Падение Пандемиева, или Contra vim mortis
Георгий Хазагеров (23/03/2020)
Действующие лица
Пандемиев Григорий Александрович – главный врач городской санэпидстанции, цветущий мужчина пятидесяти лет, холост.
Паташинский – новый директор конторы «Главвторсырье», лысый застенчивый вдовец сорока лет.
Раабе Виктор Викентьевич – заведующий кафедрой патологической анатомии, бодрый старец.
Муммия – жена Раабе и главный бухгалтер конторы «Главвторсырье», пронзительная женщина неизвестно скольких лет.
Тамара – дочь Раабе от первого брака, сотрудница городской санэпидстанции, полнокровная женщина тридцати лет.
Суржанский Илларион Михайлович – старинный приятель Раабе и счетовод конторы «Главвторсырье».
Музовоз Славик – водитель служебной машины конторы «Главвторсырье» и студент-заочник.
Таисия Афиногеновна – уборщица городской санэпидстанции, ровесница Раабе.
Хор собирателей утиля.
Действие происходит в одном из прошлых
Первый акт
Сцена 1. Лестница в городской санэпидстанции, бывшем особняке Суржанских. Вверху – мраморная нимфа. Внизу – бюст Семашко, который моет Таисия Афиногеновна.
Таисия Афиногеновна, обращаясь к Семашко:
Вот, погляди, комиссар, что делается! Наш охотник за микробом совсем с ума свихнулся, переработался. Позволит этому придурку с утиля разрыть скотомогилу, и все помрем от сапа, чи от столбняка. Храпеть будем или остолбенеем. Сам же Гришка раньше говорил: нельзя трогать, а теперь, пожалуйста, говорит, откапывай дохлятину на здоровье! Чего это делается, комиссар? А все им план, все им неймется. До вечера Гришка на работе сидит, свет в бакотделе палит, а с утра утильский таскается: кость ему подавай. Чтоб ты подавился этой костью! Придут, нашаркают. И наш тоже хорош. Хоть бы Тамарка его соблазнила. Остепенился бы, семью завел. А то, окромя этих переносчиков долбанной заразы, никого и не видит. А чего на них смотреть? Я их кажын день вижу: усами шевелят.
Появляется Паташинский останавливается возле нимфы и декламирует с пафосом:
Вот говорят, нет правды на земле,
А правда есть, и эта правда – польза.
Хотя бы этот взять скотомогильник.
Учили нас про вещего Олега:
Мол, опочил твой конь.
И что, как опочил?
А конский волос?
А клей из кости? Мыло? Желатин?
Из счетной кости – пуговицы, шашки?
Костяшки домино, культурный досуг…
Вот бабушка – указывает на Таисию Афиногеновну – метет все без разбору.
А вот собрать бы вместе этот мусор.
По семечке хотя бы со ступеньки –
Суржанский насчитает миллионы,
И сколько выйдет жмыха, сколько масла!
Все рушится, ломается, ржавеет,
И лишь Утиль на этом богатеет.
Мой шофер называет это
Постмодернизмом…
Вздыхает
Ах, Муммия! Зачем ей этот шофер?
Пытается вернуть себе бодрость, поет:
Хижины, дворцы, трущобы
Превращаются в труху.
Встаньте мертвые из гроба,
Сдайте кости на муку.
Смертные снесите одры.
В общей куче торжество!
Бей, утиль, в тазы и ведра
Польза – наша божество.
Подниметесь, миллионы…
Таисия Афиногеновна подходит со шваброй: Отойдитя, пожалуйста.
Паташинский несколько остыв: Ладно, ладно, бабушка.
Бормочет:
Да, Муммия…
Ужель коса на камень наскочила?
И ее я не… не утилизую.
Как сложена!
Да, сложена из лучших образцов
Породы человека.
Части тела все на подбор.
Вот ноги у нее, как у крестьянки:
Уходят в землю мощные подпорки,
Такие Мухина ваять умеет.
А руки, словно у рабочей,
Вальцовщицы, к примеру,
Голова же интеллигентки,
Точеные черты, глаза с разрезом,
Как в том Египте,
Где теперь Насер,
Гамаль Абдель.
А кожа цвета обожженной кости.
Такие шахматы однажды сдали – некомплект.
А талия! Точь-в-точь как будто пешка!
Иль офицер.
А груди от ткачихи-рекордсменки
С плаката, нам его
В макулатуру сдали,
Не прошел ЛИТО,
А был в три цвета:
Красный, желтый, синий.
И вот, и вот… ее я не добуду!
Какая страшная несправедливость.
Зачем ей муж-старик иль этот мальчик,
Шофер?… А строит ему глазки.
Не вижу пользы…
Выходит на улицу.
Сцена 2. Химическая лаборатория отдела гигиены труда в санэпидстанции.
Пандемиев, мрачно прохаживаясь перед шкафом с эфирными маслами, декламирует:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился на ВДНХ,
Куда текли народные лавины.
Меня туда влекла стезя греха,
Я ж за собой влек дурочку Матрену,
И в голове царила чепуха,
Но взор заполонили павильоны.
Цветение народов и культур
Моих ушей коснулось майским звоном.
Тогда я навсегда оставил дур.
Преодолев стремление натуры,
Единству в жертву я принес сумбур.
Останавливается и продолжает, скрестив на груди руки:
Но понял я, что павильон культуры
Замешан на эклектике. Враждой
Пронизана его архитектура,
И ордера ведут смертельный бой.
Согласья нет и не было от века.
Времен, народов, стилей разнобой.
Народное искусство у ацтека
Учило голову набить песком,
Ее искусно срезав с человека.
Так где же он, культуры общий дом?!
Тамара появляясь: Как вы красиво говорите, Григорий Александрович! Мне всегда так нравились ваши лекции.
Пандемиев рассеянно: Лекции?
Тамара: Я к вам ходила на сыпной тип, а потом на возвратный. А перено-осчиков…
Пандемиев, смягчаясь: А что вы делаете так поздно на работе, Тамарочка?
Тамара кокетливо: Я, может быть, хочу сгореть на работе рядом с интересным мужчиной в летучих парах эфира. А вы, Григорий Александрович?
Пандемиев, не реагируя на кокетство: Покоя не дает скотомогильник.
Тамара: Что ж в нем такого?
Пандемиев: Видите, Тамара, Гамлет сказал, что солнце плодит червей в дохлом псе.
Тамара несколько нетерпеливо: Это я знаю, хлорная известь…
Пандемиев: Но если в мире нет единства, почему мы должны считать, что культура бактерий стоит ниже культуры людей? Поэт сказал: «И равно беспредельны просторы для микробов, людей и планет».
Тамара: Я помню, как вы красиво декламировали это стихотворение на вечере в Противочумном институте!
Декламирует, выделяя звук «у»:
Сквозь волшебный прибор Левенгука
На поверхности капли воды
Обнаружила наша наука
Удивительной жизни следы.
