Комментарий | 0

Из книги «Седьмой день Сизифа». Феноменология чуда

 

 
 
 
 
                                                                           Господни чудеса в безмерном поле разбросанными кажутся без замысла и хаотично.
                                                                                                                                                                                               Сен-Мартен
 
                                                                                                                                                                          Каждый миг есть чудо и безумье…
                                                                                                                                                                                                   В. Брюсов

 

 

 

Когда мы говорим «непостижимое», это значит, что мы не только признали немощь нашего разума и объявили капитуляцию мышления, но это значит, что мы встретились с чудом.

 

***

В слове «чудо» есть что-то неотменимо детское. Детское и религиозное одновременно. Ребенок ждет праздника, деда мороза, подарка, он ждет самых обычных вещей как чуда, все для него чудесно, все исполнено благодатного ожидания чуда. Наивность мировосприятия, безотчетное доверие, «вера в чудеса» – то, что объединяет детство и религию. Ребенок определен Христом в качестве религиозного идеала для взрослого, когда говорит «будьте как дети». Детство несет в себе главный фермент религиозного – неверие в смерть, неведение смерти, доверчиво-благодушное пребывание в Эдемской радости и чистоте.  

Взрослые и рационалисты тоже «верят в чудеса», но это в очень иносказательном и метафорическом смысле. Где-то на глубине неубитого вдохновения повзрослевший скептик тоже на что-то надеется, и у него теплится нечто, что может быть описано в терминах «чудесного». Но по-преимуществу взрослый мир рационален и прагматичен, а поэтому скучен, уныл и пуст, и только изрядная доля искусственных «радостей» способна поддерживать в тонусе с возрастом угасающую в духовном и физическом плане витальность. 

Кроме детского и религиозного, более всего насыщено различными образами чуда и чудесного художественное пространство. Чудесное вообще является эстетической категорией, создающее эстетическую ткань любого произведения. И не обязательно сказочная и фантастическая реальность пронизана чудесным; в художественном мире чудесно все. Здесь действуют законы преображения, которые обычное, естественное, знакомое делают необычным, неестественным, то есть чудесным. Но это все иносказательное, символическое, иначе, нереальное. И язык зафиксировал это иносказательное употребление как наиболее частотное, оставив прямое лишь для религиозных чудес. И действительно, в прямом значение слово «чудо» употребляется лишь в религиозном смысле.

Таким образом, есть нечудесная реальность для неверующих рационалистов, есть «чудесное» пространство искусства, которое создается «искусственными» средствами, и есть реальность «религиозного чуда», которая зависит от веры. Так или иначе, мир оказывается поделенным на «нечудесную» естественную реальность и «чудесную», принадлежащую детям, мистикам, поэтам и верующим. Само чудо, преимущественно связанное с религиозным видением, воспринимается как превосходящее естественное и закономерное, доступное наблюдению и опыту. Чуда бы вообще не было, если бы не было не-чуда. А не-чудо подчинено жестким законам, именно поэтому оно и не-чудо. «Не закон и случайность, – говорит Курт Хюбнер в «Истине мифа», – исключают друг друга, а скорее закон и чудо, поскольку чудо превосходит закон».

Чудо, тем самым, несовместимо с неизбежным, необходимым, в сущности, обычным. Поэтому чудо – это необычное, то, что взрывает и превосходит обычную (скучную, унылую, знакомую, обыкновенную) реальность, подчиненную железной необходимости бездушных неинтересных законов. Чудо опознается на фоне нечудесного, то есть естественного, закономерного, необходимого (или случайного) порядка вещей, иначе, мира. Сам же мир, мир как мир, как правило никогда не воспринимается как чудо. Чудо и чудеса есть в мире, «семь чудес света» – все это в избытке. Все что угодно, только не мир как чудо. Чтобы увидеть мир как чудо, нужно научится видеть мир как мир, и не искать какого-то потустороннего чуда, на фоне которого, естественное естественно, а сверхъестественное сверхъестественно.   

