Проза

 

 

 

– Кран стал плохо работать.

– Да он и раньше плохо работал.

– Нет, он стал плохо работать после сантехника. Совсем уже не регулируется.

– Да? А мне кажется, у него и раньше так было.

– А я точно помню, после сантехника.

– Лиза, ты любишь капусту Провансаль?

 

Судьба всегда расставляет знаки. И, когда в овощном магазине взгляд Кандовского остановился на лотке с квашеной капустой, сердце его замерло, а затем сильно ударилось о грудную клетку.

 

Портье показал комнату, поднял жалюзи, открывая доступ свету, и небо будто опрокинулось в окно. Кандовскому представилось, что это холст ровной прокраски – не водянистой акварели, не бледной лазури, а плотного, жгучего индиго. И он тут же обратился мыслями к Ван Гогу, на картинах которого случалось красочное пространство без штрихов, без «червячков», без извивов, но то были красочные полыньи между рельефом мазков. «А если сделать кисть огромной, во всю картину, – подумал он, – один мазок на весь холст!?» И перехватило дыхание!

– Ты знаешь, – сказал Кандовский Лизе, – Ван Гог застрелил себя из пистолета, который дал ему хозяин гостиницы, чтобы отпугивать ворон.

– Но пока мы сюда шли, я не увидела ни одной вороны, – сказала Лиза, – наверное, их всех перестреляли на сувениры!

 

Кандовскому было далеко за …, а Лизе не было даже и…. Они познакомились на выставке Альбера Марке в Третьяковке. Был воскресный день, тот самый день Искусства, который так и можно было обозначать в недельном календаре. И в тоже время это был действительно день Воскресенья или, вернее, пробуждения после сна рабочих дней посвящённых мошне.

Кандовский увлекался Ван Гогом, Лиза – Кандовским. Ему было легко с Лизой, Лизе – с ним.

– Спроси, как будет жалюзи по-французски? Ведь это, кажется, французское слово.

Рожденный в глухую советскую пору, Кандовский хорошо переводил только две фразы: «Гитлер капут» и «Хенде хох», поэтому с остальными ему помогала Лиза. Она уже принадлежала к следующему поколению и хорошо понимала значение слова NEXT.

– Говорит, что «ролл», так же как по-английски.

– Странно, но ведь это наверняка французское слово, – Кандовский указал в сторону окна и переспросил портье:

– Жалюзи?

– Roll, – ответил молодой человек.

 

– Лиза, ты знаешь, кто отрезал мочку уха Ван Гогу? – переключился Кандовский на свою любимую тему.

– Нет, но я отрежу мочку тебе и даже себе, если не выпью кофе и не съем хотя бы кусочек круассана.

 

Номер, в котором они разместились, был обставлен старинной мебелью, потолок собран из широких потемневших до темного янтаря досок, которые подпирала толстая балка из сосны, когда-то достигавшая, наверное, мачтовой высоты. Туалетная комната была просторная, с большим светлым окном и ёмкой эмалированной ванной.

– Ну, Лиза, – ахнул Кандовский, – боюсь, что я вечером тебя отсюда не выкурю!

 

На следующий день портье принес завтрак прямо в номер. На блестящем подносе стоял такой же блестящий кофейник, отражая белые кофейные чашки; на тарелке с салфеткой лежали два пышных круассана, рядом маленькие упаковочки сливочного масла и баночки с джемом и медом, т.е. типичный французский завтрак. Дополнением ко всему была роза в узком стаканчике, которому тоже нашлось место на подносе.

– А ты знаешь, Лиза, мне сегодня сон приснился, – сказал Кандовский, вытаскивая цветок из бокала и передовая его девушке. ­– Забавный сон: будто я и есть этот самый портье. Представляешь, ты вечером принимаешь ванну, нежишься, а я тихо стучусь в окно. Ты открываешь – я влезаю. Там, правда, и трудов-то: первый этаж и окно большое. Мы с тобой страстно целуемся-обнимаемся, ну и всё такое, прямо на мраморном полу, на полотенце. А потом нежничаем и вспоминаем, как сидели когда-то за одной партой, и как я ревновал тебя и дрался с мальчишками в классе. Представляешь, оказывается, я уехал сюда на заработки, а ты так скучала по мне, так безумно скучала. И вот однажды ты посмотрела по телевизору передачу про Ван Гога, и тебе пришла идея…

 – А как звали ту, которая с тобой сидела за одной партой? – спросила Лиза.

 

В первый же день был осмотрен весь центр города и найдено знаменитое кафе, чья ночная терраса бросала в синеву звёздного вечера безумно-лимонный отблеск. Но это было на картине. Днём же, при ярком солнечном свете, местечко выглядело буднично. Остальные достопримечательности, уже относящиеся к древней истории города, интересовали Кандовсого в малой степени.

 

На другой день была ещё поездка в Сен-Реми, в совсем небольшой городок, в чьей психиатрической больнице прошёл курс лечения Ван Гог.

А вечером, по возращении, Лиза умудрилась затащить Кандовского на выставку современного искусства. Там были развешаны рентгеновские снимки с наклеенными красными розами в области четвёртого или, может, пятого ребра. Конечно, о чём-то это говорило кому-то, но только не Кандовскому: сердце его не замирало и не ёкало.

 

– А ты поняла, почему он застрелился? – Кандовский вернулся к теме Ван Гога. – Ведь из психбольницы его выписали здоровым.

– Конечно, – ответила Лиза, – проблема была в женитьбе брата.

– Ну да, они же вместе поднимали новое искусство, а теперь Ван Гог остался один.

 

Утром Кандовский проснулся и не обнаружил возле себя Лизы. Оторвал от подушки голову и  оглядел комнату: Лиза лежала на полу нагишом, под грудью темнела запёкшаяся кровь.