Уу! С одного раза запомнила.
Пандемиев продолжает с мрачным пафосом, указывая на колбу:
Там я звездное чую дыханье,
Слышу речь органических масс
И стремительный шум созиданья,
Столь знакомый любому из нас.
Это Заболоцкий, Тамарочка. Есть такая философия – космизм. Впрочем, все равно. Пойду в бакотдел.
Снова декламирует:
Государство смертей и рождений,
Нескончаемой цепи звено…
Прерывает сам себя:
Так кто же прав: охотники за микробами или сами микробы? Кто нас рассудит? На чем зиждется единство? – вот в чем вопрос.
Тамара: У меня от ваших парадоксов голова кружится. Я тоже была на ВДНХ, как задрала голову на эту каменную парочку, так чуть в обморок не упала. Так и от ваших слов про эту выставку. Как-то высоко.
Пандемиев: высоко? Пирамиды тоже возносились высоко. Но чем хуже поселения термитов?
Вдохновляясь:
Вот именно! Кто выше: фараон,
Могилы восхитительной строитель,
Иль ты, иль ты, холерный вибрион?
Иль ты, иль ты, болезни возбудитель?
Чуме не сторож я и больше не главврач…
Привет тебе, бацилловозноситель!
Недолгим будет…
Скотомогильник…
Тяжкие сомненья…
Тамара: Не принимайте это близко к сердцу, Григорий Александрович!
Пандемиев машет рукой и уходит из лаборатории.
Тамара одна: Пан-демиев!
Он демон, я его Тамара.
Он Пан. Приворожил меня свирелью.
Вокруг него толпа из этих, что с грудями
Всегда рисуют.
Меня он, звездный сын эфира…
Опять шкаф не закрыл с эфирными маслами.
На колбу показывал,
А там всего лишь смывы с рук
Работниц типографии газеты «Молот»,
Свинец.
И что ему ВДНХ? Ну, павильоны, фонтан… Рабочий и крестьянка. Он раньше был известным ловеласом.
Мне говорил отец о нем, а нынче
Во что-то погружен,
Все думает о чем-то.
Пойди пойми мужчину!
А может, все же
Меня он, звездный сын эфира,
Возьмет в надзвездные края?
Гладит банки с эфирами, прикрывает шкаф.
И буду я царицей мира?
Таисия Афиногеновна входит со шваброй: Зрассьте вам, будущая главврачиха!
Тамара: Будет вам смеяться, баба Тая! Куда это он пошел?
Таисия Афиногеновна: Заперся у бактериологическом. Давно холеру с чумой не видел, все глазыньки в микроскоп проглядел. Бродит, как чумной, по всей горсэс, бормочет про скотомогилу. Вчера этой мраморной девке на лестнице лекцию читал про достижения хозяйства. Позавчера остановился против Семашко, смотрел, смотрел на него, потом рукой махнул, сказал: «Ужо тебе!» и пошел. А его, Григория Александровича, кстати, шофер разыскивает с утиля. А, может, и не его, а?
Тамара: Очень он мне нужен, этот шофер!
Таисия Афиногеновна: Тебе не нужен, а ты ему нужна.
Тамара: Зачем?
Таисия Афиногеновна: А то не знаешь, зачем мужчине баба: увлеченье для размноженья.
Тамара: Как вам не стыдно, баба Тая!
Сцена 3. Паташинский и Музовоз курят возле служебной машины.
Музовоз: А санврача Тамару вы видели, из гигиены труда?
Паташинский: Все бабы на уме!
Музовоз: Закон природы. Она не замужем, я не женат.
Паташинский: Не замужем. Задумчиво: А Муммия замужем. Живет со стариком в одной квартире, с трупорезом, отцом твоей Тамары. Хороша природа!
Музовоз: Так я к Муммии не пристаю, это она ко мне. Оно мне надо, чужое горе. Муммия как Муммия.
Паташинский: Ладно. Ты к мероприятию, что приготовил?
Музовоз: Торжественная часть…
Паташинский: Это понятно. А художественная?
Музовоз: Пирамида будет с Муммией.
Паташинский: Какая еще пирамида?
Музовоз: Ну, когда один сотрудник на одного становятся. А кто-то сверху руку поднимает или флажком машет.
Паташинский: Погоди! Кто это на Муммию становится? Ты что с ума спятил?!
Музовоз: На нее не становятся. Она как раз сверху будет. Плакат будет держать над головой: «Сдавайте фруктовые косточки». Это новое направление, как вы говорили.
Паташинский: Погоди, погоди… Направление… А на ком она стоять будет?
Музовоз: На мне, на ком же еще. Ноги на плечи и встала.
Паташинский растерянно: Погоди… А какая в этом польза?
Музовоз: Не все же польза, есть и красота.
Так учат на литфаке.
Вот роза, например.
Какая в розе польза?
Паташинский: Из розы добывают масло,
Листы – на силос.
Стебли – на растопку.
Колючки… не придумал.
Может, в обществе слепых,
Где кнопки делают,
Туда сдавать колючки?
Мол, кнопки с экономией металла…
Головку можно взять от старой кнопки,
А зубчик из колючки –
Меньше веса.
Музовоз: Ну, кнопки – ладно.
Что из бабы сделать?
Причем здесь польза?
Жир вытопить для смазки?
И волосы остричь ей для матраса?
Паташинский: Сам знаешь, для чего потребны бабы.
Поехали…
Музовоз в сторону: Что польза? Ведь и в утиле
Не только польза есть, но красота.
Не знают люди про мое открытие –
Мусоросферу.
Рассказать о ней Тамаре?
Второй акт
Сцена 1. Квартира профессора Раабе. На письменном столе стоит череп. Над столом девиз: «Здесь мертвые учат живых». В одно из отделений посудного шкафа втиснут скелет. Раабе и Суржанский пьют чай.
Суржанский печально: … и с большой помпой.
Раабе: Что ты говоришь, Ларион? Причем здесь утиль и Всемирный фестиваль молодежи?
Суржанский: Веянье времени. Паташинский велел отмечать. А мне стихи поручили сочинить.
Раабе: И ты согласился?
Суржанский полушепотом, но жестикулируя: Как тут не согласиться, когда отец был домовладельцем? Особняк-то, в котором санэпидстанция! Он у всех на виду. Под лестницей у них Семашко стоит, но на площадке – нимфа! Огорченно. И бомба в него не попала. В школу угодила. Там потом утиль рылся.
Раабе: А о чем стихи?
Суржанский: Ой, Господи! Глагол времен, металлолом… А ты знаешь, что супруга твоя в живой пирамиде участвует? Как это будет, Виктор: «Сверху прекрасная женщина»? Никогда не давалась латынь.
Раабе: Mulier formosa superne. Только я не считаю свою супругу прекрасной. Hippocratica fascies.
Суржанский: Гиппократово лицо? Постой… Это значит, печать смерти?
Раабе: Что-то в этом роде. Прошлой или будущей.