 

***

В принципе человек хоть и стремится к чуду, но не терпит его, пытаясь, в конечном счете, все сделать ясным и прозрачным, все наполнить каким-то смыслом и значением. Будь чудо чудом, оно бы не имело никакого смысла, было бы совершенно непознаваемым и поэтому невыносимым для разума, который и рассчитан на то, чтобы адаптировать нас к неизвестному. Чудо в этом смысле – это так или иначе эзотерическая область, в которой концентрируется все нереальное, все, не имеющее отношения к повседневному опыту. Чудо допускается как некая избыточность мышления, не могущая удовлетвориться однообразной действительностью.  

Мышление не верит в чудо, попросту не допускает его и строит реальность, в которой в принципе не может быть чудесного. Чудо, если б таковое было бы реально, было бы темным и непонятным, оно бы набросило тень непостижимого на все мироздание, в котором нельзя было бы действовать тогда рационально. Во многом различные теории и конструкции по поводу мира возникают из-за подспудной и бессознательной убежденности сознания в ясности и понятности существующего. Что было не известно и непонятно вчера перестанет быть таковым сегодня. А завтра прояснит сегодняшние загадки. Так работает логика, производящая рост научного знания, за которым кроется установка на то, что мир в целом есть рационально измеримая сущность, которую, если и нельзя изменить полностью, то, по крайней мере, можно изучить.

Для рационального мышления такие понятия как «тайна», «загадка», «чудо», «непостижимое» являются метафорами неизвестного в известном, неизученного в естественном. «Сверхъественного» в строгом смысле здесь нет. Мир естественен и не таинственен, поскольку то, что мы видим, слышим, ощущаем, как и мы сами принадлежит к известному роду пространства-времени, которое состоит из какого-то набора химических элементов и подчиняется строгим (или нестрогим) физическим законам. «Сверхъестественное» появляется на уровне религиозного мировосприятия, которое всегда делит мир на две части – «сакральное» и «профанное», «божественное» и «тварное», «священное» и «мирское».  

«Таинственное» и «чудесное» связано с областью Божества, поскольку тварная реальность, будучи созданной, лишается этих атрибутов. Религиозный восторг всегда направлен в сторону трансцендентного, и никогда не распространяется на область «мирского». Борис Пастернак поэтически выразил религиозное чувство с изумительной проникновенностью в стихотворении «Чудо»: «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог». На другом языке, на языке религиозной аналитики известный русский философ и богослов Василий Зеньковский в статье, которая так и называется «О Чуде. Возможность и реальность чудес» пишет: «…объем и глубина нашей веры определяется способностью видеть чудо в мире. …Чудо есть действие Бога в мире – это самое верное и глубокое определение чуда; чудо есть там, где события и факты направляются силой Божьей, а не цепью причин и следствий, не ходом естественных событий».

Но если мир – Божий мир, то что ж здесь чудесного, если хозяин себя в нем проявляет? В конечном счете, что такое эта «цепь причин и следствий», если само не чудо? По сути дела, для Зеньковского чудо возможно лишь как религиозное чудо, и вся проблема в том, чтобы обосновать его возможность перед неверием науки. Вера и вера в чудо есть тождественные понятия. Зеньковский говорит: «Признание чуда глубочайше, неотъемлемо связано с самым существом веры». Если наука отрицает чудо, то она, тем самым отрицает возможность веры, и задача религии заключается в том, чтобы защищать веру и чудо.

Парадоксальным образом, но сходные мысли можно обнаружить у человека совсем иной духовной традиции, у французского католического мистика и масона Сена-Мартена. В книге «Человек желания» он говорит: «Наука иссушила вас, народы. Откройте вашу душу невинности чистейших наслаждений, в коих наука просветить вас не готова.

Душа была дана вам для созерцанья в действиях живых чудес Господних. Ее покрыли мраком вы, и больше вы не верите ни в душу человека, ни в чудеса Господни».

