее разбил?

Что думали прохожие в эту минуту, я не представлял, но мне было на них совершенно наплевать, поскольку то, что занимало мое внимание, было на бесконечность ценнее мнения любого человека, мнения всех людей вместе взятых, живших на земле во все времена.  

Я провел у витрины очень много времени, не решаясь оставить это свое открытие. Уж не знаю, что это: открытие или проклятие? А может быть начало новой эры? Вглядываясь в зеркало вновь и вновь, я видел одно и то же: в глубине зрачков неизменно находились два крохотных человеческих сердца, которые бились так трогательно, что это напоминало колыхание крылышек очень маленькой бабочки. Вначале это биение мне показалось равнодушным, но по мере вглядывания я видел их осмысленную, сострадательно-одухотворенную работу. Теперь я видел воочию, что это не просто мышцы, перегоняющие кровь, но крохотные младенцы, которые танцуют свои ангельские танцы, воздавая хвалу Господу.      

Стало понятно, почему сердцу придают такое огромное значение. Всегда люди догадывались, догадывались смутно, но безошибочно, что с сердцем что-то не так, что здесь какой-то корень, какой-то центр. Излишне мистифицировали сердце, связывая с ним суть человеческих мук и переживаний. Но никто никогда и подумать не мог, что сердце находится в глазах, образуя совершенно невероятную анатомию, о которой могли лишь догадываться мудрейшие из мудрейших. Человек видит сердцем – в этом вся разгадка. Он не чувствует сердцем, он сердцем видит. Глаза могут видеть не потому, что связаны с мозгом, как думала старая физиология, а потому, что связаны с сердцем, с двумя сердцами-младенцами, сердцами-ангелами, которые призывают свет, в свете которого видно все. 

Я стал трогать левую часть своей груди, трогать все сильнее и сильнее, потому что не чувствовал привычного стука в привычном месте. Сначала я помертвел от страха, как мертвеет любой человек, если тут же не находит биения пульса, если он зачем-то хочет его почувствовать. Но страх сменился радостным откровением. «Так вот в чем дело, - догадался я, - кто открыл истину своих глаз, у того перестает биться сердце, и он видит суть вещей!» Значит стук сердца – это обман, иллюзия, и никакого сердца нет, а есть два маленьких сердечка, располагающихся в глазах!»

 «А как же инфаркт?» - пронесся закономерный и одновременно коварный вопрос. И тут же легкая снисходительная улыбка стала ответом на возникшее сомнение. Никакого инфаркта нет, потому что нет того, что вызывает его причину. А то, что называют инфарктом, есть непонимание истинного устройства человека. «Если это так, то значит, - работала моя мысль все дальше и быстрее, - все наши знания о строении человеческого организма не просто не верны, они нелепы». «Да, это так, - отвечали мне мои глаза, которые теперь видели то, что не может видеть смертный, оставаясь при этом живым». Надо просто научиться жить с новым зрением, с новым знанием. Теперь-то стало понятно, зачем я увлекался анатомией.          

Лихорадочными и судорожными движениями я стал выламывать драгоценный кусок зеркала из общего полотна разбитой витрины. Мне долго этого не удавалось, и во время непонятной для собравшейся вокруг меня толпы работы, я сильно поранился. Кровь сочилась по моему телу и ее брызги разлетались вокруг, как брызги истины, окропляя всех своей свято-кровавой влагой. Наконец, мне удалось достичь желаемого; бесценный предмет был у меня в руках. Обрадованный этим, я смело отправился домой, проверять на своих близких, а затем и дальних, чудодейственную силу разбитого зеркала.     

Как я встретил свою смерть, я, конечно, не могу знать точно. Как и того, была ли это смерть, та самая, которую мы все так ждем и поэтому так сильно боимся. Всегда в самой сладостной встрече с любимой есть страх. Но это и есть мука любви. И стало темно. Два маленьких ангела, совершив свою работу, покинули мои глаза, чтобы я мог хорошенько отдохнуть и все обдумать в полной тьме.