Проза

 

(танатологическая фантазия)

 

 

 

I

 

В последние мгновения своей жизни человек сходит с ума. Чтобы вынести смерть и весь тот ужас, который последует за ней. Так сотворил Бог Смерти – помощник и защитник человека, из великой милости и любви к человеку.

 

Обычный день, мало чем отличающийся от вереницы таких же, похожих друг на друга, однообразных, скучноватых, но таких милых и бесценных. Была бы власть над временем, иной раз и остановил бы мгновение. Не потому, что оно уж чересчур прекрасно, но потому, что оно хотя бы есть, и в этом вся его прелесть и вся бесконечная драгоценность. Собрал бы все эти мгновения на ладони как хрусталики счастья и любовался бы ими бесконечно. Наверное, в этом все для человека.

Смотрю на небо… солнце, птицы, облака, «синь сосет», и колесо земли огибает своей немыслимой орбитой все возможные времена и пространства, сжимая их в невыносимую точку детской радуги. Блаженная беспечность и бездействие, любимые состояния лени и покоя. И неожиданно…

Эти слова вдруг промчались в моей голове так быстро, стремительно и ясно, что я совершенно не мог понять, что это: озарение, откровение, воспоминание, послание, сновидение... или еще что-то? Чем бы могло это быть? Это было так отчетливо, что напоминало скорее истину, снизошедшую как скрижаль завета из самых достоверных небесных источников, нежели мутные игры сознания. Слова эти вспыхнули как яркие лампы во тьме, озарив своим нестерпимо фиолетовым излучением всю тьму, всегда охватывающую мир. 

Что ж, после смерти не пустота, небытие, ничто, или другая жизнь, или вереница перевоплощений, а ужас?.. Просто ужас и все? Вечный ужас?! Почему бы и нет?! Кто доказал обратное? Здесь любой исход возможен.

Как раз и нужно тут успеть сойти с ума, чтобы этот ужас не накрыл и не завладел навечно твоей душой. Но это происходит само собой, без какого бы то ни было участия умершего. Благая сила Бога Смерти совершает этот последний акт милосердия над человеком. Если, конечно, ему не помешают извне, и не прервут благого погружения в райские кущи сумасшествия. 

Сумасшедшие, они ведь как блаженные, всегда пребывают в тихом и радостном уюте своей души, беззлобны и кротки, как дети, всем довольны и обходятся малым.

Есть тут, конечно, и свое противоречие, непонятное до конца. Это что ж, Бог Смерти спасает от ужаса, который следует после смерти? Значит он не властен над смертью? И почему бы ему вообще ее не отменить, если он может принять такое участие в судьбе умирающего? Что это вообще за Бог Смерти такой? А может он Бог Жизни? Странно это и непонятно. Вообще, конечно, странно до жути, что нужно жить, а потом еще и умирать. Может лучше и вовсе тогда не родиться? Или не умереть? Смысла особого нет ни в том, ни в другом. И уж тем более, зачем-то нужно еще и воскресать, как утверждают некоторые. Это вообще сущая нелепица.

Но оставим это, как и многое, что было в жизни без ответа и разрешения. Все равно наши знания и представления носят до отвращения ограниченный характер. Лучше довериться тому, что выше нас, и, конечно же, лучше. 

Все же мне пришлось крепко задуматься над тем, что я увидел. В конце концов, это было по-своему разумно, и главное – очевидно, до ужаса очевидно и отчетливо. Подобная отчетливость никак не совместима с тем, что называют «состояниями сознания». Этих состояний вообще очень много, и часто они никак не связаны с каким-либо химическим воздействием, а возникают спонтанно, сами по себе, как реакция нашего недалекого ума на происходящее. 

А здесь на меня снизошло это знание о смерти. Возможно, я его припомнил. Знание о смерти, если оно возможно, должно было бы относиться к роду высших истин. Что ж еще может быть выше?

