Проза

Когда я впервые увидел Смехова, мне едва исполнилось четырнадцать лет. Я как раз минул тот возрастной барьер, когда начинаешь думать, что что-то представляешь собой, но ещё не знаешь что именно, и стремишься поскорее выяснить это. Тогда краски жизни ещё рябили в моих глазах, завораживая сознание. Ничего не ускользало от взгляда, терзаемого любопытством. Мне поскорее хотелось разведать жизнь, словно неизведанную местность. Казалось, я чувствовал обострённее и сам мир, хотя даже ещё не знал его. Любая мизерная эмоция была для меня оголённым проводом, и стоило легонько задеть её, как во мне происходил разряд.

            Смехов не понравился мне с первого взгляда. Теперь, по прошествию пятнадцати лет, когда, насытившись приключениями, я превратился в скучного обозревателя жизни, запрятанного в костюм офисного работника, мне он представляется совсем иначе. Но это теперь. Тогда же я сразу определил его как зануду. Конечно, зануду умного, но ум его скорее казался мне недостатком, чем достоинством.

            Вот его краткое описание. Он высок, и, наверно, поэтому всегда сутулился, волосы его почти доставали до плеч, но вряд ли из-за выдерживания какого-то стиля, скорее из лени. Он вообще был невнимателен к своей внешности: в одежде был небрежен, носил в основном потёртые джинсы и растянутые свитера.

            Смехов бывал у нас в доме часто. Приходил он конечно не ко мне, а к моему отцу. Он у меня психолог по образованию. Именно по образованию, а не по практике, потому что всю жизнь преподавал в университете, а Смехов писал диссертацию под его руководством. В тот год отец сломал ногу, и аспиранты за консультацией приходили к нам в дом. Я часто присутствовал при их беседах, потому что они проходили в зале, а он являлся ещё и моей комнатой. По этому поводу у меня с отцом нередко бывали ссоры: я пытался отстоять свои территориальные права, но отца было сложно сломить в решении. Вообще-то по характеру он мягкий, но почему-то считал это качество самым главным своим недостатком и боролся с ним, как мог. Возможно поэтому переубедить его в чём-то было практически невозможно.

            Кроме Смехова у отца было ещё два аспиранта, имеющих допуск в наш дом. Одной из них была Яна, девушка необычайной красоты, а так как в ту пору ничего кроме внешних данных в противоположном поле меня не привлекало, я сразу же в неё влюбился.

            Попробуйте спросить у безнадёжно влюблённого описание любимого человека. Он мечтательно разведёт руками, и с отстранённым взглядом презентует вам бесконечную цепь ничего не значащих фраз. Так и я не в силе описать Яну. Осмелюсь лишь сказать, что она жгучая брюнетка с удивительно ровными чертами лица, карими глазами и милым родимым пятнышком на шее. Это пятнышко действовало на меня гипнотически, из-за чего в присутствии Яны я всегда молчал, что, во-первых, было совершенно несвойственно моему буйному характеру, а, во-вторых, просто недопустимо, ведь я уже разболтал всему классу, что красавица Яна моя пассия. И по этой причине я был обязан воплотить свои сладкие фантазии в не менее сладкую реальность.

            Третий аспирант ассоциировался у меня с конфетами, потому что без них никогда не заявлялся, а если и заявлялся, то их отсутствие компенсировалось бутылками коньяка. Он частенько болтал со мной и всегда в дружеском тоне, уверяя, что в моём возрасте был «ну точно таким же». На отца он смотрел учтиво, порой восторженно, часто кивая, и бормоча за ним его же слова. Он соглашался с любым его словом, не забывая, однако, похвалить его, но при этом как-то невзначай, словно случайно уронив комплимент, и скромно опускал глаза. По фамилии он Пометкин, но моё только что подточенное чувство юмора переименовало его в Подмёткина.

            Впрочем, не припомню, чтобы при его чудачествах он раздражал меня. Даже наоборот. Он был так галантен и добродушен, что было сложно не проникнуться к нему симпатией.

 

 

В тот день я получил двойку, да ещё погода удружила: за окном барабанил дождь, не пуская меня на улицу для выветривания плохого настроения. Я был вынужден сидеть в углу за своим письменным столом и при этом помалкивать, чтобы родители случайно не попросили мой дневник. Вдобавок явился Смехов. Появлению его я лишь огорчился, не удивляясь: он бы и в лютый мороз пришёл с той же сияющей улыбкой.

