Проза

- А это обязательно? – безнадежно спросил Перепелкин.

- В добровольно-принудительном порядке, - сострила Виленовна, хорошо владевшая фразеологией советского времени, по которому имела обыкновение публично ностальгировать.

- А хедхантеры, - слабо защищался Препелкин,  -  это ведь про трудоустройство. Значит, это для студентов.

- Предстоит сокращение штатов, - разъяснила Любовь Виленовна, - и вашу индивидуальную траекторию нужно строить с учетом возможных изменений. Это раньше было распределение, и молодой специалист мог рассчитывать на пожизненный наем.  А теперь, молодой человек, у нас демократия.

На встрече с хедхантерами Перепелкин увидел еще трех жертв со своей кафедры. Первая была предсказуемой. Это была Таня Валько, успешная пофигистка, никогда ни от чего не отказываювшаяся, но ничего никогда и не делавшая. Она просто претерпевала и плыла по течению – искусство почти недоступное для Перепелкина. Так что он всегда смотрел с завистью, как тупо и блистательно справляется она со всеми испытаниями бюджетника, и неизменно вспоминал дразнилку из не такого уж далекого детства: «Танька дура, хвост надула и по речке поплыла». И это было несправедливо: никакой хвост она не надувала.

 Жертва номер два была для Перепелкина полной неожиданностью, потому что ею оказалась лаборантка Тамара Бубновая – полная противоположность Татьяны Валько, в прошлом акробатка, а в настоящем лихая, пьяненькая, неизменно манкирующая своими обязанностями одинокая женщина сорока лет. Что могло заставить ее прийти полюбоваться на хедхантеров, было загадкой.

Третьим был заведомый маргинал Адольф Допель-Генгер, лысеющий со лба брюнет, единственный человек, с которым можно было поговорить о литературе, но суждения его, как и сама его жизнь и даже имя, отзывались экзотикой и парадоксами. Когда Перепелкин был студентом и еще трепыхался, Допель-Генгер, преподававший зарубежную литературу (шекспировский период), вызывал у него любопытство.  Научные интересы Адольфа Адамовича вращались вокруг темы двоемирия у Гофмана, но в публикации это не выливалось, и сам он называл себя теневым ученым.

Допель-Генгер счел нужным громко сообщить, что «хедхантеры» означает «охотники за головами», после чего умолк. Никто на его реплику не отреагировал. А Тамара шепнула Перепелкину, что со вчерашнего дня она уволена. Перепелкин почуял запах спиртного и проникся состраданием к бывшей теперь уже лаборантке. Татьяна плюхнулась впереди бесчувственным кульком.

Но вниманием Перепелкина завладела женщина, стоявшая возле трибуны.   

Вообще-то Перепелкин, все еще числящий себя в молодоженах, не заглядывался на чужих женщин, совершенно не интересовался студентками и только иногда смотрел на обтянутые леггинсами ноги Бубновой, но и то потому, что она была когда-то акробаткой и он воображал, как она ходит по канату.

Женщина, стоявшая у трибуны, не была ни молода, ни красива, но на нее почему-то хотелось смотреть. А посмотрев, нельзя было насмотреться. Не понимал Перепелкин, в чем состояла ее гипнотическая притягательность. Скуластое лицо, ладная, но приземистая фигура, икрястые ноги. Одета она была во что-то похожее на железнодорожную форму, а на голове сидел неуместный в аудитории, да и где бы то ни было зеленый берет.

Не спускал с нее глаз и Допель-Генгер. Возможно, это отвечало его сексуальным фантазиям, он ведь не был женат. По-видимому, эти фантазии, если они у него были, носили мазохистский характер, потому что он сказал, ни к кому не обращаясь: «Такие, наверное, приводили приговор в исполнение». И эта реплика тоже осталась без внимания.

Удивительно, но и акробатка всматривалась в женщину в берете. Что могло ее-то привлечь? Берет?  Модницей Бубновая не была, и упомянутые леггинсы в комплекте с тоненьким салатовым свитером она носила оба семестра напролет. Ну, хорошо, Тамара, а Таня-кулек? Она ведь тоже с несвойственным ей любопытством рассматривала женщину-кондуктора, как окрестил ее про себя Никита Перепелкин.