Выше только птицы, постоянно летающие над головой и заставляющие все время следить за ними. Почему-то не хочется упустить полет птиц. Как будто это последний их полет, как будто их всех сейчас поймают, посадят в клетку, а потом умертвят. Вот и хочется, чтобы последнее впечатление осталось все-таки не таким мрачным. Когда это наступит не известно точно. Но точно наступит.

Это, конечно, будет все очень и очень ужасно, как конец света какой-то. Страшно представить, только предположить. Такое насилие! Так некрасиво, бесчестно и несправедливо. Злые и сильные люди ловят прекрасных и беззащитных созданий, которые выше и лучше их. Делают это из какой-то непонятной мести, живущей в самых темных обителях смертной души. Но это обязательно должно быть. Именно так и произойдет закат всего. Так люди захотят. И никто их не остановит.

А сейчас мы просто вблизи, в той самой близи, которая только предвещает наступление, никогда не наступая. Всегда в этой загадочной близи, в которой лишь ожидание и предчувствие. Тоска и тревога поэтому разлиты по миру, как разлиты краски весны и осени, невыносимые, неотменимые…

И чем выше задираешь голову, тем сильнее голова отделяется от тела, и превращается в самостоятельную сущность. Но никто же не заставляет смотреть на этих птиц. Смотришь так, чтобы удостовериться, что не умер. И бывает очень восторженно, охватывает чувство легкой невесомости, и вся тяжесть, накопленная за долгие годы страданий, вдруг растворяется в этом поднебесном эфире.

Почему-то я всегда полагал, что это самое сильное доказательство не-смерти. Не бессмертия, конечно, с этим-то уж точно покончено, об этом и речи никакой не может быть, а вот именно не-смерти...

 

II

 

С этим бессмертием вышла пренеприятная история. Все пошло под откос, когда мы решили оживить умершего от перепоя соседа из второго подъезда. Но я ж тогда ничего еще не знал, что бывает после смерти. Откровение это позже ко мне пришло, когда уже было поздно, когда мы наломали тут дров. По правде, этого не стоило делать и без этого откровения, потому что сосед этот вел такой скотский образ жизни, что жена его перекрестилась с нескрываемой радостью и облегчением, когда узнала, что он ушел в мир иной. И их дети, которые были рядом и все слышали, не заплакали, а показали какое-то завидное безразличие. 

Но мы, его приятели, проявили большее сострадание, и как только нашли его лежащим в луже блевотины за домом, и поняли, что он мертв, то сразу же отправились к другому соседу, врачу, очень уважаемому ученому. Решили, так сказать, по-соседски помочь нашему собрату.

К этому соседу мы отправились не случайно. Мы знали, что наш врач давно ставил какие-то опыты над умершими, и говорил, что уже есть лекарство, которое может восстановить мертвеца, если прошло не больше трех часов с момента его смерти. Вообще, это стало очень распространенным в последнее время; все только и носились с этим новым эликсиром воскрешения. Как будто все с ума сошли от этой перспективы. Ученые, конечно, больше всех, это же их интерес. Сначала мы этому не верили, но все же решили попробовать, чем черт не шутит? И вот черт видимо пошутил, и сосед этот, как назло, взял да и воскрес! Чтоб им всем неладно было! И черту, и соседу-пьянице, и соседу ученому.

Сначала все было нормально; участники этого, мягко говоря, процесса находились в приподнято-взволнованном состоянии, все делая сосредоточенно и точно, и беспрекословно повинуясь врачу. Сам врач был резв и бодр, все время потирал руки, как бы в предвкушении, и напевал что-то веселое себе под нос. Еще бы: это было его первое воскрешение, и в случае удачи ему сулила солидная премия.

Сама по себе процедура эта была малоприятная. Помню только, что вскрыли его где-то в паху и далее поверх живота, достали оттуда все его нутро и залили какой-то синей жидкостью. И так лежал он некоторое время, бездвижный и опухший, как настоящий мертвец. Все ждали в большом напряжении: вдруг чуда-то не произойдет?! Вдруг Лазарь-то наш не воскреснет?!

