Проза

 

 

Бросился к телефону:

– Сима, она умерла!

– Боже мой, кто?

– Жизель!

– Какая Жизель?

– Та, что летала у меня целую неделю! Моль это!

– Так что же ты сразу её не прихлопнул?

– Щазз! – и прервал разговор. Обидится, конечно, Сима, да и ладно, к завтрашнему дню всё равно забудет.

 

Она покоилась на подоконнике. Решил помахать возле неё рукой – вдруг испугается, оживёт, – но воздушная волна протащила по пластику лёгонькие останки и только.

Когда эта вертунья появилась на кухне, глазам не поверил. Блеснула в дневном свете окна и вдруг исчезла, потом снова стала видимой – завихляла в полёте изломанно. Конечно, хотелось думать, что раньше не замечал, но каждый день начинался с одного и того же рубежа, и если до того момента её не было, то и потом не должно было быть. И всё-таки в течение недели уверял себя, что раньше плутовка где-нибудь таилась и не летала. Хотя сколько живёт моль – неделю, две? Утром обнаружил на подоконнике мотыльковый трупик, и всё определилось: раньше её точно не существовало.

Со мной это случилось так давно, что подумать об этом страшно. Ночью закашлялся и проснулся, в горле першило. Пришлось встать и топать на кухню, придерживая на тощих ягодицах пижамную материю, потом обнаружить, что в чайнике нет воды ни капли – ну да, накануне последнее выцедил, – чертыхнуться и протянуть губы к водопроводному крану.

Когда, насосавшись, вытер рукавом мокрый подбородок, посмотрел на часы – около трёх, щёлкнул выключателем и двинулся по коридору. В комнате уже было не так темно, сквозь сатиновые занавески проникал свет фонарей с улицы, – и сразу заметил, что кровать накрыта одеялом, а ведь, вставая, откидывал его. Снова отвернул одеяло и увидел нечто, простёртое на кровати подобно аппликации. В догадке схватился за брючины, но руки наткнулись на впалые мослы; захотел облапить ворот куртки, но загрёб волосы на груди, – пижама непостижимым образом переместилась с тела на кровать. Разум, конечно, свёл происходящее к непристойному проявлению сна, а посему можно было снова нацепить пижаму, заснуть и утром проснуться и не вспоминать об этом. Но, собираясь к завтраку налить воды в чайник, обнаружил, что тот всё же не пустой, что в нём ещё жидкость плещется – немного, с полчашки. И так уже было день назад.

 

Вечная осень, вернее намёк на неё, вечный намёк, к которому привык, как к молоку в утреннем кофе. Иногда, правда, через эту привычку обнажается прихоть весны, которая манит, зовёт, обещает. Но какая надежда в моём положении? Осень мне больше подходит: не бело, а зелено, хотя и с увяданием, и желтью; не холодно, хотя и не печёт. На юге бы такой сезон назвали бархатным, только не сезон это, а вечность.

Теперь куда выбраться. Куда угодно, но недалеко – дистанция разбега полдня, ну или чуть больше: не вернёшься к трём часам пополуночи, окажешься в неглиже перед всем мировым взглядом. Самое лучшее – доехать на электричке до станции «Авиационная». Там рядом лес и прямо на опушке растёт прекрасный подосиновик, он обычно попадает в мою корзину первым, а возле одной из сосенок моститься круг маслят. Конечно, встретятся и белые, и я знаю, где они прячутся. Самый большой из них – боровик по кличке Муромец; тот ждёт у развилки, возле такого же большого дуба, – крепкий, кряжистый. Только уж больно храбрый, выдаёт себя размерами, и кто-нибудь из грибников, случается, набредает на него. Тогда встреча откладывается до следующей поездки. Но в будний день этих охотников мало. Так что корзина бывает полна.

 

Ещё не забыть позвонить на работу: если подойдёт Витаминыч, сказать, что иду по повестке в суд; если Светка-чума – сообщить, что сижу в «обезьяннике» в милиции; если Валя Васьковна – прикинуться болявым. Вру им и на работу не хожу. Первое время ещё ходил – так, по инерции, хотя приходилось делать это каждый день – понедельник же, – но забросил трудовую деятельность по другой причине. Как-то Вит Иваныч задержал на мне взгляд, проецируя в нём удивление и грусть: «Александр, мне кажется, Вы стали выглядеть…, – и тут он остановился, подыскивая слово, и всё же разрешился бременем, – возмужало». С того дня моё посещение этой богадельни прекратилось; я представил, как возмужалость сменяется обрюзжалостью, и вышел на пенсию досрочно – условно говоря, конечно. Общаюсь теперь с близкими и знакомыми только по телефону; ведь по возрасту я от одних удаляюсь, а к другим приближаюсь, и если кто-то видит меня, удивляется и не понимает, что со мной происходит.

 

Уже вечером позвонила Марина и с наскока: «Ты ничего не хочешь мне сказать?» Это она показывает, что всё еще обижается. Поссорились с ней вчера, вернее, ещё до рубежа, и теперь длится и длится эта ссора, и каждый вечер приходится каяться и вымаливать у неё прощение. Делаю это на автомате и бесталанно. Жалко её, конечно: жалко вечной её порывистости и моих опущенных парусов. «Я тебя люблю», – говорю в телефон и думаю о том, как ловко соблазнил сегодня Катьку из соседнего подъезда и, надо заметить, не в первый раз.

 

Поздно. На «Первом» показывают комедийный сериал. Все его сценки давно осели в моей голове, и все их можно воспроизводить, не включая телевизор. Вообще, зачем нужна эта штуковина, когда по ней показывают одно и то же? Но для меня телевизор всё равно развлечение: во-первых, дикторы – они люди, и как не стараются гримёры, а мой намётанный глаз всегда увидит на «заштукатуренных» лицах следы волнений или взбучек, или что там ещё бывает у этих медиатруженников за пределами экрана; а во-вторых, мировая жизнь нет-нет, да и удивит какой-нибудь вольностью в виде захвата самолёта террористами или землетрясения.

Но если переключиться на канал «Мир», то там никаких потрясений, там в это эфирное время заснеженные альпийские склоны, туда, на горнолыжный курорт, собрался поехать мой Сима. Он строит планы, мечтает, надеется. Через пару-тройку месяцев придёт зима, и всё свершится, так ему кажется сегодня – и каждый день. Я завидую моему приятелю, потому что тот живёт текущим днём и не ведает, что случится завтра, а для меня сегодняшний день, перейдя рубеж, станет музейным экспонатом – одним из многих, если, конечно, не считать гибели Жизели. Я свыкся с чередой одинаковостей, примирился, а вот она: полетала в своё удовольствие и почила на подоконнике – лежит и не исчезает, – такая же неучтёнка, как и я.

 

По стеклу стучат капли, или так кажется мне во сне, потому что дождя в этот день никогда не было – иногда тучки, конечно, находили, сгущались, а вот дождь не приходил. И теперь, когда это случилось, можно слушать топотание ливня за окном и чувствовать себя счастливым.