Онтологические прогулки

                                                                                                                                                      

С определенного ракурса, человеческая жизнь, конечно, безутешна. Во-первых, она конечна в зримых земных рамках. Все остальное – область веры, которая, хотя и влияет на жизнь, но не отменяет факта ее конечности. Во-вторых, пока жизнь не закончилась, она подвержена непрестанным заботам, болезням, опасностям, изнуряющему труду, различным страхам и мучениям. «Это ж мука, а не жизнь», говорит герой романа Платонова «Чевенгур». Он как бы вторит грозным библейским пророчествам, с горечью удостоверяясь в их правоте: «Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: «не ешь от него», проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терние и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою…» (Книга Бытие 3:17,18).

Христианская аскетическая традиция очень глубоко усвоила эти «принципы первоскорби» и распространила их на всю жизнь, которая потеряла всякую ценность. Авторитетный восточнохристанской святой Ефрем Сирин говорит о настоящей жизни следующие слова: «Какое суетное стремление! Как душевредна жизнь сия! Как издевается она над человеком! Итак, размысли, человек, что имеет в себе эта жизнь? В ней – зловоние, скорбь, труд, мука, непрестанные хлопоты, неправда, любостяжательность, ложь, татьбы, отравы, недоброжелательства, пленения, кораблекрушения, вдовство, сиротство, неплодство, укоризны, клеветы, посрамления, убытки, грабежи, стенания, войны, ненависть, зависть, убийства, и старость, и болезни, и грех и смерть. Слышал ли теперь, что имеет в себе настоящая жизнь? Не люби же этой жизни, которая вводит в заблуждение, играет нами и обманывает нас, над многими издевается и многих ослепила. О, какой коварный умысл лукавого и князя мира сего! Он останавливает всех на временном и тленном, ввергая в забвение вечных благ; и никто того не разумеет».

Много позже В. Розанов скажет свои известные слова: «Во Христе прогорк мир», показав несовместимость истинного христианства с жизнью и культурой, как бы подведя итог опыту святоотеческой аскезы. Разумеется, что духовный нигилизм этой традиции служит одной главной цели – наставить «нечестивых и грешных», «нерадивых и небрежных» на «путь истинный». Но, увы, это почему-то не работает. Несмотря на все аскетические усилия мудрых подвижников и благочестивых моралистов, человек остается безразличным к своей «духовной» судьбе. Как будто он ее знает. Или не знает, что дает ему еще большие основания для беспечности. «Хлеб насущный», конечно, зарабатывается и в «поте лица», то также стяжается и чисто духовно, «молитвенно», просительно: «даждь нас днесь». За этим кроется и какая-то парадоксальная беззаботность не только о том, что есть и пить, но в принципе беззаботность, по крайней мере, намек на нее.  

***

Почему же люди в принципе беспечны? Беспечны, конечно же, в «духовном», или точнее сказать, метафизическом плане. Если окинуть взором «историю человеческих бедствий», то можно поразиться тому, что, несмотря на все «ужасы жизни», страдания и бесконечные мытарства, люди в целом и по существу беспечны. Великие трагедии, несчастья, которые всегда выпадают на долю рода человеческого никогда не завершаются фатально: жизнь продолжается. Ничто не может сломать механизм жизни, которая безостановочно стремится вперед. И нельзя сказать, что участники жизненного процесса в своем абсолютном большинстве исповедуют горькую философию пессимизма, которая характеризует такие единичные случаи как Паскаль, Шопенгауэр, Э. Гартман, К. Леонтьев, Сиоран. Скорее человеку по душе та бодрая философия, которую исповедовал Георгий Гачев, породив своего рода кредо жизнелюбия: «Упуская время, жил счастливо».   

Жизнь стоит того, чтобы жить, это самодостаточная ценность, несмотря на все теории жизни, которые, как правило, отказывают ей в смысле. 