Врач нас убедил в том, что чуда здесь вообще никакого нет: все естественно, природно и закономерно, наукой обосновано и подтверждено. Все дело лишь в технике. А техника у него была самая передовая, он ее из-за границы привез. Говорят, что там уже начали этим заниматься, и как будто первые результаты были удачными.  

Наконец час пробил. Появились первые признаки жизни умершего! Все замерли: воцарилась самая настоящая гробовая тишина. Но неожиданно воскресший издал такой громкий и страшный звук, который даже самые крикливые младенцы не издают при своем рождении, что все содрогнулись и моментально приуныли. Потом он начал корчиться в диких и страшных конвульсиях, при этом ловя в свои железные объятия первого попавшегося, с явным желанием задушить его. Попался как раз врач, которому потребовалось много усилий, чтобы вырваться из мертвых клешней этого вурдалака. По-иному его и назвать было нельзя.

Потом пошло совсем все плохо. Прежним человеком он, конечно, не стал. Вообще не вернулся в человеческий образ. Стало понятно, что из него что-то ушло безвозвратно. И никакая наука не в силах вернуть это. Душа, наверное. Пьяный он был куда лучше, человечнее. И хоть жена и дети страдали от него, в принципе он был весьма симпатичным малым. А тут ни на что не похожее создание. И говорить совсем не мог, только рычал и мычал, как будто смутно что-то понимая и вспоминая.

Как только восстал он из мертвых – покуражился и убежал куда-то. Еле к вечеру его поймали. Он сидел, злобно похохатывая над трупами двух собак, которых он, по-видимому, задушил. Упоительно смеялся над своими жертвами. Тут мы и подумали, не убить ли его обратно, вернув в прежнее мертвое (и как будто правильное) состояние, а то, как бы какой беды он не сотворил. Видимо, нет у него совсем никакого понимания. Мы просто оторопели от того, что могло еще произойти. После всего этого мы точно решили больше с бессмертием никогда не связываться. Тем более после этого вообще запретили не только оживлять умерших, но и лечить живущих.

Вот такие последствия этого эксперимента, в котором наш врач преуспел больше других. Это вообще оказалось распространенным. Свежеумерших не трудно восстанавливать, но вот что потом с ними делать?! Куда их девать, и как обеспечить им мало-мальски сносное житие-бытие? Здесь уж совсем другая история начинается. Существовать сами они не могут, их нужно обучать, воспитывать и так далее. И в итоге они никому и не нужны, кроме самих ученых. Но их дело чисто медицинское, научное. Они все премии за это получают. За прогресс.

Если б мы тогда не стали воскрешать нашего несчастного соседа, то с ним бы все хорошо было. Вот он умирает, его находят, отправляют в морг, обмывают, вскрывают, бальзамируют, потом хоронят и все путем, как надо. И он, согласно тому моему откровению, благополучно бы сошел с ума и блаженствовал бы в своей никому не доступной вечности. А получилось совсем наоборот: вот он только умер и ужас у него уже начался, а с ума он сойти так и не успел, мы ему помешали. Если б не тронули его, то он, как полагается, как только умер, тут же бы и сошел с ума, и забылся в сладком сне вечности. Наверно эти три часа после смерти, в течение которых возможно воскрешение, для умершего лишь мгновение перехода из смерти в сумасшествие, а у живущих реальные три часа, в которые возможно вмешательство и торможение этого перехода. Разные времена, короче. Тут время с вечностью борются, а поле битвы человеческое непонимание.    

А теперь он в этом ужасе находится. Совершенно точно. И мы все виноваты в этом. Нельзя трогать мертвецов, ведь давно же об этом говорили. Пусть Бог Смерти сам работает, Он-то уж точно знает, что лучше для человека. Человеку-то откуда это знать?

Воскресший этот стал как живой мертвец; завис где-то между жизнью и смертью. И не жив, и толком не умер. Мы его в подвал поместили. Где ж его держать? Не дома ведь. Там остались дети и жена, они этого совсем не захотели. Можно себе представить: он и при жизни был не лучше мертвого, а мертвый он им совсем не нужен. И ко всему, он стал смердеть все больше и больше, и такой смрад пошел… не как от обычного покойника, а какой-то совсем невыносимый и зловонный. В природе даже нет такого.  