Суржанский: Интересная у тебя работа, Виктор. Не то что я костяшками гремлю на счетах. Ты ведь даже людей пытался омолаживать, занимался трансплантацией, носы пришивал.
Раабе: И не только. Мой сатирический портрет выведен Михаилом Булгаковым.
Суражнский: Булгаков? Это автор «Дней Турбиных»?
Раабе: Он самый, Ларион. Пошли погуляем в Клиническом саду.
Сцена 2. Та же комната, но теперь в ней одна только Муммия. Убирает чайную посуду.
Муммия: Ушли пережитки прошлого. Пошли в Клинический садик гулять. Он когда-то задумывал меня как гармоническую личность, чтобы во мне все было прекрасно: руки, ноги, голова. Но омолаживать меня отказался. Разочаровался или разучился? А годы уходят.
Хлопает себя по бедрам.
Ноги коровницы покамест не подводят, но торс той дуры, что спичками отравилась, надо бы подновить. Ну, ничего, новоявленный Франкенштейн, я с тобой посчитаюсь. Я отравлю Тамарку, а железы ее велю себе пересадить. Он не узнает даже. Не даром с ним живу бок о бок при этой проклятой кафедре, напоминающей мне постоянно о моем прошлом. Или, лучше сказать, о моих прошлых. Как отравить, я знаю. Через Таисию в санэпидстанции. Сама леди Макбет такой интриги не сплела бы. Бездарная.
И сам Шекспир бездарен. Чужие брал сюжеты.
Трагедию задумаю другую, оптимистичную.
Убив Тамарку, соперницу свою обезоружу.
Сама же ее вооружусь вооруженьем,
Под юбкой незаметным.
Будет мой, мой Музовоз!
Игре гормона не сможет противостоять.
Играет он сейчас в Тамарке –
А завтра во мне он заиграет,
Как артист, мобилизованный умелым комиссаром.
Бить будет в барабан,
Дудеть в дуду,
Не устоит тогда студент-заочник.
А Тамарку-сучку
Убью не ядом,
Яд они заметят.
Я ей такое зелье подсыплю,
Что только в сочетании с испугом
Оно подействует. Ее я испугаю
Внезапно.
Я оденусь привидением
И в комнатку ее проникну,
Где профессор, кстати,
С уродами свои сосуды держит.
О, не рожденные уродцы!
В чудесном резонансе с привидением
И страшным зельем
Вы свершите дело.
Тогда на свет моя родится двойня:
Любовь и месть.
Сцена 3. Кабинет Пандемиева.
Пандемиев, сидя за столом:
Но завершить я должен то, что начал.
Сегодня же готов поставить подпись.
Тамару только жаль.
Красивое, наивное создание,
Дочь моего учителя, авансы
Мне делает.
Мне, дон Гуану в прошлом,
Нынче Вальсингаму…
О, как смешно и грустно!
Но разберем все по порядку. Этот
Паташинский – космист наивный,
Хоть и о космизме он слова не слыхал,
И мысль его шакалом
Копалась в недрах рваного тряпья,
Или кружила
Пятнистою гиеной возле бойни
Да вороном садилась на могильник.
Вернадского ученые труды
Он не читал.
И Федорова странные проекты,
И Циолковского туманные догадки,
И даже Заболоцкого стихи
Ему неведомы.
Не знает он ни имени космизма,
Ни самой сути и, однако,
Космизмом этим вдохновлен.
Он как лунатик, луны не видящий,
С закрытыми очами
Бредущий одиноко по карнизу,
Перед собой вытягивая руки.
Он мог бы стать гимнастом, плясуном
Канатным,
Но только бродит, распугав мышей летучих.
Так и Паташинский,
Он мог бы стать ученым,
Когда бы не был дураком, невеждой,
Когда бы не гонял он пионеров
Сносить поломанные утюги и сетки
Под стены школы и в макулатуре
Клещей по городу таскать да блох.
Вот жалкий жребий –
Невольным переносчиком заразы служить!
Уж лучше вольным:
За пазухой носить бациллы ночью
В стеклянной колбе
И в душе смеяться.
Но в чем, однако, мысль, в чем идея,
Которую лелеет Паташинский?
Задумывается.
Объединив живое с неживым,
Он мнит бессмертие в идее вечной пользы.
В утилизации он видит смысл жизни,
Работу бесконечную природы.
И то: взглянуть на пищевую пирамиду.
Вот продуценты на лугу пасутся,
Но их съедают тут же консументы,
Затем они падут, и редуценты
Съедят их плоть. Все это так.
Но что же
Объединяет жизнь?
Ужели польза?
Польза… Но чья ж?
Траве какая польза, что съедают ее копытные?
Копытному ж от волка нету пользы.
Льву мертвому – от грифа.
Нет общей пользы,
Но директор утиля
Весь мир приносит в жертву Человеку,
А Человека в жертву Утилю,
Большой заготовительной конторе,
И мнит себя директором вселенной,
Достойным спать с вождями в Мавзолее.
Мой путь иной!
Наивный Паташинский,
Когда разроешь ты скотомогильник,
На свет придет чума и уравняет
Нас всех в правах,
И волка, и ягненка.
Заглядывает Таисия Афиногеновна: Все трудитеся, Григорий Александрович?
Пандемиев: Тружусь, Таис Афинская, исчезни!
Таисия Афиногеновна исчезает.
Пандемиев с мрачным пафосом:
Свершится долг, свершится дело жизни.
Когда ж период инкубационный
Минует. Опустеют павильоны,
И статуи, что Мухина ваяла,
Обрушатся, как в страшный день Помпеи,
Картинные ослепнут галереи,
Концертные рояли онемеют,
И сумерки афазии сойдут
В хранилища библиотек всемирных.
Но и окровавленное злодейство
Послушно, робко ляжет среди трупов,
И тяжкие исчезнут преступленья,
И кражи мелкие, и даже хулиганство,
И оскорбленье действием и словом,
И безбилетный
Проезд в трамвае.
Исчезнет зло. Придут покой и воля.
Холодные ночные звезды глянут
В глаза остекленевшие природы.
Мир обретет единство.
Третий акт
Сцена 1. Таисия Афиногеновна с красной папкой в коридоре конторы «Главвторсырье». Там же Муммия.
Таисия Афиногеновна: А я до Паташинского, меня прислали передать.
Муммия: Здравствуйте, бабушка. Узнали?
Таисия Афиногеновна: Ага, узнала. Я, это, убирала у Виктора Викентьевича. Пока шкелет протрешь, и череп этот! А вы у него женою, значит. Культурный человек. Только те мертвые пока живых научат, намаешься с ними, сами знаете. А это вот разрешение от Григория Александровича нашего, чтобы разрывали скотомогилу. Как говорится, семь бед – один ответ.
Муммия: Хорошо, хорошо, бабушка. Я передам.