 

Несмотря на принадлежность к различным религиозным традициям внутри христианства, общим все же является религиозное понимание чуда как исключительно божественного чуда, которое недоступно научному познанию. Чудо проявляется на уровне творения; лишь в оптике творения заметно религиозное чудо, которое, в конечном счете, концентрируется в высшее единое чудо – чудо Господа. И все его деяния – это «чудеса Господни», которые вторичны по отношению к самому Творцу. И поэтому, говорит Сен-Мартен, человек и не замечает чудес Господних, которые разбросаны по миру, но которые человеку кажутся хаотичными, поскольку он не обладает центром религиозный фокусировки, в которой все приобретает порядок, гармонию и красоту.  

Религиозное чувство теряет свою силу по мере вглядывания в мир, в котором лишь след чуда, но не само чудо. В любом случае, даже если источником чуда призывать Бога, то это есть сужение границ чудесного как такового. В конце концов, мы запутаемся в том, что считать тем, что от «Бога», в чем именно видеть Его «следы», что полагать Божественным? Так оно и произошло в истории. Девальвация сакрального во многом есть следствие непомерной концентрации чудесного в «одних руках». Границы между «сакральным» и «светским» не так уж непроходимы, как считает религиозное сознание, если они вообще существуют. 

Либо все есть чудо, либо ничего. Почему чудесен Бог, и не чудесна сотворенная им реальность? Почему она вдруг стала не чудесной? И является ли тогда чудом возможность Творца проявлять себя в низшем мире, им созданном? Это тогда есть обыкновенное религиозное чудо, которое не должно вызывать никаких чувств. А если признать чудом все, тогда это будет разрушением религиозного сознания, которое во многом и держится на этой дихотомии чудо/не-чудо. Или тогда нужно признать самосущность мира, независимого от Бога, со своими законами, нарушение которых со стороны Бога есть чудо. И это тоже приводит к разрушение религиозного сознания, которое держится на единственности Бога.

 

***

Чудо поэтического произведения отличается от религиозно-догматического чуда тем, что, как показал Р. Вагнер, не является подобно этому последнему нарушением природы вещей, а, наоборот, делает ее понятной чувству. Здесь очень точно схвачена сущность религиозного чуда – «нарушение природы вещей», о чем, и говорил Зеньковский. Именно это и есть сила религиозного чуда – в его способности возвышаться над естественными законами природы. Вагнер продолжает: «Еврейско-христианское чудо порвало связь естественных явлений, чтобы представить божественную волю стоящей выше природы. Оно не воплощало в образе широкую связь явлений, чтобы сделаться понятным непосредственному чувству, а проявлялось само по себе. Его требовали как доказательства сверхчеловеческой силы того, кто выдавал себя за бога и в которого не хотели верить до тех пор, пока он не предстал глазам людей хозяином природы, то есть произвольным нарушителем естественного порядка вещей. Чуда требовали от того, кого не хотели признать самого по себе, по его естественным поступкам, кому хотели поверить только тогда, когда он сделает что-нибудь невероятное, непонятное. Таким образом, принципиальное отрицание рассудка необходимо предполагалось здесь и лицом, творившим чудо, и теми, кто его требовал. Чудодей требовал абсолютной веры и получал ее от зрителей».

Это отличает поэтическую мысль от религии, поскольку она для производства впечатления на других обращаться не к вере, а к восприимчивости чувства. Чудо предстает как «яснейшее представление действительности», что само по себе, конечно же является чудом, поскольку указывает на вневременное во временном, на абсолютное в относительном, на сверхъестественное в естественном. Такова сила искусства, которая способна раскрыть чудодейственную сторону действительности без того, чтобы нарушать законы этой действительности. 