Наконец уселись. Любовь Виленовна опоздала, бестолково пошла к трибуне, но потом села в первом ряду, оглядываясь на своих птенцов.   

Все быстро разъяснилось. Никаких хедхантеров не было, а просто товарищ Надежда Чернова рассказала присутствующим о прямо-таки планетарных перспективах работы в ООО «Горизонт Событий». Оказывается, женщина в берете выкупила разрушенный радиаторный завод и решила превратить его чуть не в новую Магнитку.  Не все же булочные открывать да сервисные центры, стране нужна реиндустриализация. В недалеком будущем на завод со всех сторон потекут средства и люди, и он станет градообразующим фактором.

«Нам-то что тут ловить?», - тоскливо думали сотрудники филфака. А Перепелкин подумал, что когда-то, в тридцатые, из-за обыкновенной индустриализации столько народа ухлопали, что у него, Перепелкина, строительство заводов (если игнорировать зарубежный опыт) ассоциируется исключительно с расстрелами или, в терминах Виленовны, с «энтузиазмом». Но в таком случае, думал Перепелкин, что же такое ре-индустриализация? Воскресение из мертвых?

Прочие не делали исторических экскурсов, но задавались естественным вопросом: причем здесь филологи? Тут надо честно признать, что к этому вопросу Надежда Чернова была готова. Всем найдется место: кому в плановом отделе, кому в редакции многотиражки, кому в патентном бюро. 

Дома работала центрифуга, слышная в каждом углу крошечной квартиры, Оксана ласкалась к папе, Лена была озабочена финансовыми брешами, и никакая «Карнавализация в «Дьяволиаде» Булгакова» в голову не лезла. И чем дальше, тем больше убеждался Перепелкин, что не было никакой карнавализации, а была вот именно что дьяволиада, как и сказал Булгаков.  Но дом есть дом, и Перепелкин постепенно отошел от университетского морока, от МУАМ и от Надежды Черновой.

Поздно вечером, когда стиральная машина уже смолкла, а Оксана уже спала, прилетело по почте неприятное известие с обычной для университетских рассылок пометкой «срочно». Сообщалось, что завтра состоится заседание ученого совета, на которое приглашаются почасовики и которое будет посвящено кадровому вопросу.

- Еще ничего не известно, - попыталась утешить Лена. 

Все пошло, как говорится, по худшему сценарию. Предполагаласьмасштабная оптимизация.

- Вот видите, Любовь Виленовна, - сострил Допель-Генгер, - вы всегда во всем винили Штаты, а теперь их наконец сокращают.

Шутка осталась без ответа.

Вопрос с почасовиками предполагалось обсудить после выборов штатных сотрудников, и это сильно задерживало Перепелкина. Выборы же были устроены достаточно коварно. Каждому члену совета раздали бумажки. На иных было две фамилии, на иных пять, на иных три. Требовалось вычеркнуть фамилию именно того сотрудника, которого предполагалось оставить – в каждой группе одного. Голосование было тайным, для чего в коридоре была поставлена будочка с траурными занавесками и установлена камера, которая фиксировала заход в будочку и выход из нее.

- Вот она, ваша демократия, - злорадно сказала Виленовна.

Из наших знакомых сокращены были Допель-Генгер и Валько. Обе кандидатуры были включены в те бюллетени, где было напечатано по пять фамилий. В первый тур не уложились, потому что он не выявил лидера. Одни вычеркивали одного, другие – другого, а в третьем случае бестолковые филологи вычеркивали сразу двух, и бюллетень считался испорченным. По группе Валько вообще голосовали три раза.  Стемнело. Многие звонили домой.

Наконец добрались до почасовиков и уволили их всех разом. При этом оказалось, что продержали их зря, потому что решение было принято заранее и в главном корпусе.

Расходились поздно. Таня Валько терпеливо дожидалась, пока кучка людей вокруг Любови Виленовны рассеется. Она хотела получить совет и не получила его.

Перепелкин выходил вместе с Допель-Генгером.

- Что теперь твоя постылая свобода, страх познавший Дон Жуан? - сказал Генгер.