Таисия Афиногеновна: Так это. Надо, чтобы ваш подписался, что будет разрывать, а потом наш еще раз должен подписать. Как у той песне: эх, раз, еще раз. Сперва ты меня, потом я тебя, потом вместе мы поцелуемся. А то там, говорили, кладбище чумное, чи холерное. Болезни все сурьезные, так что надо делать чин чинарем. Друг другу они поподписывают, а потом уж скаватор пригонют, где, эта, лежат благородные кости, как наш говорит. Это, которые «на тризне плачевной Олега».
Муммия: Да, конечно. Как там наша Тамара: все сохнет по Григорию Александровичу?
Таисия Афиногеновна: Ну, на сохлую она не похожа. Воркуют. Только Григорий-то наш как начнет про выставку достижений говорить, тут уже шуры-муры и заканчиваются. Очень его достижения эти увлекают. А я только на открытке видела павильоны. Красивые, только жить в них нельзя. Навроде муляжей с витрины.
Муммия: Да, да. А то я думала, как Тамарочке помочь, чтобы не заканчивались шуры-муры. Замуж ей ведь пора.
Таисия Афиногеновна: Когда б могла помочь, сама бы помогла, и не сидели бы они в конторе до петухов. Она лясы тачать, а он буркнет про павильоны, и в микроскоп. А она сзади стоит – дышит или по коридорам мыкается. А я – не уйди, за ними на швабре летаю, как та баба Яга. Такой у нас фестиваль молодежи.
Муммия вкрадчиво: А я знаю, как помочь. Есть средство такое медицинское. Только вы про него никому не говорите.
Таисия Афиногеновна: Это чтоб скотину спаривать? Конский возбудитель?
Муммия: Что вы, бабушка! Это любовный напиток называется. Его еще в средние века изобрели для Тристана и Изольды, да потом рецепт потеряли. А профессор нашел.
Таисия Афиногеновна: Тристан и Изольда – это собачки? Я и говорю. А что им: самца поют или самку?
Муммия: Его одновременно надо выпить парочке, и тогда они жить не смогут… друг без друга.
Таисия Афиногеновна без интереса: А!
Муммия: Нет, вы представьте, бабушка. Выпьют они и поженятся, как Ромео с Джульеттой.
Таисия Афиногеновна: Так это для кошек?
Муммия: Нет, бабушка, так звали влюбленных.
Таисия Афиногеновна: Да кто же это заставит выпить нашего Гришку? Он руки по пять раз на дню моет, а гадости в рот не возьмет. Он себя, ох, как бережет. Говорит: берегу себя, Таис Афинская (это он меня так называет) для грядущих эпидемий.
Муммия терпеливо: Вы, Таисия Афиногеновна, скажете ей: вот, мол, напиток – народное средство, еще отцы-деды, которые в могилах лежат, пили. От меня она не возьмет. А от вас возьмет. Мол, секреты народной медицины. А она сама выпьет и найдет способ Григория Александровича заставить. И эпидемия не потребуется.
Таисия Афиногеновна: Ишь как!
Муммия: Вы за бумагой завтра приходите, а я вам дам флакончик.
Таисия Афиногеновна: Так завтра ж у вас праздник. Фестиваль молодежи и студентов отмечаете.
Муммия: Вот и хорошо. Он будет вечером, я днем отдам флакончик, и вечером уже будет… праздник.
Сует в руки Таисии Афиногеновны деньги.
Таисия Афиногеновна: Спасибо вам, здоровьичка!
Муммия: До встречи, милая старушка!
Таисия Афиногеновна уходит.
Муммия: Денечек будет завтра.
Пирамида – залог любви с серьезным Музовозом,
Ему на плечи встану, и речевку
Он скажет между ног моих,
Как ручеек журчит.
Потом оденусь белым привидением
И полечу на крыльях …
Любви иль ненависти?
Все едино.
Сцена 2. Музовоз и Муммия украшают сцену актового зала конторы «Главвторсырье».
Муммия, заигрывая: Ну, что, заочник, чему вас учат на литфаке?
Музовоз: Утилизации, чему ж еще. Утиль везде: и в материальной сфере, и в духовной. Есть базис, когда используют кость, и надстройка, когда используют мысль.
Муммия: Какая проза! А я думала, вы станете инженером человеческих душ. Моя душа как раз нуждается в хорошем инженере.
Музовоз: Нет, нас учат работать с наследием прошлого: собирать и переплавлять, чтобы оно приносило пользу общепролетарскому делу. Это как со скотомогильником. Но я копаю еще глубже.
Муммия: И до чего же вы докопались, усердный юноша?
Музовоз: До мусоросферы!
Муммия: Мусоросферы?
Музовоз: Только не рассказывайте по начальству, а то смеяться будут. Я даже нашим профессорам еще не рассказал, не то что Паташинскому.
Муммия: Расскажите мне!
Музовоз: А вам интересно?
Муммия: Мне все интересно, чем занимается наша молодежь, особенно если эта молодежь – вы.
Музовоз серьезно: Я пока построил теорию мусоросферы только для надстройки. Точнее – для литературы. Базис не трогал. Базисом Паташинский занимается. Вот слушайте. Жили разные писатели, их особенно много по зарубежке: Гомер, Шекспир и другие. Все они что-то хотели сказать сами по себе. А нам они нужны не сами, а для пролетарского дела: чтоб рассказывать народу про бедных и богатых. Это профессор сказал, который еще с беляками воевал, у него на голове вмятины остались. А я думаю не так.
Волнуется.
Прошлое для нас – полезная макулатура, но не для того, чтобы картон из нее вырабатывать на государственной фабрике и делать папки для бумаг, как у вас в бухгалтерии, серые, на них «Дело» написано, а каждому для своего. Вот моя мать книжкой форточку подпирает. Диккенс, такой писатель, написал книжку, называется «Большие надежды». А я нарву оттуда себе страниц и читаю, что хочу. А на утильсклад зайду, еще себе из книжек нарву и читаю. А мать потом завтраки заворачивает. Это уже базис. Вот все вместе достижения культуры, как на большой свалке, это и есть мусоросфера. Сейчас слова в библиотеках расфасованными по книгам хранят, а когда-нибудь изобретут сеть вроде водопровода, и они будут по трубам поступать для народонаселения. Потому что все для человека, а не только для завода «Пролетарский молот». Вот вы посмотрите на ворону – главного утильщика. Она же заводы не строит. Там падаль клюнет, сям. Чего хочет, то и выклевывает. Живая ворона лучше дохлой собаки, а перекинется – ее черви съедят.
Муммия с любопытством: Это что, круговорот веществ в природе?
Музовоз: Нет, не круговорот и не спираль, а просто куча растет. Это и есть красота, а не только польза. Свобода, а не только равенство. Но главная идея утиля сохраняется: не важно, понимаете, чего хотела эта собака, которую ворона клюет. Вот мы проходили, был такой Франкенштейн. Может, слышали?
Муммия, передернув плечами: Что-то слышала.