Хуже всего, что он ночами стал ходить, людей пугать, да еще кричать очень громко и страшно, все кого-то призывая и угрожая как будто кому-то. Как ночь, все начинается снова: бродит он призраком по улицам, кричит и пугает прохожих, кричит и пугает. Другие соседи, в конце концов, подали в суд за это на нас, как на его самых кровных воскресителей. Получается, что мы его как бы вторые, но очень непутевые родители. И нас, конечно, привлекли, и понесли мы свое заслуженное наказание за это незаконное воскрешение.  А врачу ничего, он чист, у него удачный научный эксперимент.

Все это прекратилось, когда он все-таки задушил человека. Поймал ночью прохожего, отволок куда-то и придушил.  И как с собаками, сидит над ним и смеется. Вот воистину смех – дьявольская эмоция. Плакать же надо над умершими, а он смеется.

Что с ним сделали в конце концов, это совсем отдельная история. Это крайне неприятно, и совершенно не добавляет симпатии к человечеству. Но теперь мне понятно мое это откровение. Оно как бы предупреждение и предостережение не трогать умерших, даже и не думать о них. Забыть и все. Им хорошо, они в блаженном сумасшествии находятся, а мы еще в трезвомыслии тут мучаемся, дожидаясь своего конца как радостного избавления. Ведь предчувствуем же, что хорошо будет, блаженно. Но не бессмертно, а как-то совсем-совсем по-другому. Поэтому особенно и умирать не боимся и жить не стремимся.

Если б весь род людской смерти боялся и ненавидел ее лютой ненавистью, жизнь точно была бы уже давно другой. А то ничего как будто, все ничего, все умирают и живут, живут и умирают. Знают ведь, что смерть-то добрая.

Вот и нечего мертвых трогать, лучше глядеть на птиц и радоваться не-смерти. 

 

III

 

Помню один день, довольно хмурый, с редкими просветами солнца и одинокими порывами ветра. Я бесцельно бродил по улицам. Так бывает, накипь жизни иногда становится невыносимой и выталкивает тебя из помещения, заставляя оторваться от корней твоего жилища. Это, конечно, очень болезненно, так как сильно прирастаешь, почти врастаешь в место, на котором обитаешь долго и непринужденно.

Тут еще упал и сильно расшиб голову, и, кажется, что даже терял сознание на какое-то время. Но пришел в себя. Ладно, думаю, пойду гулять и смотреть опять на птиц. Все-таки красиво это; да и вокруг тоже приятно. Дымчатая желтизна осени ароматна и загадочна. Художники тут как тут, им только осень подавай, они сразу приступают за свое дело. И еще поэты; те сразу начинают дышать холодным воздухом, пьянеют и сочиняют стихи.

Я не художник и не поэт, но тоже не лишен эстетического чувства. К тому же птицы – мой главный интерес, и они меня делали хоть немножко поэтом и художником. 

В тот раз все показалось каким-то странным. Все всегда странное, но тогда было особенно странно. Сначала мне почудилось, что я как будто не иду, а лечу над землей. Словно крылья появились. Но не могу взлететь слишком высоко, только на расстоянии вытянутой руки. И скорость полета не очень большая, а такая плавная, и приятная для созерцания всего вокруг происходящего.

И какой-то запах появился необычный; скорее не запах, а отсутствие всех привычных запахов, что оказывается тоже запах, да еще какой. Это похоже на тот стерильный воздух, который есть всегда в медицинских заведениях, пахнущих одновременно лекарствами, больными телами и радостью исцеления, которая всегда сводит на нет всякие неприятности. Очень специфический и редкий запах. Он почему-то сильно ударил в голову, и я полетел быстрее, сам не зная куда.

Когда я летел, то стал замечать лица прохожих, которых я встречал на своем пути-полете. Их было много. Они, как всегда делают прохожие, не особенно обращали на меня внимание и не смотрели по сторонам. Скорее они шли, слегка нагнувшись и с опущенными головами. Меня несколько удивило такое единообразие. К тому же это мне мешало их разглядывать. А я очень люблю смотреть в лица идущих мне навстречу. 