Но, это, тоже, как и в случае с религиозным чудом, эстетически локализованное чудо. Искусство представляет собой как бы более мощную оптику восприятия, в свете которой обычные образы становятся не совсем обычными. Но здесь есть та же самая дихотомия чуда и не-чуда, какая есть и в религиозном опыте. Чтобы свершилось чудо (в одном случае через нарушение естественного, в другом через раскрытие его необычайной интенсивности) нужен фон не-чуда. Нужна огромная область естественного, то есть обычного, серого, скучного, унылого, повседневного, которое приводится в движение сверхъестественными усилиями религии или искусства. 

 

***

Так в чем же искать чудо как таковое? Есть ли оно вообще? Если наука исключает чудо, религия его странным образом локализует, фактически сводя на нет, а искусство делает своим методом, то как можно понять, увидеть чудо как чудо? Не есть ли это романтическая прихоть экзальтированного сознания, не имеющего ничего общего со здравым трезвомыслием? 

Восприятию мира как чуда во многом мешает неистребимое стремление найти его смысл. Чудо и смысл – абсолютные антиподы, они взаимно исключают и отрицают друг друга. Можно конечно говорить о «смысле чуда», и о «чуде смысла», но это по-преимуществу фигуры речи. В абсолютном своем измерении чудо есть совершенно не поддающаяся никакому рациональному анализу реальность. В чуде вообще непонятно, с чем мы имеем дело. Даже не понятно, что есть чудо, что им может быть. Чудо абсолютно бессымсленно. Если на наших глазах восстанет умерший, или поднимется над землей какой-нибудь предмет, то мы охотно признаем в этом чудо, и обнаружим какой-то смысл. Но сам по себе ни умерший, ни камень, ни что иное в этом мире естественном мире не представляют собой никакого чуда.     

Часто говорят о «чуде природы», сама же природа при этом изымается из области чудесного. Это связано с неспособностью мышления обозреть мир как целое, иначе – мир как мир. Не в совокупности своих многоразличных и бесконечных частей и проявлений, но как факт, не поддающийся рациональному осмыслению. Всегда говорят о том, что в мире, оставляя сам мир за бортом. Как будто ясно, что такое мир! Как будто речь идет о самой простой вещи в мире. Наивность грубого мышления, которым отличается обыденное восприятие, конечно, удивительная сама по себе. Но именно оно всегда мешает воспринять мир как чудо, либо вообще исключая чудесное, либо отодвигая его в область сверхъестественного. 

В каком смысле мир может быть чудесным? При каких условиях мы могли бы считать мир чудом?

Если бы мир был необъясним, непостижим, невозможен, беспричинен, таинственен, и при этом, он должен был бы нести радость, надежду, сказку.  

Мир чудесен не в смысле того, что он прекрасен, он может быть и ужасен, но при этом и ужасный мир есть мир чудесный. Ибо мир есть чудо как таковое.

Обыкновенное есть чудо, не «обыкновенное» чудо, а само обыкновенное, просто обыкновенное и есть чудо как таковое и умение видеть в обыкновенном чудесность и есть высший дар человека. Это дар проявляется, когда человек вдруг видит перед собой не отдельные вещи, предметы, явления, людей и события, которые связаны между собой какими-то причинно-следственными отношениями, а когда он всегда и во всем видит целое, различные проявления которого представляют собой не «части» и «звенья», но полноценные аккорды в общей симфонии непостижимой гармонии, которая открывается как чудо самого мира.

Мир начинает звучать бесконечными переливами красок, цветов, теней, сочетаний, линий, пропорций, диспропорций, он предстает как бесконечно малое в бесконечно великом, как чудовищный макромир, расцветающий на острие уходящего в ничто микромира. Мир раскрывается как абсолютное чудо, когда обрываются все нити причинности, когда он повисает в абсолютной пустоте неизбежного, но совершенно ненужного существования. Пока мир объясним хотя бы на один микрон, он не чудо, а чудовищная закономерность, которая всегда будет требовать себе хоть какого-то чуда для того, чтобы человек не задохнулся в ужасе угнетающей естественности.

