Жизнь как есть

Наконец мне доверили читать лекцию целому потоку студентов и притом на дневном отделении. По такому случаю я нацепил галстук покойного отчима и пожалел, что в рубашке нет дырочек для запонок. Лекция, впрочем, не продлилась и пяти минут. Меня вызвали в коридор и сообщили, что я прямо сейчас должен ехать в колхоз. Студенты уже находятся там, возглавляемые комиссаром отряда и командиром отряда. Кто-то из этих главарей был мальчиком, а кто-то девочкой, но кто именно, не помню. Помню только, что свернул лекцию, пришел домой, переоделся, сел в электричку – и вот я в колхозе при консервном заводе, работавшем в тот сезон в три смены.

Все это было в те времена, когда я работал в пединституте, а студент пединститута в отличие от студента университета – существо забитое и безответное. Преподаватели говорят ему «ты» и обращаются по имени: «Маша, возьми тряпку и протри столы». Однако ни к комиссару, ни к командиру это не относилось. Славная их парочка ни черта не делала, забавлялась с каким-то импортным и невиданным фотоаппаратом и относилась ко мне с глубочайшим презрением, чуя, что мой академических респект не имеет никакого партийно-хозяйственного подкрепления и даже в некотором роде вступает в противоречие с существующим порядкам вещей. Я и сам это понимал. Я жил в бараке с полным своим тезкой – Георгием Георгиевичем, и хорошо видел, что он и есть настоящий Георгий Георгиевич со своими усами и неправильным выговором, а я Георгий Георгиевич фальшивый.   

Догадки мои подтвердились на второй день, когда у барака остановилась белая «Волга» и из нее вышел сам пан ректор. Потрепав по щечке комиссара или командира, пожав руку энергичному Георгию Георгиевичу, он спросил у меня, почему я не выпускаю стенгазеты, а также, почему я не на заводе. Я ответствовал, что на заводе был во вторую и в ночную смену, когда есть опасность травматизма, а сейчас отдыхаю на своей койке, дремлю и читаю (читал я «Записки из мертвого дома»). Когда ректор уехал, Георгий Георгиевич сказал мне: «Вокруг вашей фамилии сгущается нежелательная атмосфера». Я заснул.

Ночью я все же потащился на завод, и это оказалось более чем своевременно. Я уже сообщал читателю об электрификации, а теперь скажу и о механизации. Механизация состоит вот в чем. Помидоры плавают в лотке с водой, студенты их там в каком-то смысле слова моют и затем отдирают плодоножки. Это пока не механизация. Механизация наступает тогда, когда они кладут вымытые помидоры на ленту, а та неспешным своим ходом идет к стене цеха и уползает в отверстие в стене. За стеной – другой цех. Там же, увы, находится пульт, включающий и выключающий ленту.

Студентки стоят над лотком и поют про то, как боль разведут руками и что сердце у них не камень. В целом все это похоже на картины Борисова-Мусатова или на печальную вереницу утопленниц. Среди певуний была одна с длинными волосами, не убранными вопреки технике безопасности под косынку. Сонно склонилась она над лентой, и та также сонно захватила ее волосы и повлекла к неминуемой стене. Повлеклась и певунья, дабы не лишиться скальпа. Но это ее движенье к стене было мерой временной, способной лишь отсрочить роковую развязку. Песня смолкла. Добежать в другой цех я бы уже не успел. Кричать, чтобы выключили ленту – это значило бы взывать либо к отсутствующему, либо к бестолковому. По счастью, на земле лежал лом. Им я без всякой жалости вывел ленту из строя. Полагаю, что стоит она и сейчас. Во всяком случае, когда я уезжал, она стояла.

И снова потянулись будни. Вот разве комиссар с командиром уронили в выгребную яму фотоаппарат, и им пришлось его оттуда вылавливать. Был бы здесь Антоныч из первого моего очерка, он бы употребил слово «фекалии». Георгий Георгиевич уехал. Вместо него прислали скучного стукача, то бишь доносителя, но о нем я расскажу как-нибудь позже, если вообще расскажу. Я не пропускал больше – ни одной ночной смены. В первой половине дня я приноровился спать, а во второй я искал – не всегда безуспешно –   уединения. Стенгазету я не выпускал и подумывал о том, не перестать ли бриться.

В те годы, а это были семидесятые годы, в моде были деепричастные обороты. Часто они заменяли собою целое предложение. Например: «Сверяя жизнь по Ленину» или «Опережая время». Они охотно использовались в качестве газетных заголовков и очень своеобразных призывов. Вот и я решил озаглавить этот очерк деепричастным оборотом, для чего и взял последнюю строчку из стихотворения И.С. Тургенева «Утро туманное, утро седое»:

Глядя задумчиво в небо широкое.