            В зал прошёл отец, а за ним немного промокший Смехов, который поздоровался со мной с торжественной радостностью, на что я отвесил ему издевательский поклон. Отец укоризненно показал головой, что ещё сильнее разожгло во мне желание подшутить над гостем, но я не отважился, подозревая, что мне и так влетит от отца за мою невежливую выходку.

Отец ознакомился с доработками Смехова, и ему что-то в них не понравилось, о чём он ему и сообщил. Смехов наивно удивился, видимо полагая, что отец встретит его доводы ликованием, и принялся отстаивать свою позицию.

В словах его был явный беспорядок: говорил он скомкано, размыто, будто споря с самим собой, беспорядочно прыгал с одной темы на другую. Слова его, словно выплёскивались прямо из сердца, минуя обработку мозга. Казалось, ему было тесно в собственных мыслях, словно на маленьком холсте он хотел уместить что-то огромное, величественное, но места не хватало, и картина его разговора получалась неточной, непоследовательной, даже противоречивой, но бесспорно яркой.

В молчании я слушал его монолог, который отец не перебивал, видимо увлёкшись. Время пролетело стремительно, и на консультацию уже явился Подмёткин. Он всегда приходил строго по времени, и сегодня было не исключение, впрочем, как и конфеты. Он был одет в белую рубашку, серую жилетку поверх неё и чёрные деловые брюки. Меня несколько позабавил его вид: отец одевался так же.

Подмёткин уселся рядом со мной, внимательно следя за разговором отца и Смехова. Раскрасневшийся Смехов отчаянно жестикулировал, словно таким образом выталкивая из сердца мысли. Я следил за ним с усмешкой на губах, которая, надо заметить, всегда появлялась на моём лице при виде Смехова.

Я слушал его, не вслушиваясь. Каждое слово, произнесённое им, воспринималось мной как нечто смешное и нелепое, о чём даже задумываться не стоит. Я и не задумывался. Тем более что слова его будто и не имели никакой связи с ним самим. На его лице порой даже мелькала гримаса удивления, словно голову его переполняли разносортные мысли, бились друг о друга, и в итоге слетали с губ в виде поломанных предложений.

Смехов замолчал, не договорив, и растерянно поглядел на отца. Отец же, не упустив случая, выдал ему сдержанную, видимо шаблонную фразу. Смехов посмотрел на него взглядом иностранца, никогда не говорящего по-русски. Он молчал, вяло разводя руками, и, наверное, долго бы так простоял, если бы не Подмёткин.

- Гениально! – вдруг вскрикнул он и захлопал в ладоши, отчего я даже вздрогнул.

Далее из его уст хлынул поток лести в адрес отца, которую я, стоит уточнить, выслушал с гордостью, при этом даже не вникая в смысл. Я знаю, на отца мощно действовали комплименты Подмёткина, хотя он и держался с ним строго, но строгость эта была напускной. Из всех своих аспирантов отец выделял его как самого смышлёного и целеустремлённого, а главное самостоятельного, но при этом помогал ему вдвое больше остальных.

Смехов бегло взглянул на Подмёткина, как на что-то малозначимое, может быть даже лишнее, и с осторожностью продолжил говорить.

-Глянь, как мысли напряг, аж жилки выступили, - шепнул мне Подмёткин, поглядывая в сторону Смехова.

Я лишь добродушно усмехнулся, решив про себя, что Подмёткин каким-то образом догадался, что я недолюбливаю Смехова, и этим высказыванием пытался затереться ко мне в доверие.

 

 

Дождь барабанил по окну, но мне он был безразличен. Я недвижимо сидел за своим столом, думая как обратить на себя внимание Яны. Она как раз пришла на консультацию к моему отцу, я даже пытался угостить её конфетами, принесёнными Подмёткиным, но она отказалась. Я долго раздумывал, как построить разговор с ней, но дальше сухих фраз «Как дела?» или «Как диссертация?» я не продвинулся. Но она сама заговорила со мной.

Картина этого дня стоит перед моими глазами так ярко, словно она произошла только вчера. И это невзирая на то, что в тот момент моё неожиданное счастье настолько притупило зрение, что даже сама Яна стала какой-то расплывчатой.

   -Можно тебя попросить ответить на анкету? – спросила она.

Я не понял значения вопроса, я вообще ничего не понял: что происходит с миром, отчего он вдруг так расцвел и переменился, почему я сам стал каким-то иным. Яна с серьёзностью протянула мне листы с вопросами, я молчал, наклонившись над листами. Она не сводила с меня глаз, слабо улыбалась. Я же не смел даже смотреть на неё, пытался прочитать то, что она дала мне, и невольно наклонялся всё ниже и ниже к столу, словно прячась от Яны.