И поэтому я сразу и не разглядел, и не понял, кто все эти люди. Большинство из них были мне знакомы, но я никак не мог понять, откуда все они? Мне показалось, что они тоже не шли, а летели, и даже плыли по воздуху. Это было занятно и даже весело, и я стал смеяться, словно выпил чего-то бьющего в голову. И стал даже приставать к ним, пытаясь растормошить эту серую массу. И некоторые стали отвечать мне взаимностью, и тоже смеялись мне в ответ, прямо в лицо. И было тогда до жути приятно.

То, что я немного летел, конечно, мешало моему привычному занятию: смотреть вверх, на птиц. Но я как будто сам стал птицей. И как будто обрадовался этому, а потом расстроился. И причины моего расстройства были очень печальны. Но они быстро прошли, и я снова впал в состояние беспричинной радости и удовольствия от своего положения. И я снова стал кружить в своем безумном танце, прямо посреди улиц, с их огромными домами, в которых засели все эти люди в ожидании чего-то. Я словно раскрыл их тайну и был теперь уже как бог, которому подвластны все хитрости и премудрости, гнездящиеся в людских душах.

 Но я не стал причинять им никакого страдания, как обычно делают боги, почему-то завидуя смертным. Все ж неприятности от этих богов. А я, наоборот, простил их всех, и мне показалось, что люди меня поняли, и в ответ прокричали мне осанну. Я был просто на небесах. Такого благородного подъема я еще никогда не испытывал в своей жизни. Я даже решил прочитать им проповедь об абсолютном добре и незыблемых началах нравственности, и поразился тому, что мне все это понятно, доступно, известно, и я смогу очень доходчиво донести это до всех. Они видимо (все эти люди в домах) давно не слышали голоса чистого разума и светлой души, и, как водится, истосковались по этому вечному и разумному, которое теперь было воплощено во мне.  И почему я только раньше этого не делал?!

Но тут мне как-то это все наскучило враз, и я решил вернуться. Но не смог. Я словно забыл, как возвращаться. Понимая, что долго не смогу тут кружить, тем более меня заносило уже в совсем незнакомые места, и я испугался, как бы меня не занесло в лес, или еще какую-нибудь глушь, из которой мне уже точно никогда не выбраться. А кружение все повторялось и повторялось, и страх все нарастал и нарастал. И тогда я понял, что это и есть вечное возвращение, благодать которого на меня снизошла. 

И как только я это понял, то весь мой смехотворный испуг исчез как дым. И появился уже настоящий дым, похожий на белый туман. Я вспомнил слова одной старинной былины, которая была почему-то в стихах (былины ведь не бывают в стихах). А эта была. Мне их сейчас, конечно, не воспроизвести; были они так сладки и загадочны, что своей приятностью совсем размягчили мою душу и отшибли память.

И как это хорошо быть без памяти и понимать это! Как серебристый бархат вечернего заката этот туман обволакивал разум, погружая его в какие-то не доступные ни пониманию, ни воспоминанию, пространства, в которых было одновременно и жутко, и сладко. Сладостная жуть и жуткая сладость. Это прямо-таки райское чувство.

Да, это было сущее блаженство, которого я раньше никогда не испытывал. Вроде ничего и не происходит и никого нет поблизости, и никто тебя не ласкает и не ублажает, а какое-то неземное блаженство. Истинное духовное блаженство, о котором часто в житиях про святых пишут. Они ведь тоже парили над землей и были как невесомые. Все так.

Только они еще чудеса творили. А я нет. Не могу. Хотя не пробовал. Сейчас вот самое время (в таком блаженстве) и попробовать чудо сотворить. Вдруг получится?

И получилось. Все получилось. Все известные чудеса у меня получались. И это давало еще больше блаженства. Я сдвигал горы, останавливал землю, исцелял больных и прокаженных, заставлял предметы перемещаться одним взглядом, прыгал с небоскреба и не разбивался, сочинял волшебную музыку и писал невообразимые картины, гадал и предсказывал, менял судьбы людей и изменял ход самой истории, и даже планет.