А. Ф.  Лосев сказал как-то: «никто не знает в чем смысл жизни, однако все живут». Ни отсутствие теоретического смысла жизни, ни реальный смертный удел человека, ни неисчислимые бедствия не являются препятствием для жизни, причем для совершенно непонятной беспечности. Люди легко справляются с самыми невероятными несчастиями и вопреки моралистам и проповедникам лишь в редкие минуты бывают серьезными и ответственными, попадая в исключительные обстоятельства. Люди живут так, как будто они бессмертны и как будто им понятен смысл их существования. Или он им абсолютно безразличен. В любом случае, они живут так, словно знают что-то очень простое и очевидное, что порой сокрыто от взгляда очень уж глубокомысленных людей. Так или иначе, но человек очень странное существо, и никакие антропологические попытки понять его «сущность», как правило, ни к чему не приводили. 

Это своего рода онтологическое легкомыслие – не думать о смерти и смысле жизни так, как будто это действительно хлеб насущный. Часто это возмущает тех, кто чрезмерно перегружен «духовной проблематикой», особенно вопросами о «бессмертии души» и «загробной участи». Вот, например, что говорит Игнатий Брянчанинов в своем известном «Слове о смерти»: «Удел всех человеков на земле, удел неизбежный ни для кого – смерть. Мы страшимся ее, как лютейшего врага, мы горько оплакиваем похищаемых ею, а проводим жизнь так, как бы смерти вовсе не было, как бы мы были вечны на земле.

Гроб мой! отчего я забываю тебя? Ты ждешь меня, ждешь, – и я наверное буду твоим жителем: отчего ж я тебя забываю и веду себя так, как бы гроб был жребием только других человеков, отнюдь не моим?»

А если вновь обратиться к Ефрему Сирину, то очевидно это негодование и даже протест против человеческой беспечности: «Нерадивый, если и слушает Писания, возвещающие о будущих наказаниях по смерти, то принимает сие без всякого чувства, как будто наказания назначены кому другому, а сам он не подлежит обвинению… у нечестивых и грешных бывает одно только простое памятование о смерти. О том, что будет по смерти, они не заботятся; сетуют же только об утрате приятностей жизни и разлуке с ними».

 Но так ли преступна эта забывчивая беззаботность? В чем истоки этой беспечности? Ведь это довольно странно, почему человек не сходит с ума ежечасно и не расстается с жизнью, зная реально, что его ожидает, зная свой конец. Всегда возникает этот контраст между тем, что есть человек («из праха в прах») и тем, как он организует свою жизнь, и жизнь культуры в том числе, вопреки элементарной очевидности. Почему бы человеку не забиться куда-нибудь в угол, в страхе и трепете переждав свое ничтожное существование? Однако, в реальности все по-другому. Словно бессмертный Бог творит человек на земле свою историю, обустраивая наличное бытие по высшим стандартам вечной жизни.

Человек, действительно звучит гордо. И неважно, что это прометеевская гордыня, фаустовский дух или утопический гуманизм. Важно то, что так человек себя ощущает и продолжает жить и творить вопреки всем искуснейшим разоблачениям, которые всегда его настигают со стороны тех, кто упрекает людей в бессмысленном прозябании и нерадении к смерти.  

***

А вообще, что может дать непрестанное размышление о смерти? Приводит ли это человека к пониманию смерти и, соответственно, своей жизни? Дает ли это некое новое знание, необходимое для правильной жизни? Помогает ли это «подготовиться к смерти»? Вообще, делает ли размышление, или «памятование о смерти» человека лучше? Или размышление о смерти совершенно пустое и вредное занятие, и прав Спиноза, который в известной теореме 67 свой «Этики» сказал, что «Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни». И привел такое доказательство: «Человек свободный, т. е. живущий единственно по предписанию разума, не руководится страхом, но стремится к добру непосредственно, т. е. стремится действовать, жить, сохранять свое существование на основании преследования собственной пользы. А потому он ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость есть размышление о жизни; что и требовалось доказать».