Я понимал, что нужно сказать что-то, при этом обязательно умное, чтобы произвести должное впечатление, но вопреки этому я слова выговорить не мог.

-Да, пожалуй, - я напустил на себя чрезмерной важности и резко выпрямился.

-Спасибо, - произнесла она. – Для диссертации нужно.

Я стал отвечать на вопросы анкеты. Как отвечать так, чтобы потом, анализируя мою анкету, Яна поняла, что я тот самый идеальный парень, о котором мечтает каждая девушка? Минут через пятнадцать я всё-таки разобрался с анкетой, в которой, надо признаться, со мной ничего общего не было. Я протянул Яне свои «сочинения».

  -Спасибо, - ещё раз поблагодарила Яна.

  -Потом скажешь результаты? – попросил я, уже представив, как Яна будет сообщать мне о том, что я идеален.

   -Конечно, - ответила она и записала вверху моей анкеты «сын рук-ля».

Вот значит кто я в её представлении. Сын рук-ля! Я даже не удостоился имени. Уколы обиды беспощадно кололи мне сердце. Но вот только Яна так и не узнала об этом, потому что в комнату вошёл отец, напомнив мне про уроки.

Я не послушался отца и выскочил на улицу, в дождь. В то мгновение дождь был мне утешением. Я словно растворился в нём, и был уже не простым пареньком, а чем-то другим, более весомым, сильным. Я ощущал себя частью стихии, позволял ей брать меня в свои крепкие объятья, позволял ей смыть с меня мою непонятную робость. Но хотя дождь беспощадно обливал меня своими крупными каплями, я так и остался при своей грусти. Легче мне не стало.

Наверно я долго стоял у подъезда, в компании дождя, он даже успел изрядно поредеть, и тучи расступились перед солнцем. Вышла Яна, она подошла ко мне, и пролепетала что-то невнятное, но задорное и доброе, я понял это по тёплой интонации её слов. Она улыбалась мне нежно, стоя рядом со мной, и крепко обнимала свою диссертацию. Я улыбался ей в ответ.

Что я чувствовал? Чувства эти не поддаются описанию, они слишком редки и коротки, чтобы успеть их проанализировать. Я просто был счастлив в этот момент. Да, я был счастлив.

  -У нас дома душ сломался, - произнёс я невпопад, пытаясь как-то оправдать своё странное нахождение под дождём. Но она словно и не слышала моих слов.

  -Я пойду, - сказала она. – До встречи.

Я ответил ей кивком головы. Она отошла от меня и с каждой секундой уходила всё дальше. Как же легко и одновременно беспокойно стало у меня на душе!

  -Яна, - окликнул её я, вдруг догадавшись, что не хочу, не могу отпускать её от себя.

Она обернулась, я быстро добежал до неё, и властно отобрал из её рук диссертацию.

  -Я помогу донести, - вымолвил я, пряча глаза.

Яна пожала плечами, что я оценил как согласие. Мы отправились на автобусную остановку. Я изо всех сил пытался казаться как можно более остроумным, рассказывал смешные истории из своей жизни, заостряя её внимание на том, какой я замечательный. Я пытался охарактеризовать себя как очень весёлого и общительного парня, у которого масса друзей и все лучшие. И я так увлёкся, что в итоге за весь наш недолгий путь говорил исключительно я один. Яне оставалось только слушать.

Я даже не спросил, где она живёт. Я вообще ничего у неё не спросил, у девушки, которая стала для меня всем миром.

Подъехал автобус, Яна забрала у меня диссертацию, случайно коснувшись моей руки. Она уехала, я долго смотрел в след уезжающему автобусу, даже не заметив его номера.

Дождик по-прежнему моросил, но я не чувствовал его. Ничего не могло повредить подъему моего настроения. Я скакал через лужи, напевал непонятную мелодию, беспорядочно бродил по улицам, пока, наконец, ноги сами не привели меня домой. Отец цыкнул на меня по поводу моего внешнего вида, я не ответил, включил телевизор, но через минуту выключил его, открыл книгу, прочитал несколько строк, но не запомнил ни слова, и принялся беспорядочно бродить по залу.

 

 

Аспиранты к отцу приходили нечасто. Разумеется, ни по Подмёткину, ни тем более по Смехову я не скучал. Но разлука с Яной терзала меня. Ведь я уже успел насочинять в своём воображении продолжение наших отношений, но она больше не появлялась. Один раз приходил Смехов, дважды Подмёткин, неожиданно притащивший какой-то сувенир, а вот Яны не было.