Во мне открылись все известные дары, и это было нескончаемо. Как будто какой-то рай, самый райский рай, в котором нет никакого предметного удовольствия, но лишь божественное наслаждение от самого осознания этого. И самое невероятное наслаждение было от понимания, что это никогда не закончится, а мне ничего не нужно. Я незаслуженно вкушал эту райскую вечность, оставаясь самим собой, все понимая, все имея, и ничего не желая. 

 

IV

 

    И тут я понял, что умер и сошел с ума. Не просто понял одним лишь умом, которому никогда нельзя полностью доверять, но прочувствовал это как последнюю правду существования, как самую наиреальнейшую реальность, как те слова откровения, которые явились мне в самом начале этого моего повествования: «В последние мгновения своей жизни человек сходит с ума. Чтобы вынести смерть и весь тот ужас, который последует за ней. Так сотворил Бог Смерти – помощник и защитник человека из великой милости и любви к человеку».

Только теперь все стало понятно, только теперь все стало наконец на свои места. Я понял всю грустную правду этих слов. Но, увы, не суждено мне было вкусить всего блаженства посмертного сумасшествия, его невероятной божественной радости. Ведь что такое рай по сути? Можно было бы прибегнуть к весьма отдаленной и слабой аналогии непрекращающегося и ненадоедающего оргазма. Просто для смертных это самый вразумительный образ. Так уж устроена земная жизнь, что это чувство – одно из сильнейших (если не самое), в стремлении к которому образуется вся жизнь, индивидуальная и родовая.  

Но, то сладостное сумасшествие, наступающее в первые мгновения после смерти – это, конечно, далеко не то плотское чувство, хорошо всем известное. Это нечто совершенно другое. В жизни ведь как все происходит: наслаждение нарастает, и после пика – резкий спад, опустошение, равнодушие и отвращение. А некоторые насекомые, говорят, даже самцов своих сжирают после совокупления. Тошно становится им. Все гадко и отвратительно. И так до следующего раза. Дурацкая и бессмысленная круговерть. А у человека это все в разы усилено. С одной стороны – высочайшая ценность, а с другой – дрянь полнейшая. И многие даже научились обходиться без этого. Конечно, возмещая чем-то равноценным, иначе человек не может.    

А здесь все наоборот: ничего никогда не приедается и не устаешь от этого потока наслаждений, которые и наслаждениями-то назвать нельзя. Это скорее вселенское откровение истины, в которой появляется никогда не достижимая в земной реальности тождественность сущего и должного. И все так легко и правдиво, все так достоверно. И без всякой дурной мистики, без каких-либо свечений, озарений и прочей чепухи, придуманной невежественными эзотериками. Оказывается, я никогда не знал, что такое духовные наслаждения. Да и никто не знал. Откуда же знать. Знаешь только то, что чувствуешь и понимаешь, а здесь то, что за пределами чувств и понимания, и в то же время их как бы высшее проявление.

И главное, что эти наслаждения имеют не совсем плотский источник. А какой, точно сказать нельзя: что-то высшее, недоступное для понимания. И в то же время телу как-то по-особому хорошо, не одно это только умственное наслаждение. Ну прямо-таки мечта всех аскетов и гедонистов одновременно, только без крайностей тех и других. Можно было бы это назвать подлинным счастьем – тем состоянием, к которому всегда стремятся люди, никогда его не достигая. А здесь оно было разлито бесконечно: некоторое ослабление материального начала высвобождало невероятную духовную силу, которая была направлена на вещи, всегда влекущие своей запредельностью. И это было нескончаемо, легко и свободно. В той жизни наоборот: крупицы духовной жизни давались неимоверными усилиями, связанными с самыми жесткими ограничениями материального. И в итоге все равно искажение, перекос в одну сторону. Здесь же непринужденно и легко вечное бытие раскрывало свои дары. И не было никакого чувства одиночества, потерянности, заброшенности.  