Можно, конечно, упрекнуть Спинозу в излишнем рационализме («единственно по предписанию разума») и утилитаризме («преследования собственной пользы»), но он, во-первых, открывает чистый нравственный мотив поступков («не руководится страхом, но стремится к добру непосредственно»), во-вторых, показывает универсальную основу человеческого бытия («стремится действовать, жить, сохранять свое существование»). К этому можно было бы добавить «и размышлять над смыслом своей жизни». Но умный Спиноза, сам будучи философом, раскрывает нефилософскую психологию большинства людей, для которых первична жизнь, а философия, вкупе с религией, всегда предстают как нечто постороннее, навязанное и в принципе враждебное. Можно усомниться в доброкачественности массового сознания, что всегда и делали философы, но нельзя отрицать некий универсальный «вмонтированный» механизм («действовать, жить, сохранять свое существование»), дающий мощную психологическую защиту от факта неизбежности смерти, который философия и религия стараются выдвинуть на первый план, разрушив, тем самым, этот механизм.

К тому же, размышления над смертью дают нулевой эффект с точки зрения теории познания. Как духовное существо человек, действительно, не может не думать о смерти, что в общем-то и является его главным отличием от низших существ, с которыми он обнаруживает определение биологическое родство. Утонченные натуры, среди которых мистики, поэты, художники, музыканты, святые создали огромный танатологический музей, в котором представлены самые невероятные и разнообразные образы, идеи, теории, представления, верования о смерти. Некоторые из них претендуют на истинное знание, на знание того, что есть смерть, что будет «после» смерти, и соответственно, как нужно правильно жить в свете этого знания.

Но этих представлений так же много, как и языков, культур, народностей, отдельных людей в конечном счете. Каждый мало-мальски даровитый человек, не лишенный воображения, может сотворить собственный образ смерти. Однако, увы, образы остаются образами, и во всей совокупности известного исторического жития человека нельзя привести ни одного случая «обратной связи» в «тем миром». И дело здесь не в «неверии» и проч. Дело в том, что незнание о смерти является метафизической тайной абсолютного характера, в свете которой все «знание» о смерти превращается в ничто, и человек продолжает жить как бессмертный, оставаясь в сущности беспечным.

В этом смысле рассуждения о смерти совершенно бесполезны; они могут продвинуть наше сознание, развить творческое воображения, вселить какие-то верования, но оно совершенно беспомощно перед непреступной твердыней неизвестности, которую скрывает смерть. И нужно сказать, что это не простое незнание, зависящее от уровня развития культуры. Это великое незнание и великое молчание смерти, дающее возможность смертным быть беспечными. Есть безусловно мудрость в размышлении над смертью, и есть своя мудрость в свободе от этих размышлений. 

Человеческая культура есть как бы алиби одновременно и человеческого бессмертия, и человеческой беспечности по отношению к смерти. Несмотря на смертельные угрозы со стороны злой и враждебной стихии, во власти которой находятся люди, вопреки своей внезапной смертности, которая делает бессмысленным всякий мало-мальски долгосрочный проект, человек не обращает на это никакого внимания, и с каким-то презрением отвергает старую аскетическую максиму momento mori.   

Вообще в схватке страх и беспечность в конечном счете побеждает беспечность. Страх смерти, конечно, силен, но людей, по-настоящему озабоченных смертью и находящих исход из этого в религии и философии, ничтожно малое количество. Большинство людей справляются со своими страхами без внешней помощи. Сама жизнь с помощью времени и лечит прошлое и дает надежду на будущее. Это свидетельство того, что человек, этот «мыслящий тростник», эта хрупкая песчинка в бесконечно превосходящем его своим могуществом чуждом мироздании оказывается надежно защищен. И показателем этой защищенности как раз и является беспечность смертного, которую не в силах разрушить назидательная философия и религия c их бесконечными momento mori.   