Музовоз: Он из частей разных людей чудовище сделал.
Муммия в сторону: Это он мне говорит!
Вслух: А как уберечь чудовище от морального разложения?
Музовоз с торжеством: А в мусоросфере нету разложения и морали нет. Как профессор сказал: в марксизме нет ни грана этики. Так и в мусоросфере: каждый читатель – Франкенштейн. Все ползают по мусорной куче и пасутся. И все свободны, потому что учителей нет. Главное не думать, чем это все было раньше. Все живое – только пролог к мусоросфере. Чтобы получить пользу, надо пользоваться, а не о тяжелой промышленности думать. Я не начальник утиля, я – пользователь!
Муммия: О, смелый юноша! Весь мир для тебя мусор, из которого ты строишь свою личность!
Музовоз: Нет, не строю. Я просто наслаждаюсь мусоросферой. А личность мне не нужна. Люди не должны быть расфасованы по личностям. Если нет учителей, значит, нет и учеников, нет отцов – нет и детей. Утиль – это не только свобода и равенство, это еще братство и счастье. Это мое открытие.
Сцена 3. Кабинет Паташинского.
Паташинский:
Могильник сдвинулся.
Осталась закорючка
Одна
В углу бумаги,
И можно рыть.
Тряпье и кость немного отставали,
Теперь прорыв на этом направлении.
Шубнина к нам недавно повалила,
Пошили брак.
Теперь нам разрешат скотомогильник разрыть –
Кость в рост пойдет.
Весною галоши старые сдают –
Идет резина, как рыба в сеть,
Когда идет на нерест.
О вечный праздник!
Стеклянный бой
На нем звенит в ушах,
Скрежещет жесть от вспоротых жестянок.
Как велико ты, дело утиля!
Ты телом в прахе истлеваешь,
Умом громам повелеваешь,
Истлевшее пускаешь в оборот!
Ты старый мир ниспровергаешь,
С икон оклады отдираешь
И пуговицам счет ведешь!
Задумывается.
Да, славно быть начальником конторы,
Лишь на любовном фронте незадача.
Служебные там только отношения.
Зато, когда увидит Музовоза,
Аж ноздри у нее дрожат.
Вот темперамент…
А завтра встанет ведь на жеребца,
Тьфу гадость!
Кто он? Всего лишь шоферюга,
Сопляк, студент-заочник.
И главное, она ему до Феньки,
До лампочки, как стали говорить.
А на уме Тамарка-санитарка.
Ну и бери ее, а Муммию оставь.
Какая мне, однако, польза видеть все,
Все понимать?
Нет пользы.
Утилизации великая идея
Бессильна здесь.
Задумчиво:
Найти бы что-то,
Подобрать, отрыть…
Постой, постой…
А как свою супругу
Покойную я охмурил?
Вспоминает:
Тогда я был мальчишкой, пионером.
В день Пасхи это было, собирали
Металлолом.
Да, да. Она еще тащила тяжелый крест
С районного кладбища.
Уж были сумерки, а я
Оделся привидением…
Визгу было!
Теперь сама на кладбище лежит.
Но без креста, и жизнь дала растеньям.
Там дерево какое-то растет,
А высохнет, и сделают скамейку
Иль стенку шведскую,
А может быть, катушки
Для ниток.
Задумывается:
А что, одеться завтра привидением?
И вечером в Клиническом саду
Вдруг выбежать на Муммию?
Качает головой:
Нельзя… мальчишество,
А вдруг узнают…
А что? Коль выгорать начнет,
Так не узнают.
А не начнет, я маски не сниму.
Вот это будет польза мне от маски.
Висит за шкафом маска дед мороза.
Когда еще я был районный сборщик,
Я дед мороза делал в Уголке,
В кульках ребятам раздавал подарки.
Там мандарин, я помню, и печенье
«Привет»…
Глубоко задумывается.
Конфета «Ласточка», немного карамели…
Сцена 4. Таисия Афиногеновна моет площадку у подножия бюста Семашко.
Таисия Афиногеновна: В бутылке, значит, из-под лимонада.
Гадость эта от Муммии.
Затейница, а с виду так себе –
Колбасные обрезки.
У них утильский праздник,
А у нас сплошные будни.
Стоим с тобой на вахте, комиссар,
Чтоб ни одна глиста без спросу
Сюда не заползла.
Шаги как будто…
Спускается Тамара.
Тамара смущенно: Что принесла?
Таисия Афиногеновна, притворяясь, что не понимает: Чего принесла?
Тамара в большом смущении: … народное… вот то… напиток… тихо: любовный.
Таисия Афиногеновна: Народней не бывает. Вот комиссар не даст соврать, - показывает на Семашко, - еще моя прабабка приворожила прадеда. Бери!
Тамара берет бутылку и дает деньги. Таисия Афиногеновна прячет их в карман халата.
Тамара: Вот знать бы, что туда входит?
Таисия Афиногеновна, улыбаясь и обнажая железные зубы:
Тут и кора мандрагоры,
Тут и вишня, и ольха,
Не найти такого сбора
На самой ВДНХ!
Тамара с чувством: Спасибо, бабушка!
Таисия Афиногеновна: Перед употреблением усбалтывай.
Тамара уходит.
Таисия Афиногеновна: Вот тоже мне врачиха,
А верит в дурь. Что скажешь, комиссар?
Смотрит на бюст Семашко.
И где ж теперь твоя санитария
И гигиена,
Коль образованная дама гадость пьет?
Чего молчишь?
И все у вас народное.
И сам ты, комиссар, народный,
И средство народное.
И власть.
Утиль народный, здравоохранение,
Одна я бабка не народная,
Как тот и жареный, и пареный
Цыпленок,
Что приходил в Народный сад гулять.
Вот так и я, старуха,
Между вами:
Меж сучьим молотом и сучьей наковальней.
Четвертый акт
Сцена 1. Актовый зал конторы «Главвторсырье». Суржанский кланяется и сходит со сцены. Жидкие аплодисменты. Поднимаются участники пирамиды. Среди них Музовоз и Муммия, которая становится босыми ногами на его плечи. Остальную пирамиду образует хор собирателей утиля. Паташинский смотрит на пирамиду из кресла, пытаясь скрыть ревность.
Музовоз начинает речевку:
Ударом молота рабочею рукою
Был вызван к жизни новый человек
И, стоя под железною пятою,
Вполне готов стальной восславить век.
Муммия подхватывает:
Стучится молот у Природы в лоне,
Амортизация приходит в свой черед.
Когда в степях падут стальные кони,
Тогда утиль их кости соберет.
Паташинский, с восторгом глядя на Муммию:
Гремя огнем, сверкая блеском стали…
Спохватывается, зажимает себе ладонью рот.
Хор собирателей утиля:
Собирайте утиль! Подбирайте гусеницы отслуживших тракторов, ковши шагающих эксава-аторов! Утиль парит сизым орлом, рыщет серым волком, растекается мыслию по де-ереву! По металлу. По тряпью. По кости. По тебе, тьмутараканский болван.