Но он напрасно вспомнил Блока. Ни Перепелкин, ни он сам не походили на Дон Жуана. Не было и донны Анны, и не у кого было, к счастью, спросить: «сладко ль спать в могиле». Перепелкина ждала дома Лена – тревожная устроительница его гнезда, а Допель-Генгера – нарды и более чем холостяцкий ужин. Сказать попросту – творог с чаем. В нарды же он играл сам с собой.

Вдвоем ехали в ночном автобусе.

- Вчера я говорил с Черновой и решил идти в «Горизонт Событий».

- Адольф Адамович, что вы собираетесь там делать?! – воскликнул горестный Перепелкин. – И почему этот завод называется так, как будто он черная дыра?

- В дыре есть нечто освежающее, сказал бы Писарев, а горизонт манит.  К тому же у нас с вами подходящий для этого профайл.

- Это в каком смысле?

- В бюджетном. Поел – и в закут. Не надо принимать никаких решений.  В этом смысле «Горизонт Событий» ничем не отличается от кафедры истории и теории литературы. Мы ведь не булочную держим.

  - Но здесь мы делали то, что нам интересно.

- МУАМ? Или вам интересно преподавать «Оптимистическую трагедию»?

- Но у вас Шекспир, Джон Донн...

- Джон Донн уснул. А знаете, почему я Адольф Адамович? – неожиданно спросил Допель-Генгер.

- Нет.

– Мудрецы на кафедре гадали, как это вяжется с еврейской фамилией. Так вот сообщаю вам на память: отец у меня был немец и родился в ссылке, а имя мне дали не в честь Гитлера, а в честь друга нашей семьи дяди Адика, который помог матери и спас меня. У нее были сложные роды, и я родился недоношенным. А вот дядя Адик как раз и был евреем, бежавшим от немцев. Смешно? А вы говорите: «Шекспир». На свете много такого что и не снилось кафедральным мудрецам. А в сущности, имя «Адольф» означает «благородный волк», и мне оно нравится.

- А вы ощущаете себя волком? – улыбнулся Перепелкин.

- Степным.

- Мне кажется, мы ближе к овцам. Нас под нож пустили.

- Как только с нас сдерут овечью шкуру, обнаружится наша волчья сущность.

Распрощались тепло. Трамваи уже не ходили, и Перепелкин брел пешком мимо заброшенного завода. Полная луна отражалась в разбитых стеклах и блестела на рельсах.

- Все обойдется, -  сказала Лена, целуя Перепелкина.

У края воронки

Все вошло в колею, но только теперь Перепелкин знал, что колея эта скоро оборвется. Он продолжал вести занятия – рассказывал китайским студентам о советской литературе двадцатых – тридцатых годов. Но это было уже загробное существование, так как он знал, что уволен и что по окончании семестра должен будет покинуть университет навсегда. При этом он не без основания предполагал, что за эти занятия ему не заплатят. И это умножало его печали. «Дьяволиаду» он окончательно выпустил из своих рук, и дальнейший карнавал научной жизни будет теперь происходить без него.  Точно в таком же положении были Таня Валько и Адольф Адамович: они шли за борт по досточке, понимая, что бесконечно идти по ней нельзя. Но такова была шутка, некогда популярная у пиратов, а теперь взятая на вооружение администрацией университета. Хорошо еще, что под килем не протаскивали.

В воскресенье Перепелкины решили развлечь дочку и рассеяться самим и для этого отправились в парк культуры и отдыха имени Николая Островского, того самого о котором Перепелкин рассказывал молчаливым китайцам и не был уверен, понимают они его или нет. Инициатива похода принадлежала Лене, но ее же эта прогулка и расстроила, потому что произошел неприятный инцидент. До этого дня ее отношения с Никитой были безоблачны.

В парке был детский аттракцион – катание в смешных вагончиках, которые вел по рельсам маленький паровозик с бутафорским котлом, трубой и призывным гудком. Вагончики были разрисованы пестрыми зверюшками, а паровозик был сделан под советский паровоз ФД (Феликс Дзержинский) и выглядел серьезно. Но не этот стилевой диссонанс привлек внимание Перепелкина. Дело в том, что вела состав Тамара Бубновая. 