Но, наконец, пришла и она. Отец удивился её приходу: она явилась на час раньше, когда мы с отцом выслушивали воодушевлённый лепет Смехова, пришедшего с очередной «гениальной» идеей. «Лучше бы с конфетами приходил, как Подмёткин», - вдруг подумал я.

Отец указал Яне на кресло, где она и сидела смирно, не двигаясь и не сводя глаз со Смехова, что-то эмоционально доказывающего отцу. Но отец, судя по его уставшему взгляду, позицию Смехова не разделял. Зато Яна вся как-то преобразилась, горящими глазами устремилась на Смехова. Она даже ещё красивее стала, лучезарнее что ли.

Отцу, наконец, удалось перебить Смехова (с пятой попытки), и, сделав ему несколько весомых замечаний, он усадил его за стол возле меня на их обдумывание, а сам раскрыл диссертацию Яны.

Я бы конечно предпочёл смотреть на Яну, но Смехов закрывал обзор, и я невольно рассматривал его. Он сидел с удручённой физиономией, иногда что-то бурчал себе под нос, словно находился наедине с собой. Я всматривался в его думающее лицо, искажённое поисками того, чего требовал от него мой отец. Но найти он не мог, видимо просто не понимая что именно ему следовало искать. Они словно не слышали друг друга: отец следовал выверенным методам, а Смехов шёл за вдохновением. Им не суждено было пересечься мыслями.

Наконец отец ознакомился с работой Яны, похвалил её вяло, и быстро с ней распрощался, видимо для того, чтобы Смехов не успел что-нибудь придумать. Но отец зря опасался новых идей Смехова, тот ни до чего не додумался.

Смехов и Яна направились к выходу. Я за ними. Но на меня никто не обращал внимания, словно меня не существовало вовсе. Яна с восхищением одобряла идею Смехова, но он рассеянно слушал её. Вообще он превратился в какого-то вялого, безразличного человека, которому нет никакого дела до всего мира. Странный он человек, этот Смехов: он оживлялся лишь мыслями о своей работе, а так, вне её, он, становился роботом, без интересов, без привычек, без слабостей.

Яна продолжала говорить, голос её звонко скакал, но Смехов игнорировал каждое её слово, она же почему-то не замечала этого. Они вышли из квартиры, даже не попрощавшись со мной: Яна, увлечённая монологом с тенью Смехова, Смехов, размышляя о развитии своей задумки.

Не помню, какие мысли слонялись у меня в голове, и почему я вдруг решил проследить за ними, но, гонимый ревностью, я отправился за истиной.

Я шёл в десяти шагах от них, не сводя пристальных глаз, наталкиваясь на прохожих. Яна что-то говорила Смехову, жестикулировала, утверждала, одним словом старалась произвести на него впечатление. Точно так же как я совсем недавно пытался понравиться ей! Какие только невероятные причины я не придумывал, лишь бы оправдать поведение Яны и отогнать единственно верный ответ: она любит Смехова. Это было настолько очевидно, что даже моё влюблённое сердце в итоге согласилось с этим приговором.

Но что она нашла в нём? Этот вопрос так яростно бился в моём сердце, что я вдруг резко и неожиданно для самого себя разочаровался в Яне. Она уже не казалась мне идеалом, а самой обычной, глупой и, разумеется, безвкусной особой. Этой мыслью я успокоился и направился домой.

 

Но разочарование моё не урезало муки сердца, ещё не обученного укрощению. Мои мысли завели меня в тупик: выходило, что я не мог ничего сделать, при этом бездеятельность равнялась для меня поражением. Но неожиданно для самого себя я вдруг отыскал решение этой сложной любовной задачи. Вернее, решение само настигло меня.

Я пытался втиснуть в свою память заданное на дом стихотворение, и даже осилил первое четверостишие, когда позвонили в дверь. Я с радостью рванул на её открытие (ведь это такой повод хоть на минуту уклониться от уроков).

На пороге стояла девушка лет двадцати пяти. Она была элегантно одета, при этом несколько дерзковато, но не вульгарно. Вся она была ухожена, пахла терпким ароматом духов, и буквально придавливала своим обаянием. За такими обычно волочатся, таким посвящают стихи, совершают разные глупости, и с тоской вспоминают на протяжении всей жизни. Сложно было пройти мимо неё и не произнести «Ах!». Хотя, если присмотреться не было в ней ничего особенного. В будущем я часто встречал таких див: блондинок или брюнеток, распущенных или ангельски притягательных, острых на язычок или по-сиренски завораживающих, но всегда хищниц, крепко держащих свою жертву на поводке страсти нежными ухоженными ручками.

Она посмотрела на меня, прищурив глазки, и прошла в прихожую без моего приглашения.

  -Ты, наверное, сын Константина Дмитриевича? – произнесла она не как вопрос, а словно уяснение для самой себя. – Я его аспирантка. Он должен быть дома. Я звонила ему.

Она держала себя с таким величием, что я забыл не только выученное мной четверостишие, но и все слова вообще. Эта незнакомка виделась мне спасением.

  -Проходите в зал, - выговорил я, принимая её пальто.

Я провёл её в зал, она уселась за стол, не обращая на меня внимания, словно я был частью интерьера. Она выложила из своего пакета несколько напечатанных листов и пустую тетрадь с ручкой. Я несказанно удивился этому: обычно аспиранты отца приходили с толстенными папками, книгами, какими-то статьями, но чтобы несколько листочков… Впрочем, сама девушка не то чтобы огорчалась по этому поводу, она словно не имела к этому никакого отношения.

Я заговорил с ней, и выяснил, что звали её Эльзой, с остальными аспирантами она была знакома бегло. Больше ничего выудить я не успел, потому что в зал вошёл отец, и я занялся своим стихотворением, но так и не выучил ни строчки.

Отец был явно недоволен Эльзой, после её ухода охарактеризовал её, как бездельницу, но он так красочно и долго укорял её в этом, что смею предположить, она произвела на него впечатление.

Украдкой я залез в блокнот отца, и, выучив наизусть телефон Эльзы, позвонил ей. Эх, лучше бы я всё-таки выучил стихотворение!

Я буквально умолял её о встречи, она не отказала, и я пулей примчался к её подъезду. Что я задумал? Моё сердце так пламенно жаждало заполучить расположение Яны, что я был готов довериться первому встречному, каким и оказалась Эльза.

Опоздав минут на десять, Эльза наконец появилась. Я скомкано рассказал ей о своих чувствах к Яне. Так уж получилось, что абсолютно посторонняя мне личность, эта неизвестная Эльза оказалась первым человеком, кому я раскрыл свою тайну. Она выслушала её молча, без эмоций, и лишь спросила: «Зачем ты мне об этом рассказал?»

Я путался в словах и даже в мыслях, кое-как выговаривая то, что кипело в моём сердце, мне даже казалось, что слова мои обжигали мне губы, но уши Эльзы принимали их бесстрастно.

  -Вы эффектная девушка, - сказал я не как комплимент, а как данность, - вы без труда можете влюбить в себя каждого.

Я запнулся, Эльза оглядела меня с ног до головы с усмешкой на устах, видимо подозревая, что теперь я примусь признаваться в любви ей.

  -И что же? – спросила она, подталкивая меня к разговору. Её лицо горело любопытством.

  -Я предлагаю вам сделку, - твёрдо заявил я, прямо смотря ей в глаза.

Она приподняла брови и с сомнением улыбнулась. Я невольно опустил взгляд.

 -Сделка, говоришь? – с иронией переспросила она.

 -Яне нравится Смехов, - начал разъяснять я, но Эльза перебила меня.

 -Да? – с напускным удивлением спросила она. - А что Смехов?

 -Смехов увлечён лишь своей диссертацией, - отмахнулся я.

Эльза снова усмехнулась.

 -В чём же проблема? Путь открыт. Дерзай, - дала наставление Эльза, поглядывая на часы.

 -Путь закрыт, пока у Яны есть надежда на любовь Смехова. Вот если бы он влюбился в другую девушку… -В меня? – переспросила Эльза, едва сдерживая улыбку.

 -Да, - подтвердил я, смутившись. – Тогда у Яны не будет шансов на Смехова, и она увидит меня, - пробурчал я.

Я замолчал, избегая глаз Эльзы. Я чувствовал, что она смотрела на меня, и не просто смотрела, а оценивала, словно бесцеремонно рылась в моих тайных вещах. Но я сам открыл допуск к своим тайнам, отступать было глупо.

 -Так, - деловито протянула она, - обязанности с моей стороны мне ясны. А как насчёт тебя?

Она практически смеялась, произнеся это, а я не знал, что ответить.

 -Я могу помочь вам с диссертацией, - сказал я притуплёно.

 -Ты? – засмеялась она. – Ты вундеркинд?

В этот миг мне хотелось бросить всё и бежать, бежать в неизвестном направлении, только бы не видеть весёлый задор в глазах Эльзы.

 -Я всё-таки сын вашего научного руководителя, - напомнил я, стараясь выглядеть как можно более значимо. Но чем больше я старался, тем меньше у меня получалось.

Эльза молчала, терзая меня догадками, дрожащей рукой я протянул ей аккуратно сложенный листок бумаги. На этом листе было время консультаций Смехова, переписанное из того же отцовского блокнота.

Эльза, не произнеся ни слова, взяла листок, развернула, прочитала и вдруг рассмеялась весёлым разливным смехом, режа им моё сердце. Я стоял не шевелясь, с покорностью глядя на неё. Она разорвала лист на мелкие кусочки и, эффектным жестом разбросав их по сторонам, ушла.

 

 

Отец всё-таки добрался до моего дневника. Потому я смирно сидел за столом, этим отбывая своё наказание и обдумывая план бегства к друзьям.

К отцу пришёл Смехов, было время его консультации. Я невольно вспомнил про Эльзу, и сразу же отогнал от себя её образ, который вызвал во мне бурю отрицательных эмоций, преимущественно укоризненных.

В дверь позвонили, я поплёлся открывать её, и к своему изумлению увидел на пороге Эльзу. Она молча скинула мне в руки пальто, посмотрела величественно и дружески подмигнула.

Как робот я повесил её пальто, она же прошмыгнула в зал, не дожидаясь меня. Внутри меня всё похолодело. Я осторожно пробрался на своё место, словно опаздывающий зритель в театр, и стал дожидаться пока на сцену выйдет главное действующее лицо – Эльза.

Она сидела неподвижно в кресле, куда её усадил отец, и смотрела на Смехова, который с жаром высказывал свою очередную идею. Эльза ловила каждое его слово, не двигаясь, временами прищуривалась, порой легонько кивала головой.

Я нетерпеливо ждал развязки, но так и не дождался. Эльза со Смеховым так и не заговорила. В тот миг мне даже показалась, что Эльза специально меня дразнила. Я вдруг вспомнил своего друга, вернее его бойцовую собаку, которую он дрессировал, заставлял себе подчиняться, а она порой так скалила на него зубы, что дух захватывало. Так и Эльза была мне непонятной, и я даже слегка опасался её.

Но на следующую консультацию Смехова, Эльза пришла опять, и не только пришла, она увлекла его в разговор. Говорили они, конечно, о диссертации Смехова, Эльза попросила его разъяснить ей некоторые непонятные моменты, которые она «случайно» услышала на прошлой консультации. Вот с какой целью она бездеятельно сидела в кресле, слушая Смехова!

Эльза оказалась девушкой неглупой, вопросы задавала целенаправленно, разъяснялась красиво, с чувством, вдумчиво. Смехов с серьёзностью отвечал ей, глаза его пылали готовностью помочь, ведь Эльза как раз и просила его о помощи, и в просьбе её было столько стремления к знаниям, что Смехов с радостью взял на себя роль наставника.

Я впитывал в себя каждое слово Эльзы, но не видел в них того живого эликсира, которым с жадностью упивался Смехов. Она смотрела на него как на предводителя, учителя или что-то в этом роде, но ни разу не произнесла этого в слух, ни одна похвала не слетела с её губ. Её покорная усердность, её невинный слух были эффективнее слов. Я молча забавлялся, как Смехов с яростным вдохновением цеплялся за каждый вопрос Эльзы, увлекался, рассказывал, объяснял.

Эльза с благодарной улыбкой вникала в каждую его фразу, записывала за ним каждое слово, и в итоге они стали приходить вместе всегда. Вот только почему Смехов так легко пошёл за Эльзой, и не замечал Яну? Я часто задавал себе этот вопрос, не находя ответа. Да, Яна смущалась, говоря с ним, терялась, путалась в словах, фразы её были размыты, суждения неточны, подчас невразумительны, и сердце Смехова тронуть не могли, не неся в себе силы. И это те слова не несли в себе силы, что исходили из сердца, что говорились любовью!

А Эльзе бояться было нечего, за любовь Смехова она не боролась, и отсутствие её потерей для неё не являлось. И потому слова её лились водой родника, прохладной и желанной для утомлённого путника.

Впрочем, я и на себе чувствовал силу Эльзы: она буквально давила словами, взглядом пробиралась внутрь души. Общение с ней напоминало дуэль на саблях. Я постоянно чувствовал напор с её стороны, хотя не понимал в чём именно проявлялось давление. Говоря с ней, приходилось постоянно думать, хотя стиль её разговора часто был небрежен, прост, и даже изысканно хамоват. Казалось, что она и не думала, что говорила. Да и зачем? Пусть думают собеседники, и она позволяла себе швыряться пустыми фразами. Но так только казалось.

Да, Эльза была эффектной, волевой и независимой. Да, она была яркой: и в словах, и в манерах, и в облике. Но не было в ней жара, вспыхнуть она не могла, она скорее походила на воду, бурную, но ледяную, что легко могла потушить чужое пламя.

 

 

Я ликовал, всё шло по моему плану. Но Эльза была не из тех, кто делал что-то бескорыстно. Я сопровождал её в магазины, таскал её пакеты, книги, даже набирал для неё тексты на пишущей машинке, в общем, превратился в мальчика на побегушках, наивно думающего, что широкими шагами ближусь к сердцу Яны, но шёл я в ином направлении, выгодном Эльзе.

Только поначалу я думал, что всем этим балаганом управляю я и искренне радовался своей гениальности. Но неожиданно всё пошло кувырком, совсем не так, как рассчитывал я, а как решила Эльза.

Всё началось с того, что Эльзе вдруг чем-то не угодил Подмёткин, хотя они достаточно редко пересекались. Подмёткин вообще был с ней настороже, говорил вдумчиво, чаще отмалчивался, но это не мешало ему осыпать её комплиментами, которые он, по-видимому, привык раздавать, а она, похоже, получать. Но в его комплиментах, хоть и утончённых, хоть и явно обдуманных, чувствовался натяг. Если на всех остальных он смотрел снизу вверх, но при этом с хитрецой, словно говоря: «думайте, господа, что вы главные, сегодня мне это выгодно», то на неё он поглядывал с опаской. Она же смотрела на него безразлично, надменно, с небрежной иронией. Впрочем, она смотрела так на всех.

Подмёткин по-прежнему красовался в любимчиках отца, и ни о чём не беспокоился. Напрасно. Эльза осторожно выпытала у меня всё, что я о нём думаю. Разумеется, я похвастался, как я прозвал его, отчего Эльза звонко хохотала, одобряя моё чувство юмора. Видя в ней сообщника, и о дурном не подозревая, я с радостью болтал с ней о Подмёткине, как последний сплетник. А однажды произнесённая сплетня не любит долго томиться в заточении, ей нужна воля, она требует новых ушей.

Я точно не знаю, как это устроила Эльза, но слова мои были точно переданы Подмёткину, у нас с ним даже произошла ссора из-за этого. Стоит уточнить, что небольшая, но Эльза (видно ожидавшая больших масштабов ссоры), убедила меня, что он меня сильно оскорбил, и я не должен всё так оставлять, иначе я – слабак, а слабак не достоин такой девушки, как Яна. Этот аргумент подействовал на меня безотказно, и я нажаловался на Подмёткина отцу (опять-таки по совету Эльзы).

Конечно, я был не настолько глуп, чтобы выплеснуть на отца детские жалобы, я поступил по-умному (тем более, было у кого учиться, у того же Подмёткина например). Ненароком я обмолвился отцу о ссоре с Подмёткиным, проболтался совершенно случайно, но так, что отец сразу заинтересовался, насторожился, и сам вытаскивал из меня каждое слово.

Понятно, что Подмёткин сразу вылетел из любимчиков отца, и никакие конфеты уже не помогали. Зато Эльза стала полноправной фавориткой, все лавры доставались ей, тем более что и диссертация её, стараниями Смехова, была уже толстенькой.

Смехов же, кажется, ничего не понимал вообще. Эльза неожиданно появилась в его жизни, и столь же неожиданно обязала себя любить. Весь его прежний мирок озарялся идеями, словно солнцем, но вдруг произошла замена солнца, а он так увлёкся блеском нового светила, не заметя, что блеск этот не грел.

Он оказался в полной её власти. Она играла с ним как с мячиком, который мчался туда, куда она пинала его по делу и без. Он не мог без неё. Когда она не благоволила ему, не позволяла быть рядом, он зачихал, становился озлобленным, нервным, у него словно начиналась ломка. Мне даже стало казаться, что я был очевидцем какого-то происшествия, на моих глазах происходило крушение личности, а сам Смехов находил в этом счастье.

Разумеется, изменения Смехова происходили и на глазах Яны, как я того и желал. Она вдруг сильно переменилась, весёлость её нрава исчезла, она стала серьёзна, замкнута, молчалива. Я всеми силами пытался разговорить её, но попытки мои были бесполезны. На шутки она не реагировала, рассуждения не слушала, да и смотрела на меня только как на сына своего руководителя: вежливо и безразлично. Надежда на взаимную любовь угасла в её сердце, но она вопреки этому всё равно продолжала видеть одного Смехова.

Я словно заразился от Яны плохим настроением: весь день смотрел в окно, забросил уроки, забыл о друзьях. Я всё время думал. Но рассуждения не давали мне ответов, лишь прибавляли вопросы. Какие только мысли не посещали мою голову! Некоторые случайными гостями, другие поселялись надолго, приводя за собой армию сподвижников.

Что же получалось? Я высмотрел в Яне внутренний огонь, и как замерзший путник пошёл к нему, но огнивом этим оказалась любовь к Смехову. Именно любовь плясала  задором в глазах Яны и озарялась счастливой улыбкой. Любовь, которую я так мечтал искоренить! Вне этой любви Яна была другой. Но этот огонь не мог согреть меня, я сам старательно пытался затоптать его, а он в отместку обжёг сердце мне.

Но на какое только безумие не отважиться влюблённое сердце, лишь бы только лицо его любви улыбалось. Вопреки своим интересам, я принялся вразумлять Смехова, напоминал о его задумках, но он словно не слышал меня, смотрел на меня какими-то пустыми глазами, да и сам стал пустым. В нём больше не было прежнего задора, угас в нём огонь вдохновения, его впитала Эльза, насладилась и забыла, утешив свою прихоть.

Я даже с Эльзой заговорил о Смехове, чуть ли не умоляя оставить его в покое, но она лишь усмехнулась. До сих пор не понимаю, из каких побуждений она рассказала Яне о нашей сделке, и ведь не просто рассказала, а в моём присутствии. Стоит ли говорить, что я чувствовал в этот момент? Я был раздавлен.

Но Яна посмотрела на меня, не поверив ни единому слову Эльзы, обозвала её сплетницей и ещё как-то, я не помню, потому что всё внутри меня полыхало пламенем стыда.

  -Подумать только, - произнесла Яна, как только Эльза ушла, - и вот такие Эльзы будут работать с душой человека.

Я молчал. Яна даже мысли не допускала, что Эльза сказала правду, а сам признаться я не посмел, хотя всем сердцем этого жаждал.

 

 

Защита диссертации Эльзы прошла гладко, впрочем, и Подмёткин не жаловался. Яна так же состоялась как кандидат психологических наук, но уж очень волновалась она перед защитой, похудела, побледнела, и совсем перестала улыбаться. А вот Смехов так и не дописал своей диссертации, угасла в нём жила вдохновения, а без неё он работать не мог.

Почему я вдруг вспомнил эту историю? Сегодня я встретил Подмёткина. Не сразу я узнал его, а точнее сказать он узнал меня. Как-то высмотрел сквозь холодную улыбку менеджера по продажам того четырнадцатилетнего паренька.

С хвастливым взглядом он протянул мне свою визитку. «Начальник отдела кадров», - прочитал я. Подмёткин утвердительно кивнул. Вообще он не сильно изменился внешне. Располнел немного, возмужал. На нём был чёрный деловой костюм и ярко красный галстук. «Наверно его начальник так одевается», - невольно подумал я, искренне радуясь встрече.

Он поспешно спросил у меня о здоровье моего отца и передал ему пламенный привет, но поговорить нам так и не удалось, он явно спешил куда-то. Впрочем, я всё же успел выхватить у него интересующую меня информацию.

 -Как Яна поживает? – спросил я и неожиданно для самого себя смутился собственного вопроса. Я словно вернулся на пятнадцать лет назад, забытые чувства вдруг всколыхнулись внутри меня.

 -Яна? – удивился Подмёткин. – Хорошо, даже очень хорошо живёт. В коттедже.

 -В коттедже? – переспросил я с подозрением.

 -Ну да, - подтвердил Подмёткин, отдалясь. – Забросила вовремя своё фанатичное увлечение наукой, да занялась карьерой. Теперь живёт припеваючи.

«Фанатичное увлечение», - с горечью повторил я слова Подмёткина, сказанные столь непринуждённо. Но то, что считает удачей Подмёткин, является ли удачей для Яны? О таком ли счастье мечтала она?

Я рассеянно смотрел в след удаляющейся фигуре Подмёткина, разглядывая через память давно прошедшие события. Столько лет я старался не думать об этой истории, а если что-то и напоминало о ней, я спешно переключался на другую тему. Но воспоминания не извещают о своём прибытии, и их не выставить за дверь. Всё помнит сердце памятью любви, всё помнит разум памятью учёта…