И все только начиналось, все только разгоралось, если бы какие-то недоумки (вроде нас тогда с этим соседом-пьяницей) не решили бы и меня воскресить. Я, конечно, тогда сразу умер, когда дома упал, потому что виском об угол. Но отправился на прогулку, потому что сразу же и спасительное сумасшествие началось. И кому пришла эта чудовищная мысль меня воскрешать – не знаю. Знаю только, что оживить не оживили, но меня ввергли в адскую пучину ужаса, навсегда отобрав ту дивную радость, которую я уже начал вкушать. Ведь черным по белому сказано: «Чтобы вынести смерть и весь тот ужас, который последует за ней». Но они этого не знают, они не ведают, что творят. Они слепцы и безумцы, и я не знаю, как их остановить. Кто их остановит? Они ради прогресса мать родную готовы продать.

Теперь-то все понятно: то, что здесь творится со мной в душе, в моем внутреннем мире – отражается там, во внешнем. И объяснимо теперь такое поведение воскрешенного соседа-людоеда – он же страдал неимоверно, и поэтому совершал все эти чудовищные поступки. А страдание здесь нестерпимо и беспредельно. 

  Это действительно ужас. Но какой-то ужасный этот ужас. Не обычный ужас. Но совсем-совсем ужасный. Наверное, это и был тот самый ужас, про который пишут некоторые прозорливцы. Он невыносим. Вот что можно про него сказать. Невыносим и поэтому ужасен. Ужасен, поэтому невыносим. Но это все пустые слова, которыми никогда ничего толком не опишешь.

И что ж теперь? Вместо волшебной сказки вечного сумасшествия произошло возвращение в реальность. Но не в ту обычную реальность, которая всегда бывает до смерти; а в какую-то неописуемую реальность скорби, тоски и страха одновременно. И это тоже вечная теперь уже реальность. Все то же, только скорбно, все то же, только скучно и тоскливо, все то же, только страшно. И все это беспричинно. Как будто все умерли, и ты виноват в их смерти. Но никого нет: ни мертвецов, ни призраков, ни монстров, ни гадов, ни чудовищ, ни всего того, чего обычно боятся люди, и по поводу чего сочиняют всякие нелепости.

Ощущение как после похорон: горе пустоты. Но и не такая это пустота, как полное отсутствие всего, наоборот, все есть, но нет чего-то главного. И не будет. И от этого самая сильная скорбь и тоска. Это не для жизни и не для смерти; а иного не дано. И здесь нужно быть, быть вечно. Может – это ад? Просто ужас – ад и все? Но нет, это хуже ада, хоть я в нем никогда и не бывал, но точно знаю, что ужас ужаснее самого ада. Есть градация: ужасная реальность – ад – ужас. И ужас на самом днище, которое оказывается бездонным, ибо безосновно оно. 

Но самое ужасное в том, что и это не есть еще весь ужас, который наступил. Даже это было бы переносимо. Его можно было бы стерпеть, смириться, покориться. Настоящий ужас только грядет, я его чувствую, почти что вижу: вон там за углом он прячется, немного показывая красные подолы своих одежд, своих безнадежных одежд. Но это не одежды, а реки крови, океан крови, потоп. Но и это не самое ужасное. Все ужасное еще впереди. Ужас в том, что все ужаснее и ужаснее, но самое ужасное только впереди. …

Умоляю вас, братцы, заклинаю всем святым, Христом Богом Самим, не трогайте мертвых!

 Они умерли, и все, это их уже дело, не ваше, ваше дело жить, не вмешивайтесь ради Бога в чужую судьбу, в посмертную судьбу других. Они не хотят этого, правда, ну поверьте, им от этого хуже. Не просто хуже, вы им все ломаете, коверкаете, погружаете в адскую пучину, нарушаете своим грубым вторжением ту хрупкую и нежную ткань промысла, которая почему-то именно в этом не в силах вам противостоять. Не вы их создали, не вам заботиться о том, что с ними дальше.

 

V

 

Но главное – здесь нет птиц, и я никогда не увижу их полета. Не на кого больше смотреть.