Перепелкин усадил жену и дочь в вагончик, а сам сел в кабинку поговорить с Тамарой. Оказалось, что в парке обнаружилась вакансия, и Тамара ею воспользовалась. По совместительству она подметала листья, а Перепелкина попросила, чтобы о ее новой службе не знали на кафедре – особенно Любовь Виленовна Жукова, с которой у бывшей лаборантки отношения так и не сложились. К Перепелкину же Тамара отнеслась тепло, расспрашивала про кафедру, рассказывала про свою новую работу. Никита говорил, что она теперь, как в романе «Как закалялась сталь», водит поезд по узкоколейке. Смеялись. И в конце концов так проездили они три рейса. Лена и Оксана давно уже вышли, сидели в кафе «Мороженое», и порция Перепелкина таяла в железной вазочке.    

Лена, чей любовный опыт был так же свеж, как у Перепелкина, не смогла скрыть своего раздражения.

- Ты что ревнуешь? – удивлялся Перепелкин. – Она же старше меня на пятнадцать лет и некрасивая.

- Нет, - вмешалась Оксана. – Она красивая, потому что работала в цирке.

- Давайте пойдем в цирк, - попытался спасти положение Перепелкин.

- Смотреть на акробаток? – едко спросила Лена.

- На клоуна! – снова вмешалась Оксана.

В цирк, конечно, не пошли: не было свободных денег. Но на другой день вечером Перепелкин предложил сходить всей семьей «на экскурсию» – посмотреть на «Горизонт Событий». Лена оттаяла.

«Горизонт Событий», надо отдать ему должное, в лучах заходящего солнца выглядел довольно внушительно. Следов обновления, правда, не было никаких. Но были старинные стены темного кирпича, три яруса разбитых окон с оранжевым солнцем в осколках, и над каждым окном –  кирпичные карнизы как чьи-то горестные брови. Крыши цехов частично провалились, но сквозь окна кое-где были видны нависшие над пустотой мрачные кран-балки. Во всем этом была какая-то отрешенная поэзия.

- Недаром художники выставляют свои картины на старых фабриках, - сказала Лена.

Вид завода произвел на нее впечатление.

А Перепелкин вспомнил Блока:

Тем временем Оксана сделала открытие: в высокой траве она обнаружила полосатый столбик.

- Здесь когда-то был переезд и шлагбаум, - авторитетно объяснил глава семьи.

На этой же неделе у Татьяны Валько был день рождения. С вечера, когда семья Перепелкиных предавалась своей декадентской экскурсии и любовалась игрой заката на кирпичной стене, Татьяна делала салат оливье и крутила роллы. Готовить Таня любила. Возможно, эта была ее единственная страсть, что, впрочем, вполне устраивало мужа. Но сейчас семейный бюджет шествовал вперед по досточке, да и сам корабль плыл в дали неведомые и явно не под тем флагом, под которым обычно плавают университеты. Это, правда, началось еще до Надежды Черновой.

И все же праздник на кафедре вышел не лучше и не хуже других казенных застолий. Жукова говорила громко, вспоминала прошлое, когда Михаил Пришвин невольно привел ее к кандидатской степени, а писатели-деревенщики – к докторской. Не прочь была петь. Пили вино. Допель-Генгер был в ударе, безответно цитировал Ницше и ухаживал, если так можно выразиться в его случае, за Татьяной. Перепелкину не терпелось уйти домой.

Возвращаясь домой, Никита то ли вследствие выпитого вина, то ли вследствие чего-то другого не заметил большой таблички «До депо» в окне своей десятки.  В результате он был завезен в район парка Островского, где не так давно имел место неприятный инцидент. Благо идти было не так далеко, и Перепелкин пошел через парк.

Несмотря на поздний час, в парке было людно, работали аттракционы. Пожилая женщина на скамейке пела старую советскую песню про надежду, аккомпанируя себе на баяне.