Музовоз:
И век настанет постиндустриальный,
Один Утиль в нем будет процветать,
Тогда продукт исчезнет натуральный,
И что придет тогда, природа-мать?
Муммия:
А вот тогда в моем широком лоне
Постмодернизм расцветет, увы,
Когда в степях падут стальные кони,
Поскачут всадники без головы.
Хор собирателей утиля:
Они сделают утиль предметом искусства, и то, что сейчас у нас на складе, перенесут в артсту-удии! Утиль спит, утиль бдит, утиль мыслию сам себя мери-ит.
Музовоз:
А если мы опять коня отроем,
Тьмутараканский повалив болван,
И наш и новый, новый мир построим,
Который скрыл от нас степной курган?
Хор собирателей утиля:
И нам внятно все: и сумрачный германский гений, и острый галльский смысл и примкнувший к ним Шепи-илов! Отроем коня вещего Олега, иже опочил, омоем благородные кости в бензине, не убоимся эклектики, презрим предсказа-ание!
Музовоз продолжает:
Мы соберем Утиль в одном флаконе,
Из всех обломков учредим парад…
Муммия:
И вот тогда в моем широком лоне
Вполне родится новый суррогат.
Музовоз и Муммия вместе:
В нем будет все: и сладость сахарина,
И желатин и даже стеарин,
В нем будет жирность маргогуселина,
В нем будет радость лакты «бациллин».
Хор собирателей утиля:
И Лепешинский жизненная жидкость,
И способ тот, квадратно-гнездовой,
Стальных коней утраченная прыткость,
И кок-сагыз, и поезд броневой.
Сцена 2. Тамара и Пандемиев выходят из здания санэпидстанции.
Тамара: Мы опять засиделись на работе.
Пандемиев задумчиво: В этом году я был в командировке и посетил ВСХВ.
Тамара нетерпеливо: Да, вы часто об этом говорите.
Пандемиев задумчиво: Не ВДНХ, а ВСХВ.
Тамара, набираясь терпения: ВСХВ – это сельхозвыставка?
Пандемиев рассеянно: Да…
Пауза.
Тамара: А я морс приготовила?
Пандемиев: Mors? Venit mors velociter…
Тамара: Не напоминайте мне эту мрачную песню.
Пандемиев: Почему же мрачную? Это старый студенческий гимн.
Тамара: Я знаю. Отец всегда напевает это, когда привезут какой-нибудь интересный случай, и руки потирает от нетерпения. Но мне не нравится гимн про то, что приходит смерть и nos habebit humus.
Пандемиев: Да, пожалуй. Гимн достаточно легкомысленный. Мне больше нравится гимн в честь чумы у Пушкина. Я часто импровизирую на эту тему.
Декламирует:
Есть упоение в разрухе,
В шипящем кране, в дохлой мухе,
В любви с вокзальною гетерой
Средь сточных вод и жуткой тьмы,
И в небрежении холерой,
И в смаковании чумы.
Тамара убежденно: Нет в этом никакого упоения, Григорий Александрович! Вам отдохнуть надо. Лучше проводите меня домой, а то действительно поздно.
Пандемиев смотрит на часы: В самом деле, ночь на дворе. Конечно, я провожу вас, Тамарочка.
Тамара: А не хотите подкрепиться морсом?
Пандемиев: Каким морсом?
Тамара: Я приготовила морс. Показывает бутылку. Какой вы невнимательный, Григорий Александрович!
Пандемиев: Морс? Благодарю. Я очень консервативен в напитках. Но с удовольствием прогуляюсь с вами до Клинического сада. «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила».
Тамара: Как много стихов вы знаете!
Пандемиев: Это Пушкин. «Какой я мельник, я здешний ворон» – это обо мне сказано.
Тамара: Какой же вы ворон, Григорий Александрович! Вы охотник за микробами и красивый мужчина. Это Паташинский ворон. Смеется.
Пандемиев: Паташинский стихийный космист. Идея утилитарности, лежащая в самой основе утиля да, пожалуй, и всего грандиозного строительства двадцатого века, смешалась в нем с мыслью о связи всего живого и неживого в единой сфере сущего и во взаимном перетекании материальных форм. Помните, я читал Заболоцкого в противочумном?
Тамара: Почитайте мне стихи!
Пандемиев: Я лучше расскажу вам о философии космизма. И поделюсь шальной мыслью, которая мне пришла на ВСХВ
Тамара в сторону: Опять ВСХВ! Космизм – это, наверное, про спутник. А там ВДНХ, и все поехало… Вслух: Расскажите, мне нравятся ваши лекции. А морс мы возьмем с собой.
Сцена 3. Вестибюль санэпидстанции. Таисия Афиногеновна перед бюстом Семашко.
Таисия Афиногеновна:
Что кажешь, комиссар?
Сегодня я дала Тамарке пойло.
А, знаешь, это что?
Слабительно, поносом их прохватит,
И вся любовь.
А поделом, к чему ломать комедь?
Тут учрежденье, а не дом свиданий.
А то, что эта ведьма мне дала
Я вылила в цветочек фикус.
Так он завял за час.
Видать, она Тамарку сжить хотела
Со свету. На квартиру, значит,
Позарилася. Эх, ты комиссар…
Куды глядел?
Задумчиво:
Тут барин жил Суржанский.
Хороший, видный барин был,
А сын его – лопух.
Он счетоводом в этой их конторе,
Где Муммия.
Да, комиссар, а я на них стирала,
На Суржанских.
А вот как отреклися мы от мира
От старого,
Я стала мыть полы в конторе этой.
Сперва был Пищеторг,
Потом растраты пошли…
Пришли санитария с гигиеной,
Тебя поставили на вахту,
А я все мыла.
Стирала пыль тебе со лба
Да девке мраморной
Зад терла влажной тряпкой.
А как была бомбежка,
С тобой всю ночь мы вместе просидели,
И зуб не попадал на зуб.
Потом при немцах тебя сломать хотели.
Я сказала, что ты не комиссар, а так профессор
Чи Кох, чи Вассерман, чи кто еще.
Здесь канцелярия была,
Я им ступеньки мыла.
Вздыхает и вытирает влажной тряпкой лоб бюста.
Позвал нас за собой,
Сынов батрацких,
Да что теперь…
И где теперь твой Счёрс?
Чи Черт, как там его?
Поет:
Счёрс идет под знаменем, командир полка.
Вздыхает с досадой, поет тихо и задушевно:
Тишина у берега, смолкли голоса,
Солнце книзу клонится, падает роса.
Лихо мчится конница, слышен стук копыт,
Знамя Черта красного на ветру шумит.
Пятый акт
Сцена 1. Клинический сад.
Музовоз, одетый привидением, крадется по саду. Находит бутылку с напитком, снимает маску, вынимает пробку и жадно пьет.
Музовоз: Домашний квас, видать.