Что же держит его в жизни, не давая расстаться ни с умом, ни с самой жизнью? Неужели настолько сильна витальная сила, что превосходит все страхи и сомнения, вызываемые очевидной смертью и бессмысленностью существования? Или настолько глуп человек в своей массе, что не понимает своего положения? Почему так ценна жизнь, в конечном счете, что ни смерть, ни абсурд не в состоянии ее испортить?

***

Кроме воли к жизни и страха смерти есть какой-то бессознательный инстинкт коллективной витальности, бесстрашия и беспечности, или, если выразится точнее – архетип коллективной бессознательной беспечности. Он-то больше всего и вызывает гнев и протест среди монашески настроенных людей. Не оправдывая человеческого бездумья и бессмыслия, следует все-таки повнимательнее присмотреться к этому инстинкту и понять, что есть некое глубинное знание, которое дает основание для этой беспечности. Он настолько силен, что не требует никаких доказательств. Можно бесконечно проклинать человечество за неразумие и легкомыслие, но оно выказывает завидную беззаботность по отношению к «главным» вещам. Конечно, люди заботятся о своей безопасности, они осторожны, хитры, изворотливы, что касается их собственной жизни. Но далеко не всегда.     

Есть героизм, жертвенность, которые показывают, что жизнь не высшая ценность, и человек может расстаться с жизнью в экстремальной ситуации. Этот, не поддающийся никакой логике здравого смысла героизм есть показатель высшего начала в человеке. Показательно то, что земные ценности, да и сама жизнь относительны, если ее можно отдать за какую-то идею или за других людей. Героизм – тоже беспечность. Но есть и другая, метафизическая беспечность, которая обеспечивает скрытую витальность в ситуации полного отсутствия смысла.

В конце концов, есть самоубийство, не единичность которого все-таки заставляет задумываться над человеческой природой, в которой законы самосохранения не имеют исключительной важности. За вычетом всех мотивов самоубийства, о которые сломала себе голову психиатрия, сам факт наличия суицида свидетельствует о странности человеческой натуры, в которой беспечность и безразличие к своей жизни занимает далеко не последнее место.

Вопреки идеям И. Мечникова об ортобиозе как желательной смерти в старости, старые люди не хотят умирать. И старики также очень часто беспечны, как и молодые люди. Принято считать, что пожилые люди более духовны, что они смиреннее, религиознее и готовы встретить смерть, как положено. По большей части все это мифы о мудрости, которая наступает в старости. Старость не приводит к мудрости, как молодость не обязательно сопровождается глупостью. Есть глупые старики и есть мудрые молодые. Но это лишь говорит о том, что если человек мудр в старости, то и в молодости он был не глуп; а тот, кто был в молодости глупым, скорее всего таким и останется, если доживет до старости.

В действительности, между старостью и молодостью различие лишь количественное, прежде всего различие в силе. У молодого человека больше сил, энергии, задора и поэтому он часто выглядит глупым и беспечным. Но у стариков лишь одно препятствие к тому, чтобы быть такими же беспечными и задорными, это их физическая немощь. Если б не она, о старческой мудрости можно было бы забыть. Старики не только не хотят умирать, они не хотят и готовиться к смерти, почему-то надеясь вопреки всяческому здравому смыслу, что смерть их тоже не тронет. 

Это особая беспечность старости, но она показатель чего-то скрытого в человеке.

***

Изначально более всех гневаются на людей за то, что те ведут неправильный и неправедный образ жизни греческие философы. Впоследствии христианский морализм унаследовал именно от философов их критический настрой по отношению к «неподлинному» существованию, в котором пребывают люди. Отклонение от истины – есть главный «грех» человеческой беспечности. Неважно, сознательно человек отклоняется от истины или в силу неумолимости и неизбежности «природы вещей» – в любом случае он виновен.    