Сама жизнь есть чудо. К. Бальмонт смог это выразить ярко и пронзительно:

 

Наша жизнь есть чудо в вечном Чуде,
Наша жизнь – и здесь, и вечно там.
 

С этими словами может согласиться и любой материалист. Может быть, настоящий материалист, то есть честный и умный ученый, даже больше признает в жизни чудо, чем какой-нибудь «идеалист», «романтик» или «верующий». Поскольку он в какой-то момент ясно понимает, что жизнь не может происходить механически лишь из материи, которая потенциально мертва, что в жизни должен быть какой-то, лежащий по ту сторону материи, одухотворяющий принцип, который не может быть описан в терминах и понятиях, которыми описывается материя. Что жизнь – это действительно чудо, пускай материальное чудо, чудо материи, но именно чудо, поскольку в ней происходит остановка, прекращение, происхождение тех известных законов, которые руководят жизненными процессами. Это все очевидно, и материалист это чувствует, хотя может и не признаваться в этом.

Но дело здесь в другом. Для материалиста, который представляет собой сознания большинства людей, погруженных в повседневность, жизнь есть все же внутримирное чудо, такое высшее чудо в мире или чудо мира. Сам же мир не чудо и для материалиста. Чудо исчезает по мере отстранения от конкретного, по мере выхода на универсальный уровень. Это странно, но чем выше абстрактный запрос, тем менее загадочен ответ. Люди всегда все знают о мире, истории, жизни и смерти, о Боге и смысле. На самое непонятное всегда имеются готовые ответы.

Всегда есть какой-то уровень и предел, который ставит рациональное мышление, за которым все естественно. То, что жизнь чудо, видно почти что невооруженным взглядом. А вот увидеть чудо самого мира оказывается не просто. В том смысле, что здесь конечно не требуются какие-то усилия; просто взгляд привык видеть оболочку вещей как естественное и обычное, само собой разумеющееся. Дело здесь не в том, что нужно смотреть «в корень», или «по ту сторону», нужно изменить оптику восприятие простого и обычного. 

Чудо существования мира как целого в единстве всех несопоставимых его элементов, всех несуразностей и несоответствий в том, что он продолжает существовать вопреки всяческой логике, в свете которой можно было бы определить его цель, причину и смысл. Ничего этого нет и в помине. Все человеческие категории не применимы к миру как целому. Он целое, но не всеединое. Всеединство есть мечта и утопия. Будь мир всеединым, была бы видна единая смысловая основа мира, которая поражала бы всякого в мир приходящего своей очевидностью и нудящей необходимостью.  Но в том-то все и дело, в том-то реальное чудо мира, что он существует вопреки всяческой цели и смыслу, который мы можем в него заложить. Никакой смысл и никакая цель в мир не закладывается. Чем выше взгляд, тем страшнее, и сердце цепенеет в испуге, встретившись с бездной неизъяснимого, которое обрушивается из недр привычного и известного ежесекундно.  

То-то и чудесно, что непонятно и ненужно кому нужно, что бы мир был? Разве у мира есть цель, ведущая к чему-то замирному, сверхмирному и т.д.? Мир есть предел, но бесконечный предел, который всегда разрывает всяческие границы целеполагания, оставляя человека один на один с самым простым, но совершенно необъяснимым фактом наличия мироздания. Почему же все-таки есть нечто, а не ничто? Разве кто-то ответил на этот вопрос? За невозможностью дать хоть какой-то вразумительный ответ, человечество стыдливо отмахивается от этого вопроса как от ненужного и неразумного. И действительно, зачем задавать очевидно безответные и абсурдные вопросы?

Но не задавать их нельзя. И если не строить различные интеллектуальные гибриды по поводу «начал» и «концов», то вопрошающий взгляд всегда в изумлении и восторге упрется в блаженную бессмысленность существования, всегда упрется в чудо. И чудо есть чудо, и чудо есть благо мира, потому что он существует, несмотря ни на что. Все всегда возвращается на круги своя, и всегда реки текут в одном направлении. Всегда рождаются и умирают люди, всегда наступает новый день. Всегда есть свет и твердь, всегда есть движение и жизнь. И этого достаточно, чтобы не поверить в чудо, но узреть его как самую простую и естественную неизбежность.  