Решил переодеться привидением,
Чтобы к Тамаре в комнату проникнуть.
Вот это будет сцена!
Пирамида – песок в сравнении с этим.
Намек здесь будет на «Демона»
Там у нее при кафедре
Сидят младенцы в банках.
И я, как гость из ада.
Люблю литературные намеки,
Душа к ним льнет,
В них дух мусоросферы.
Вот я читал, в какой-то книжке,
Зимой сдавали, «Фауст»,
Кажется.
Так там гомункул летает в колбе.
Комната Тамары один в один.
Тоже вот, младенцы.
Я как-то поднял книгу в утиле,
Названье – «Без семьи».
Да, без семьи они,
Младенцы, без семьи.
И все мы без семьи.
А что семья, когда мусоросфера?
Младенцы сами по себе,
А мы с Тамарой – сами.
Ведь вот роман любовный,
Как книгу, можно по страницам разодрать.
Все по отдельности.
Зачем нам строить дом,
Когда кирпич прекрасен
Сам по себе.
Прекрасна и известка.
Прекрасны доски, гвозди, поцелуи,
Густые волосы, слова, косынка, взгляды.
Прикосновенья, вздохи,
Дети тоже в зеленой банке,
Или так, в коляске.
Любовь – мусоросфера чувств,
Ей цельность не нужна.
Задумывается:
А боязно… Как даст по морде,
Как та Тамара, что из башни.
Во рту все пересохло.
Пил только что…
Там еще осталось.
Допивает содержимое бутылки.
Сцена 2. Три привидения крадутся по аллее Клинического сада к зажженному окну отдельного строения, в котором расположена квартира Раабе и кафедра патологической анатомии.
Первое привидение: Вот еще повод снова убедиться
В великой силе утиля.
Сегодня я оделся привидением.
А что оно такое, привидение?
Лишь суеверие. Лишь только призрак правды,
Пустой фантом. Отживший пережиток.
В него лишь боговерящие верят.
Об этом лектор лекцию читал,
Он там стоял, где нынче пирамида
Была, и говорил про мир загробный,
Что нет его.
Я сборщиком тогда районным был
И у него купил брошюру,
Где объяснялось, почему
Не надо верить в Бога,
А позже сдал ее в макулатуру.
Бедный лектор! Он умер,
Задавил его бульдозер
На выставке народных достижений.
Он подошел, чтоб посмотреть его работу,
Но испугался ленты транспортера,
Попятился – и вот вам результат.
Теперь в могиле даст жизнь
Новым формам материи,
Они и производит ощущенья.
Ведь в мире нету ничего,
Кроме материи.
Так лектор говорил.
И нечего бояться.
Как здесь темно, я что-то замечтался.
Да, я давно не верю в привидения.
Да, субъективные они,
Их нету.
Но я его использовать могу.
Могу использовать бесплотный призрак,
Чтоб овладеть материей прекрасной,
Тем телом, что сегодня увенчало
Всю пирамиду жалких подчиненных.
Тише, шаги…
Местечко, оно тоже,
Хоть я и человек не суеверный.
Вон кафедра, а там ее квартира.
Анатомический музей.
Ублюдки в банках.
И лозунг отвратительный,
Я с детства его боялся:
«Мертвые здесь учат
Живых».
Нет, не хочу у них учиться.
Тревожно:
Чему они меня научат?!
Я понимаю, что это только
Так говорится.
А все не по себе.
Но что я? Ведь человек я современный.
Я саван сделал
Из простыни.
Она уж не годилась.
Сквозь дыры муха пролететь могла,
Осенняя, которые гудят.
Еще с женой покойницей под нею
Мы спали.
Что я говорю? С покойницей не спят.
Тьфу, гадость!
А вот еще есть маска.
Использовал и маску,
Пустой кусок картона с бородой
И на резинке.
А многие боятся масок. Смешно.
Чего бояться?
Опять шаги…
Однако же, местечко.
Я пользы, пользы в нем не зрю…
О чем я? Немного страшно…
Пустяки, ведь польза
Есть от всего…
Замечает другое привидение.
А!….
Настоящее пришло!
Бросается прочь.
Второе привидение: Здесь только что мелькало привидение.
Хохмач вроде меня.
Студент, должно быть.
Иди сюда: цып-цып…
Третье привидение женским голосом: Я на зов явился.
Второе привидение: Знакомый голос.
Третье привидение: То же и я скажу.
Что привело тебя сюда, веселый призрак?
Второе привидение: А вас, мой призрак?
Третье привидение: Два поводыря.
Второе привидение: Какие же?
Третье привидение: Один с колчаном
И стрелами.
С косой другая.
Второе привидение: Один был здесь и только что сбежал.
Третье привидение: Который? Кто был здесь?
Второе привидение: Какой-то тип в кальсонах босиком
И в белой простыне
С башкой Деда Мороза.
Третье привидение: Вы тоже в простыне.
Второе привидение: И вы.
Третье привидение игриво: Но простыня – предмет постели.
Не постелила ль нам сама природа
В саду Клиническом
Меж корпусов страданий
Свою постель?
Не ночь ли нас накрыла одеялом?
Над нами тучи и луна в тумане.
Второе привидение в сторону: Я с мачехи начну, раз выпало сегодня.
А завтра падчерица, раз такое дело.
Вот только колики такие в животе,
Как будто слопал полмусоросферы.
Вслух с деланным восторгом:
Пусть облака послужат нам подушкой,
Земля пусть будет пухом… нет, матрацем,
А соловьи – клопами. Нет, не так…
В сторону:
Желудочные колики мешают,
Не те слова идут,
Другое что-то рвется.
Учили на литфаке, Исаковский:
«Оно пришло, не ожидая зова,
Само пришло и не сдержать его».
Третье привидение: Что с вами, вы согнулись вдвое?
Вторе привидение: То страсть…
Третье привидение: Позвольте, что это…
Кишечная инфекция?
Второе привидение: Ой, не смотрите, не смотрите…
Мусоросфера… слабну… донна Анна.
Убегает.
Муммия, срывая маску: Обделался, какой позор!
Как слаб мужчина. Крепись же, леди Макбет!
Долой любовь! Но ненависть осталась.
Тамара, как тебя я ненавижу!
Ты женщиною рождена была.
И женщиною стала. Яйцеклетки
В твоих яичниках с триумфом вызревают.
А я составлена холодными руками
Безумного фанатика Раабе,
Позитивиста, может, даже … идеалиста.
Вот ноги, они взяты от крестьянки,
Быком убитой
В сумрачном колхозе.
И вот уже другой несчастный случай,
На фабрике.
И так явились руки многостаночницы неутомимой,
Отрезанные циркульной пилою.
Теперь они мои.
Еще была Гадюка, комиссара
Любовница,
О ней рассказ одноименный был,
И фильм будет снят
На студии Довженко,
А голова ее теперь на мне.