Моралистическая линия обнаруживается у самих истоков философии. Уже Гераклит постоянно винит людей в том, они стремятся к наслаждению, отступая от истинного пути: «Ибо не смыслит людей большинство того, что встречает оно». И поэтому уподобляются животным в своем бесчинстве: «А множество смертных нажираются, словно скоты, брюхом, срамом, постыднейшим в нас, измерившая благополучие».

Самое известное из ранних греческих философов – это высказывание Анаксимандра, в котором взаимопереплетены онтология, этика и космология: «А из каких начал вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды в назначенный срок времени». Таков своего рода онтологический канон вины, предписывающий вещам (и людям) нести наказание. Это очень «серьезное» проникновение в суть вещей, предполагающее следование фундаментальным началам бытия. Груз вины и смертности в различных соположениях: вины как смертности и смертности как вины налагает на человека определенные обязанности, отклонение от которых приравнивается к нарушению законов мироздания.  

Эта смертоносная сентенция Анаксимандра как стрела пронзила все дальнейшие построение этико-религиозного характера, навсегда предписав человеку тот уровень ответственности за свою изначальную вину (грех), которая предполагала непрестанную рефлексию momento mori, напоминавшую ему о своем уделе. Дискурс удела человеческого существования не предполагает стратегий поведения, в которых легкомыслие, беспечность, иными словами, свобода от принуждения быть виновным, могут иметь место.        

Философия стремится к освобождению человека от различных форм ложного сознанию, от «идолов», которыми его окружает повседневная жизнь, возведенная в статус культурно-государственных и правовых ценностей и нормативов. Философия и свобода во многом синонимы, философия направлена на удивление перед чудом бытия, но не над размышлением над смертью, призрачность которой еще определил Парменид, когда изрек, что «бытие есть, а не-бытия нет». И в ставшим уже «крылатом» софизме Эпикура о том, что со смертью мы так никогда и не встречаемся. И все же momento mori контрабандой пробралось в философию, затаилось в ее самых глубоких недрах и уже выдается за саму философию как таковую.

Редким философам, типа Ницше и Розанова, все же присуща играющая и танцующая беспечность, бытийная легкость, какое-то поистине метафизическое очарование и опьянение жизнью, но не только ее сугубо эмпирическим планом, но всем, что в ней есть. Тайна жизни завораживает философа, который на этом фоне понимает, что все человеческие представления и теории ничего не стоят. Перед человеком перспектива неведомого, которую не обязательно омрачать страхом посмертных мытарств и мучений. За что? Перед кем? Почему? Любая конечная вина несоразмерна с бесконечностью наказания, которой всегда пугает религиозная аскетика.

«Бог есть боль страха смерти» – говорит Достоевский устами своего известного героя. В этой фразе, в этом метафизическом смысловом сгустке, состоящем из четырех слов, заключено предельно концентрированное понимание человеческой несвободы. Беспечность в этом смысле подрывает вековечные усилия религии по запугиванию человека и принуждения к совершенно определенному образу жизни, в котором нет не только радости и свободы, но нет и законных сомнений и вопрошаний, которые всегда рождаются в сознании человеческого существа, существа не только смертного, но и беспечного, вопреки смертности.

Эта неведомая перспектива может содержать в себе совершенно неизвестный исход, такой исход, который никогда и никем даже и не предполагался в качестве возможности. Он поистине неведом, но о нем в минуты высшего экстатического подъема, можно догадаться. Истоки человеческой беспечности, думается здесь.  

«Momento mori» – самое страшное проклятие конечной жизни, не способной философски воспринять свою жизнь как вечную жизнь. Эта  аскетическая, а не метафизическая практика, направленная на умерщвление жизни, дабы изгнать из нее страх смерти. Но все, что связано со смертью, (включая и страх смерти), работает на то, чтобы понять, что жизнь вечна. Поэтому преодоление и смерти, и даже страха смерти – есть преодоление жизни, ее вечности, есть погружение себя в мрачную пучину конечности с единственной перспективой безысходности.