 

***

Итак, избавление от «смыслов», то есть «идолов» и «идеалов», пронизывающих действительность, помогает открыть чудо существования. Это в своей сущности философское откровение, в основе которого не вера и не познание, но удивление. Удивительно, что есть мир, необъяснимость и непостижимость которого представляет собой беспримесное и чистейшее чудо.  Когда существование «загрязнено» различными «смыслами», то есть бесконечными человеческими интерпретациями и толкованиями того, что есть, почему оно есть, зачем оно есть, тогда не видна чистая основа чуда, тогда не понятно, что само сущее как таковое, вне всяких «смысловых добавок» и «идеальных конструирований» и есть самое несказанное чудо и тайна. Только лишенное всех смыслов существование предстает как чудо. Это не значит, что оно бессымсленно в тривиальном значении. Это значит, что его истинный и подлинный смысл скрыт от тривиального взгляда.

Чудо убивается смыслами, идеями, ценностями, теориями, иначе бесконечными человеческими измышлениями по поводу истины; истина не равна смыслу. Истина всегда за пределами, всегда по ту сторону понимания, схватывания, объективирования. Истина светит своим светом. И это есть свет чуда. И поэтому ее свет – это не свет в ночи, это просто свет, он также бессмыслен, как и все остальное сущее. Свет истины не просвещает наличную тьму, помогая что-то увидеть и понять. Уже и так все видно и все понятно. Вернее, понятно, что ничего не понятно. Все есть и все, и это есть величайшее чудо, потому что его могло бы и не быть.

Но даже безотносительно к этому «могло бы и не быть» сама возможность существования, существования как такового, не приложенного ни к одному смыслу, это есть чудо, самое поразительное и потрясающее чудо. Другого нет и не может быть. И кто не понимает этого чуда, тот не понимает ничего, тот всегда будет искать «чудес», не важно – чудес научных или религиозных. Но само существование, которое всегда здесь и сейчас, оно-то и является чудом. Но чудом оно может быть только тогда, когда оно обнажится, то есть скинет с себя одежды человеческих смыслов, идей, идеалов, принципов, понятий, догм, законов, категорий и проч.

 

***

Наверное, не случайно в языковом плане совпадение «чуда» и «чудовищного». Не вдаваясь в этимологию, можно отметить явную семантику: чудо чудовищно, а чудовище чудесно. Чудовищность чуда показывает его непостижимую невозможность и самую очевидную неизбежность. Очевидная неизбежность чуда и есть его чудовищность, то есть превосходящая всяческие границы разумного вмещения этого очевидного, но совершенного невозможного. Чудо именно чудовищно в силу своей невозможности, но очевидности, и поэтому какой-то совершенно непостижимой естественности. В чуде на его высших уровнях, снимается противопоставление чуда и не-чуда, естественного и сверхъественного. Все есть чудо, и это невыносимый оргазмический восторг, граничащей, а скорее всего, переходящий в смерть; и ничего не есть чудо, и это самое опустошающее уныние, которое и есть смерть, то есть смертная жизнь в своей банальной естественности.

Но и эта антиномия чуда и не-чуда тоже есть чудо, его более высокое и вечно себя превосходящее измерение, попав в которое уже не можешь опуститься до обычного противопоставления закона и чуда, естественного и сверхъестественного. Это чудовищная реальностью, в которой мы пребываем, и есть истинное чудо. Чудовищное чудо, в котором уже и нет ничего кроме самого чуда. Но если это так, то возможно все. Возможно и чудо. То чудо, которого мы все так ждем, и которого ждет Сизиф, подражая которому, мы учимся честному терпению и самой важной нашей добродетели – ожиданию.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка