Проза

 

Отгорели костры войны, позади остались поля сражений и враг поверженный. Держит путь казак Тимофей в края родные, где мать и отец заждались, и изнывает сердцем в разлуке любимая Марыся. Как же на душе легко, когда уже в прошлом все самые тяжкие испытания, а впереди только радость встреч, мирная жизнь, и такими приятными будут казаться теперь ежедневные хлопоты. Словно чувствуя настроение всадника, бодро скачет конь вороной, вздымая копытами пыль дорожную, и ветер играет его гривой чёрною.

 

Долго ли коротко держит свой путь Тимофей, когда закатился за горизонт огромный Солнца шар, а тьма пришла на смену свету. На краю деревни хату он в потёмках увидал: прижалась к лесу боком, а в окошке свет горел. И решил казак ночлега в этой хате поискать, дабы не сходить с дороги, что его домой вела.

 

Дверь избушки отворилась, увидал хозяйку он: молода, смугла девица, смолью чёрной отливалась так копна её волос, платье длинное в цветах, омут глаз чернее ночи, с прищуром и хитро очень смотрят кто же там в гостях. Проживала здесь цыганка и ведуньею была, опасались её очень обитатели села. Почитали и боялись словом, делом ль прогневить, заколдует ведь колдунья, как потом им с этим жить. Но как только захворает кто-то на селе иль скот, то бегут они к цыганке – всем поможет и спасёт.

 

Но ведунья та цыганка одинокою была и мечтала молодая о любимом молодце. Должен хлопец тот быть бравым, умным, сильным, работящим и её одну любить. Но экземпляров в той деревне не водилось экзотических таких, было прОсто населенье, как везде в краях глухих. Были сны цыганке, знаки и предчувствия Судьбы, времени пройдёт не много – скоро встретятся они. И в один погожий вечер кто-то в двери постучал, дверь открыла – на пороге молодой казак стоял. Был высок, широкоплеч он, смелый взгляд зеленоглазый и брутальное лицо. Привечать такого рада, проходи в мой дом скорей.

 

Коня как надо покормила, к дубку за хатой привязав. Приготовила нехитрый ужин, из погреба к нему достала в деревне лучший самогон. Но не так был прост тот ужин и самогонка хороша. На приворот заговорила цыганка опытна еду и в зелье словом превратила воды чистейшую слезу. Простым движеньем, взглядом чёрным любовный морок навела, и покорилось её воле сердце молодого казака. Тимофей и сам не промах, с младых ногтей учеником ходил он в дом на край станицы к спадковому же чаклуну (1). Имел он дар, но вот засада, сопротивляться, устоять цыганским чарам он не смог, роковым очам тем чёрным сдался, манящей ласке нежных рук. И сам тот дом ведуньи хитрой, словно душою обладал: горшки, бутылки, пучки травы в углах висят, щурит глазки котик чёрный, согрев на печке свой живот. Мяукнет чёрт зеленоглазый и будто морок наведёт. Всё это словно усыпляло, сознание накрыло мутной, какой-то вязкой пеленой. Куда-то бдительность пропала и словно сердце на крючок, на приворот цыганский крепкий попался смелый казачок. Закончив с ужином, хозяйка на печке стелит казаку постель. И лёг он спать, за день уставший, не чувствовал, как тихо рядом цыганка тоже прилегла.

 

Наутро атаман продолжил свой путь домой, но не один – цыганку, ведьму молодую к себе в седло он посадил. Не мыслил более он жизни своей без чёрных её глаз, без смеха звонкого и ласк. В душе и сердце перекрыло, туманом сумеречным, серым его сознание заволокло, из памяти вдруг стёрся образ коханой дивчины (2) пригожей, его Марысеньки родной.

 

Вот и родная станица. На знакомое подворье прискакал Тимофея конь вороной, громко заржал, родному дому радуясь. Мать с отцом, хлопотами будничными во дворе занятые, с радостными возгласами вышли к нему навстречу. Сколько слёз было пролито, сколько молитв за родного сына прочитано, сколько душа родительская маялась в неизвестности о Судьбе его, жив ли он иль пал в полях сражений. Сошёл с коня сын, обнял и поцеловал родителей, слёзы радости умыли лица всех троих. Ушат воды поднесли коню, с дороги уставшему, склонил он голову, жадно пил, касалась земли грива чёрная, и тихо, нежно играл в ней ветер.

 

Услышав голоса, вышла из хаты Марыся, на кухне до того помогавшая. Любящее сердце девичье, долгим ожиданием истомившееся, сильно забилось в груди её, радость встречи с любимым предвкушая. Душа, всё существо её, пронзилось счастьем – он вернулся! Живой!!! На двор она вышла, взгляд удивлённый на той зацепился, что в седле сидела, гостью некую, кого родители Тимофея, радостью встречи объятые, за спиной его не заметили. Недобро смотрела на Марысю гостья молодая. Чуяла душа колдовская её, что приходилась Марыся казаку, ею очарованному, невестою. Но сильна была вера в силы собственные, свысока смотрела цыганка на соперницу поверженную.

 

Не подошла Марыся к Тимофею, корнями вросли в землю ноги её, а в груди всё от предчувствий дурных сжималось. И Тимофей не посмел взглянуть в глаза той, о ком так думал и чаял на полях сражений, о ком лунными ночами душа так маялась, о ком он вспоминал непрестанно, когда о будущем своём загадывал. Цыганке с лошади спуститься он помог и к родным подвёл:

 

— Прошу любить и почитать, Рубина, она же станет мне женой.

 

Потемнело от горя и разочарование лицо матери, гневно сплюнул на землю отец. Как родную дочь принимали они в доме своём Марысю, бок о бок переживали они трудные времена разлуки с сыном, да о свадьбе и внуках мечтали. И не думали они, что вероломно так предаст их сын данные любимой обещания, не ждали такого попрания казачьей чести и устоев.

 

Слезами наполнились вишни глаз Марыси и, словно чашу переполнив, полноводными дорожками скользнули по щекам её бледным. Но не облегчали душевной боли те слёзы, а сердце так и рвалось, горем сжимаемое. Не появлялась более Марыся в доме Тимофеевом, а поселилась там цыганка пришлая.

 

С тяжёлым сердцем терпели родители Тимофея в доме гостью новую. И выгнать её прочь рады бы, но словно застревали в горле слова, когда об этом разговор начинали они. Словно гипноз какой действовал, когда смотрели они в лицо её тёмное. Молились они втайне Господу, чтобы избавил Он дом их от наваждения этого. Состоялся разговор их с сыном, что не мило им видеть в доме эту особу странную. Тяжело и тревожно на душе в её присутствии, будто управляет она ими неким образом мистическим. Но не видел и не понимал этого Тимофей, любовью страстною было наполнено сердце его, ни к кому доселе тех чувств не испытывал он. Жениться хотел он на Рубине и просил на то благословения родительского. Но не дали благословения на то родители, не смогли пойти против чутья того подспудного, что чистое зло сидит внутри девицы той.

 

Тимофей же, Рубиной научаемый, решил свадьбу сыграть как бы условную: собрали они молодь станичную, весёлой толпой с гармонью и песнями прошли по улице. Венчали шествие то Тимофей нарядный да Рубина в белом платье подвенечном. В местном кабаке гуляли весело, за счастье молодых кружки поднимались радостно.

И только лишь одна Марыся из всех станичных молодых, не гуляла и не пела на той свадьбе молодых (3). Силы нет быть средь народа, одиночество здесь друг, и пошла она к берёзкам, что у озера растут. Тут так тихо, только ветер шелестит листвой берёз, белый ствол, рисунок чёткий, здесь особый дух живёт. Здесь когда-то рисовала на блокнотика листах казака она подробно, будто фото сделала. Был здесь профиль и анфас, нос слегка тут крючковатый, лёгкий прищур милых глаз. Те картинки он увидел, полюбил казак её. Помнят здешние берёзки, как гуляли мы вдвоём, здесь и первое признанье Тимофей своё сказал, а ответные слова заставляли сердце биться молодого казака. Были здесь те разговоры, что касались лишь двоих, нежными были объятья, не должны быть поцелуи достояньем чьих-то глаз. Много было здесь такого, отчего душа цвела, неужели это в прошлом, тут Марысенька заплакав, ствол берёзки обняла. Где ты милый мой, любимый, неужель краса другой всё, что между нами было изничтожила, убила, перечеркнула трижды жирной, красной безжалостной чертой.

 

Вечерело, меркли краски, и домой Марыся шла, несла душа печаль и горечь, давя на плечи, медля шаг. На улице ей повстречалось лицо родное, то Тимофея мать была, и сердце девушки так болью сжалось, ведь сильно прикипеть успела душой к родителям его. Но их она не навещала, боялась встретить, увидать глаза разлучницы коварной, что в доме том женой живёт. Словно книгу открытую читала пожилая женщина всю гамму эмоций тех, что отражались у Марыси на нежном девичьем лице. С жалостью и сопереживанием обняла она несостоявшуюся невестку свою.

 

— Милая Марыся, — молвила она. — Люблю я тебя, как родную дочь, и болит душа моя вместе с твоею. Чую я, что не обошлось здесь без колдовства и приворота цыганского. Не настоящи, не искренни все чувства Тимофеем к ней испытываемые.

 

Вспомнила мать о колдуне, к которому ходил Тимофей ещё в детстве учиться. Только он мог противостоять той силе бесовской, что застлала пеленою чёрной глаза её сыну. Поговорила женщина с Марысею, успокоила и обнадёжила её душу от страданий иссохшуюся. С Божьей помощью, молитвами материнскими да колдуна подмогою вырвет она душу сына из колдовских сетей цыганских. Слёзы благодарности выступили на глазах Марыси, живительным бальзамом разлились в её сердце слова поддержки, и поселилась там надежда на то, что когда-нибудь её любимый снова улыбнётся ей своей милой улыбкой, а в зелёных глазах его заиграют те самые искорки глубокого и искреннего чувства.

 

Лишь пошла луна на убыль, любимую рубаху сына Тимофея мать взяла, хлеба чёрного краюху да немного молока. Из хаты тенью ускользнула, чтоб не видели её, путь пролёг на край станицы, где стоял, прижавшись к лесу, домик старца-чаклуна (1). Сколько лет было казаку, вокруг не ведал здесь никто, сама она ещё девицей за подмогой бегала к нему. Крепок был здоровьем знахарь и обладал, видать, он той неведомой и страшной силой, что времени теченью, смерти неподвластным делала его.

 

Вот подходит мать к избушке, у двери в страхе замерев, постучать рука немеет, ушла решительность былая, сомненьям место уступив. Не навредит ли сыну эта борьба сакральных разных сил, не будет ли словно меж молотом и наковальней, между колдуном и ведьмой её сын. Тем временем дверь дома отворилась и крепкая рука мужская за руку женскую взялась, уверенно вовнутрь увлекла, за порог, туда, в то место, о котором с таким почтенным шёпотом вещали люди по вечерам в станице их. Как только гостья в горницу вошла, к устам своим перст знахарь приложив, дал знак молчать ей, кивнул на лавку – её садиться пригласил. Она присела робко, а колдун зажёг свечу червонную и в центр стола поставил. Сквозь тот огонь смотрел он долго взглядом цепким в печальные глаза её. Все горести, тревоги, беспокойства, что душу материнскую тревожили её, открылись колдуну, сплошным потоком бессловесной информации нахлынули они.

 

Достала мать рубаху сына, еду из торбы извлекла, на стол поставила и наблюдала, что будет дальше, словно сон то был, так нереально, так страшно было ей тогда. Колдун же, слова не промолвив, к сакральным действам приступил: молитвы нараспев читая, руками в воздухе водил, плавно так он словно знаки ему лишь ведомые чертил. Ритмично заговор читая на непонятном языке, он окропил водою снедь. Рубаху же он Тимофея в бадью с отваром погрузил и в горнице раздался запах полевых и пряных трав. Свеча червонная горела по-прежнему в центре стола и словно нити испускала в пространстве красные лучи. Все эти жесты и движенья, этот особый ритм слов, запахи и освещенье в оцепенение ввели. Женщина глаза закрыла и провалилась будто в сон. Когда пришла в себя она, всё завершилось, горела лампа, а за столом, где так мистически свеча сияла, знахарь чай устало пил. Что делать надобно в дальнейшем он тихо ей проговорил:

 

— Хлеб с молоком отдашь ты сыну, отведать должен он один еду, что от приворота сегодня я заговорил. Молись и ты перед иконой молитвой тайною одной, что дам тебе, но чтоб никто за сим занятием не видел, уединенье быть должно. Пусть лишь Богородица услышит те просьбы, что от сердца материнского так искренне идут.

Достал из кадки рубаху сына, отжал и матери вернул. Велел её он высушить и Тимофея облачить. Всё это вместе – дух и тело – в борьбе должны объединить против привязки, приворота и чары все должны разбить.

 

— Но не только с Тимофеем предстоит работать мне, пучок волос цыганки надо тебе скорее принести. Действуй тайно, чтобы колдунье не раскусить, не выследить тебя.

 

Всё, как велено ей было, выполнила мать тайком: отдала рубаху сыну, накормила, помолилась образам. Пока молодь в бане мылась, в вещах она цыганки рылась, перебирала быстро бусы, платки, карты Таро и гребни, пока расчёску не нашла. Пучок волос с расчёски сняла и поспешила к колдуну. Что-то делал с волосами тот колдун при свете звёзд, тоже под покровом тайны совершён был ритуал.

 

А луна всё убывала, как и мужнина любовь. Вот и утро наступило, на жердях петух пропел, Тимофей к цыганке пришлой вдруг внезапно охладел. На неё смотрел он хмуро, велел вещи собирать, выгнал с хаты восвояси, пути сюда не вспоминать. Много шума на станице это всё произвело, но в душе казачьей каждой это радостью цвело. Все любили мы Марысю, но цыганке не перечили тогда, побоялись мы проклятий её злого языка. Солнце ввысь от горизонта поплыло, и новый день даст нам новые надежды, встречи, взгляды и слова.

 

Привольно на окраине станицы. Весело играет ветер кронами берёзок, шелестит листвой и клонит из стороны в сторону верхушки молодых деревьев. Любит Марыся гулять меж них, наполняет это место её душу покоем и светлой отрадою, словно белые стволы берёзок забирали всю её боль и печаль при прикосновении к ним ладонью. Чистое озеро с каменистым дном было рядом. Придя на берег, Марыся садится на травку, погружает руку в прохладную воду, наблюдая, как расходятся круги по её поверхности. Когда же водная гладь успокаивается, то естественным зеркалом отражает прекрасное лицо девичье. Плавно шевеля хвостом, проплыла под поверхностью воды маленькая рыбка, в гуще кустов важно заквакала лягушка, а стрекоза, до невидимости быстро маша прозрачными крылышками, стремительно проносится над той гранью, что разделяет стихии воды и воздуха.

За природой наблюдая, не заметила Марыся, как в том водном отраженьи, где одно её лицо лишь было, вдруг добавилось второе – Тимофеево лицо. Издали её увидел и пошёл скорее к ней, сжалось от тревоги сердце, что он скажет ей теперь. Как сказать, что был то морок, пеленой застлало глаз, чёрной юркою змеёю цыганка в дом их заползла, колдовством набросив сети, пленила тотчас сердце молодого казака. Осознать всё это страшно, ведь ни вспомнил же ни разу он Марысеньки любимой взгляд. Поверит ли, поймёт, простит ли меня милая моя? Как мне жить, как быть мне, если не осталось вдруг ни капли у неё любви ко мне. Горько пусть, но справедливо – так обидел ведь её.

 

Увидав лицо родное в чистом зеркале воды, Марыся мягко улыбнулась, радостью, надеждой, лаской тотчас наполнилась её душа. Что цыганку из дома выгнал, донесла и ей молва, значит хочет быть он с нею, раз пришёл поговорить. Много горечи и боли скопилось помеж (4) этими двумя, плотным воздухом сгущалось и мешало говорить. Трудно было обернуться и глаза в глаза взглянуть, оба в озеро глядели, на отраженье лиц смотря. Тишину нарушил первым Тимофея голос тихий, молвил он неспешно, грустно, подбирал с трудом слова. Марысенька пока молчала, в зеркале воды любуясь отраженьем его брутального лица. Какой же сладостью и негой разлилось в душе её волной присутствие так близко рядом любимого ею казака: его запах, голос, близость будоражат – всё, как раньше стало вмиг.

 

Тимофей душой открылся, продолжая говорить, и, словно чувств плотину прорывая, хлынули потоки слов. Молвил он о том, как думал, вспоминая под луной, как ему давал надежду милый, нежный образ той, кого видел он женой, смело рвался в каждый бой. Вот война и завершилась, повернулся в отчий дом, что потом в него вселилось, вспоминает он с трудом. Тихо молвила Марыся, в отражение глядя, как молилась и ждала, только бы живым вернулся, а за взгляд тех глаз зелёных вмиг полмира б отдала. Вот вернулся он с любовью, но уже не к ней – к другой. Как могло быть так – не знаю, потеряла я покой. В сердце боль, душа в печали, но надежда всё ж живёт, что хоть иногда он вспомнит наших встреч тот сладкий мёд. И стена непониманья растворилась до конца, понеслись рекой признанья слезами с каждого лица. И Тимофей спросил с надеждой:

 

— Ещё ли любишь ты меня?

 

— Жива любовь, хоть грусть и ревность почти изъели душу мне.

 

И в зеркало озёрной глади смотреться им уж силы нет. Одномоментно обернулись, ладонь и нежный взгляд коснулись такого милого лица. Как долго каждый ждал и жаждал взглянуть в любимые глаза, и слились губы в поцелуе, сердца забились в унисон. Обнялись влюблённые, Марыся голову склонила на мощную грудь казачью Тимофея и слилась одна душа с другою, чтобы уже больше никогда не расставаться.

 

Настал день свадьбы долгожданный. Марыся встала раньше всех, с душевным трепетом ступая, обошла весь отчий дом, с родными стенами прощаясь, с таким привычным ей укладом и жизнью незамужнею своей. Уж рассвело, ушла с подворья и к кладбищу путь её пролёг. Промолвив заклинание на входе, попросила у Хозяина кладбища дозвол войти. Горсть монет в траву метнула – откуп мёртвым отдала. И направилась Марыся к могилам родичей своих, покоились тут бабка с дедом с одним надгробьем на двоих. Перекрестившись, поклонилась, и к усопшим словом обратилась, благословения прося соединить судьбу свою с любимым, красивым, смелым молодцом. Трель птахи утренней весёлой ответом на её запрос была. Благословенье предков получила на замужество своё она. Почтенно дУхам поклонившись, Марыся с кладбища ушла. Не обернувшись, путь держала молча она до самого крыльца.

 

Придя домой, подружек стаю застала в комнате своей. Достала красную рубаху, в которую облачится сегодня должен её любимый Тимофей. Подружки все пуговицы застегнули на праздничной рубахе той и унесли её в дом жениха. Тот спал ещё и одеяла тёплый плен его расслабленное тело не торопился отпускать. Подружек громкий смех и гомон разогнал остатки сна. Рубаху красную невесты надеть с утра должен жених. С рубахой справиться спросонья Тимофей так и не смог, пуговиц рядок застёгнутых усложнил ему урок. Откупился он духами да туфлями от докучливых, шумных девок тех.

 

И унесли домой к невесте те подарки жениха, стали песни петь, готовить Марысю к свадьбе поскорей. Платье белое надели и от сглаза закололи крест-накрестом на нём подол. На огне нагрели гвозди, бигуди то встарь были, кудри накрутили быстро и венок с фатой вплели. Серьги, бусы и помада завершили образ знатный, без пяти минут жены. Тимофей в то утро тоже волновался ужас как, неужели прям сегодня на Марысеньке женюсь. Он надел костюм казачий и рубаху, что в то утро от невесты он в подарок получил, пояс кожаный с кинжалом да со скрипом сапоги. В зеркале себя он видит, вертится, всё ль хорошо на нём сидит. А, папаха! Достал из шкафа, нахлобучил, вот теперь готов жених.

 

Выходить пришло уж время, но сначала у родителей благословенья казаку трэба (5) получить. С божницы мать сняла икону, помолилась, перекрестился Тимофей, и, поклонившись, к образу устами трепетно приник. Расстелил отец пред сыном шубу наизнанку шерстью вверх:

 

— Пусть, сынок, здоровья, счастья и богатства у тебя с Марысей будет, как шерсти в овчине той.

 

Родителям почтенно поклонившись, Тимофей покинул дом. Во дворе друзьям он свистнул, что уж заждались его, оседлали резво коней и к Марысе понеслись. Как же весело то было: пели песни под гармонь, залп из ружей, сабель звон, ехали на конях стоя и под брюхом пролетали у лошадок на скаку.

 

Марысенька с роднёй простилась, благословенье получив, в углу под образами на шубу мягкую уселась, из подруг, сестёр и братьев вокруг неё сомкнулся круг. Жених с друзьями в это время с толпой из родичей невесты вели нелёгкий разговор. Все конкурсы прошёл у свашки, торговался и шутил, конфетами он откупался да самым знатным первачом. Но оборону родичи невесты держали крепко у крыльца. Каб жениху пройти в светлицу и с невестой рядом встать, надо было бы сначала её «косоньку продать». Тимофей брату невесты откуп платит небольшой, а сватья тогда Марысе вместо одной косы две заплела. К Марысе в комнату проникнув, Тимофей с ней рядом встал. Как же мила ты, пригожа, нареченная моя! Окружили их родные, хором стали поздравлять, родители благословили, обняли, стали целовать.

 

На двор пошли молодожёны. Погода ясная была, приметы исстарья прочили счастливых дней супружества. На четыре стороны жених с невестой поклонились и до церкви на венчанье молча отбыли они. Ведь любовь есть дар от Бога, пусть же Он её хранит, от зависти, от зла укроет Богородица Покровом их. После церкви молодые прибыли в дом жениха. Хлебом-солью там встречают их родители его. Гости мечут рис, монеты, хмель, орехи да конфеты. В доме молодых за стол сажают, мёда в кружки наливают, пела свадьба да гуляла, полилось вино рекой, веточкой калины красной был украшен каравай. Мёд едят жених с невестой, чтобы сладко им жилось.

Две сватьи на утро в гости в дом к Марысеньке пришли. Девичий венок убрали из волос густых её. Заплели и обернули две косы вокруг чела, и повязан был расшитый красным маком ей платок. Кто увидит эти косы и твой головной убор, тот поймёт – пред ним предстала молода, красива, справна, но уж мужнина жена.

 

________________

 

20.12.2016 – 07.01.2017