Только понимание того, что смерть есть способ осознания нашей вечности, а не факт, делающей жизнь конечной, а значит, поистине бессмысленной и бесперспективной, приближает нас к истине.          

***

Беспечность еще заявляет о себе и в том, что смертный может быть счастливым, что его удел не только страдания, никак не совместимые со счастьем. Есть глубокая правда в словах Эрнста Юнгера, сказавшего, что «ведь не страдания этой жизни, а задор и щедрое ее изобилие, когда мы вспоминаем о них, вызывают у нас почти слезы». И вопреки традиционной аскетике, разводящей смертность и счастье на бесконечность, человек может быть определен как существо, способное испытать счастье. И смертность совсем не помеха. Наоборот, осознание смертности, делает счастье ощутимей и достовернее. Непрерывные размышления над смертью, конечно, исключают всякую возможность счастья. И только беспечность, которая есть самый большой грех для аскезы, поскольку она отменяет необходимость постоянной заботы о своей конечности, делает счастье возможным. Состояние счастья сопровождается ощущением беспечности, да и сама беспечность часто выступает как счастье.

И совсем не обязательно быть пустым человеком, духовно и метафизически пустым, чтобы не думать о смерти и быть счастливым. Сама жизнь содержит в себе несказанную тайну, сама жизнь как таковая и есть величайшая метафизическая тайна, в которой нет разделение на «по ту» и «по сю» сторону, но есть переживание вечного мига, который есть высшее единство, соединяющий все миры – сакральное и профанное, горное и дольнее, трансцендентное и имманентное. Бесконечное в конечном, и далекое всегда близко. И вечность начинается не в «конце» времен, она вообще не начинается и не кончается, на то она и вечность. В любой точке, в любой момент бытия вся его вечная суть может быть обнаружена полностью, и полностью сокрыта. Нет полного раскрытия, но нет и полного сокрытия, но их какой-то невероятно-несказанный синтез и составляет таинственное очарование жизни, не «этой жизни», но жизни как таковой, которая заканчивается не смертью, но тайной. А значит и не заканчивается, и поэтому у смертных, которые теперь и не смертные, есть повод для беспечности.

Беспечность поэтому как-то связана с бессмертием. Но не тем ортодоксальным вариантом, который всегда начинается «за гробом» и связан с большими эсхатологическими рисками, но с бессмертием метафизическим, связанным с неведомой перспективой. Беспечность обеспечена тайным, скрытым знанием о бессмертии.

***

Наряду с традиционными формами религиозности человек исконно исповедует религию беспечности, культом которой является сама жизнь в ее бесконечном становлении. 

Религия беспечности – быть радостным и счастливым вопреки страданиям и смерти. Это не тупая бессмысленность «черни», и не рафинированный гедонизм циничной «элиты», но глубинный метафизический инстинкт, преодолевающий все преграды на пути к жизни. Жизнь должна продолжаться, в этом ее святая и священная обязанность. И человек не доложен встать на пути жизни, он должен быть ее первейшим носителем и проводником. Именно в человеке и через человека не просто имеет место продолжение жизни, но продолжение по-человечески осмысленной жизни. Что, увы, невозможно без изрядной доли беспечности. Строгие аскетические принципы останавливают ход жизни, в них говорит какое-то неверие в человека и нежелание продолжения именно человеческого существования.

Но другого, кроме человеческого, нет существования у человека. В этом его трагизм, но в этом и величие, в конечном счете, и счастье. Счастье быть человеком.

Беспечность дает самую большую радость и освобождение, волю к жизни, не волю к «истине», которая замучила человека своей бессмысленностью, но простую, чистую радостную волю к жизни. Это дает надежду, единственное, что осталось у Сизифа. Потому что более безнадежной ситуации, чем у него, нет.