Когда же я убью тебя, Тамара,
Разъяв тебя, единую, на части
И тем сравняв с собою, составной,
Твой организм для меня послужит.
Я посмеюсь…
Тамара и Пандемиев внезапно выходят из-за кустов.
Тамара: Какая гадина!
Пандемиев: Не подпишу!
Муммия, пытаясь испугать Тамару:
Нет, я не мачеха твоя.
Я страшный призрак…
Тамара: Скотина ты, а не призрак, я в милицию заявлю.
Пандемиев: Не подпишу! Останется не тронут…
Муммия: Я гость могилы и зову тебя в могилу.
Тамара: Ты скотина.
Пандемиев: … скотомогильник. Останется нетронут. Спи, чума!
Тамара Муммии: Вон отсюда! Из дома моего отца! Из кафедры почтенной! Из музея! Чтоб не было ноги твоей бесстыжей, отнятой у колхозницы несчастной! Прочь за Полярный круг! На льдину! Членистоногое чудовище! Живых учить ты недостойна.
Сцена 3. Квартира Раабе. Раабе и Суржанский пьют чай.
Раабе: Вот монпансье!
Суржанский: А помнишь, ландринчики мы ели?
Раабе: Да, когда прогуливали закон Божий.
Суржанский: Ты, Виктор, был идейным противником отца Герасима, а я просто бартежил, а потом каялся с сердцем сокрушенным. Представь, я до сих пор верю в ангела-хранителя. А где наша Муммия?
Раабе: Я дал ему злата и проклял его.
Суржанский удивленно: Кому?
Раабе: Это из Пушкина, Ларион.
Суржанский: Я знаю, это про младую гречанку, которую я страстно любил. То есть Пушкин любил, а я так и не женился. Но почему ты говоришь о своей жене в мужском роде?
Раабе рассеянно: Я использовал в конструировании этого организма головной мозг мужской особи. Не все ли равно, Ларион? Со мной живет дочь, да я и сам неплохо умею готовить. Вот только прошлый раз по ошибке плеснул в гоголь-моголь формалина. Он у меня был в бутылке из-под рома. Потом Федя…
Суржанский голосом полным ужаса от всего услышанного: Какой Федя?
Раабе: Прозектор. Он аккуратно убирает и хорошо шьет. Всегда поможет по дому. Проживем без Муммии. «Вы ошиблись, прекрасная леди, можно жить на земле и без вас». Это сказал кто-то из современных, кажется, Саша Черный.
Суржанский с тем же ужасом: Головной мозг…
Раабе: А! Это был преступник, маньяк с болезненной манией расчленять свои жертвы. Он повесился в тюремной камере. Эрих Фромм считает это влечение признаком некрофилии, а не садизма. Странно, не правда ли, совершенно обратный случай: он расчленял, а я сшивал.
Суржанский: Так она… составная?
Раабе: In corpore. Я разве не рассказывал тебе об этом? Прелюбопытный экземпляр. Да разве ее habitus мог ввести тебя в заблуждение?
Входят Тамара и Пандемиев.
Пандемиев декламирует:
Земную жизнь проживши на две трети,
Я оказался на ВСХВ,
Где тыквы улыбались мне, как дети,
И что-то совершалось в голове,
И яблоко мичуринского сада
Манило поваляться на траве.
Электродойка там стояла рядом,
Но было мне тогда не до того,
Смотрел я мимо гроздьев винограда,
И, чуя земледелья торжество,
Я напряженно думал о единстве.
И вдруг заговорило естество.
Тамара перебивает: Заговорило, заговорило. Скажи, Гриша, как ты нашел на ВСХВ это самое единство, которое тебе не давалось на ВДНХ!
Пандемиев смущенно: Здравствуйте, Виктор Викентьевич. Кланяется Суржанскому: Здравствуйте.
Раабе: Пандемиев, мой бывший студент. Илларион Михайлович, вместе учились в гимназии.
Суржанский встает и расшаркивается: Суржанский.
Раабе с плотоядным смехом: Помнишь, Пандемиев, ты череп варил и боялся на него взглянуть, а я подсунул тебе голову обезьяны?
Пандемиев: Вы всегда любили пошутить, Виктор Викентьевич.
Раабе: Хорошая шутка способствует запоминанию. Как говорил поэт, Мнемозина притекла. Как будет нижняя челюсть?
Пандемиев: Mandibula.
Раабе: Хорошо-с. Вот, господа, учился на отлично, но окончил сангиг. Как вам это понравится? Эпизоотиями занимался. Ящур что ли его сманил? А что вам не давалось на ВДНХ, Пандемиев? Вы брали смывы с павильонов? Гельминты?
Тамара: Он не мог найти основание для единства мира.
Суржанский с восторгом: Сложная мысль! Завидую молодежи. А я все на счетах бряцаю… Окончил Императорское коммерческое, но это мне не пригодилось. Магистр. В дипломе написано: кандидат экономических наук. Тогда так писали. Машет рукою.
Тамара, указывая на Пандемиева: Он даже думал, что весь мир должен погибнуть от эпидемии чумы, если он не сможет доказать, чем культура людей лучше культуры бактерий.
Суржанский с грустью: Очень остроумно.
Раабе: Я полагаю, что человеческая культура сложней и тем самым имеет право на существование как de jure, так, впрочем, и de facto. Таково логическое обоснование нашего превосходства на настоящий момент. Но tempora mutantur…
Пандемиев: Но я не мог найти обоснования этического, эмоционально-этического.
Суржанский: Вот видишь, Виктор!
Тамара: А скажи, что теперь!
Пандемиев: Теперь я считаю, что мир объединяет любовь. Это единственное мерило. Без него, как сказал поэт, «все разъято, сломано, разбито». Помните, как заканчивается «Божественная комедия»?
Суржанский: Страшная книга, никогда не мог дочесть ее до конца.
Раабе: Подожди, студент!
вспоминает, пристально глядя на череп:
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
Скелет выпадает из шкафа, Тамара подхватывает его.
Пандемиев: Я прошу у вас руки вашей дочери.
Раабе соединяет руки Тамары и Пандемиева, и они поднимают их, принимая позу рабочего и крестьянки на манер скульптуры Мухиной.
Суржанский: Благослови их, Виктор!
Оглядывается в поисках иконы. И сам благословляет Пандемиева и Тамару портретом анатома Галена.
Последние публикации:
Тангейзер (3) –
(13/05/2021)
Тангейзер (2) –
(12/05/2021)
Тангейзер –
(11/05/2021)
Завод «Горизонт событий», или Гравитация Надежды Черновой –
(23/06/2020)
Завод «Горизонт событий», или Гравитация Надежды Черновой –
(22/06/2020)
Хронография –
(15/06/2020)
Хроника времен информатизации –
(18/05/2020)
Цыганы, или Пир –
(29/04/2020)
Контора и степь –
(10/03/2020)
Записки колхозника. Глядя задумчиво в небо широкое –
(05/03/2020)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