Перепелкин подумал, что когда-то эта женщина, как его бабушка, была главным инженером проекта, а потом все перевернулось вверх дном. Было ли это карнавалом или дьяволиадой? А бабушка бабушки, которая жила в усадьбе неподалеку от Спасского-Лутовинова, была втянута в воронку как раз тех событий, о которых и написана «Дьволиада» Булгакова. И это тоже карнавал, когда все переворачивается вверх тормашками и наступает обновление? «В карнавале должен присутствовать материально-телесный низ», - вспомнил молодой соискатель.

Призывно и тягуче загудел паровоз. Живо вспомнил Перепелкин недавние события. Тогда он так и не попрощался с Тамарой из-за глупой ревности Лены.

Перепелкин подошел к рельсам. Бубновая помахала ему из кабинки. Теперь Лены рядом не было.  Когда именно Никита вернется, она не знала, а у Никиты не было дурных намерений. Вот по этим самым причинам он не счел зазорным чуть-чуть поболтать с Тамарой, а та видимым образом обрадовалась ему. Так вышло, что катания туда-сюда по «узкоколейке» возродились.

И вот они снова смеялись, снова катались, а Перепелкин время от времени спохватывался и смотрел на часы. Уже ушла женщина с гармошкой. Уже уехали коляски с детьми. Уже вагончики шли порожняком.

Стемнело. 

А Допель-Генгер галантно проводил Татьяну до дому и, произнеся «а канатный плясун продолжал делать свое дело», отправился восвояси.

Было уже темно, и до дома оставалось два квартала, когда одинокий Адольф увидел впереди себя Надежду Чернову. Может быть, и не саму Чернову, но похожую на нее женщину. От нечего делать он пошел за ней, предаваясь литературным мечтаниям. Он был еще достаточно молод, этот Адольф, чтобы интересоваться женщинами, и достаточно эрудирован, чтобы тешить себя мечтами.

Чернова шла впереди, искривляя пространство и время. Допель-Генгер тенью следовал за ней, вспоминая сагу о Крысолове. Только Чернова не дудела в дудку, а просто шла впереди в своем берете, цвет которого нельзя было определить в темноте. Иногда Допель-Генгеру даже казалось, что берет украшен пером, но вышли на свет, и перо исчезло, а берет стал темно-зеленым.

 Теперь Допель-Генгер воображал себя Тангейзером. Женщина заманит его в пещеру Венеры. Но вот дошли до троллейбусной остановки, Чернова встала как часовой возле столбика с маршрутами, и Адольф волей-неволей поравнялся с ней. Поздоровались.  

В это самое время муж спрашивал Татьяну, всё ли съели сотрудники.

- Как в прорву, - весело ответила Таня. – Но и нас я не забыла. Открой холодильник! Там, за борщом…

Муж вскрикнул от радости. Сели за поздний, но желанный ужин, это было фирменное блюдо Татьяны – голубцы с мясом, и тут как раз позвонила Жукова.

Любовь Виленовна благодарила Таню за роскошный прощальный обед. С присущим ей тактом она так и сказала «прощальный», и у Тани упало сердце. Но в конце разговора забрезжил луч надежды.

- Я только что говорила с Черновой. Помните?

- Помню. Она запоминается.

- Я ей прямо сказала о вас.

- Спасибо, Любовь Виленовна!

- Она готова взять вас на работу.

- Кем?

- В интеграторный цех.

- Как в цех?

- Ну работа в общем не пыльная. То есть именно пыльная. Но вы с пылью иметь дело не будете, - сбивчиво объясняла заведующая. - Знаете, чтобы не было испорченного телефона, завтра свяжитесь с ней.

- Вы советуете?

- Я считаю, что у вас нет другого выхода.

Странно, но именно эти слова совершенно успокоили Татьяну. Раз выхода нет, значит, все в порядке. Ее пугали только те ситуации, где нужно было делать выбор.

Завтра с утра надо прийти на проходную и позвонить со служебного телефона, потому что по городскому все равно не дозвонишься. Таня записала адрес и номер телефона. Спала она спокойно.   

Благородный волк уходит за горизонт событий

Они стояли вдвоем на остановке. Улица была пуста.

- Скажите, а вы правда считаете, что время Магниток еще не прошло? – спросил Допель-Генгер, ожидая услышать что-то вроде того, что речь идет не о гигантских стройках, а просто о развитии отечественной промышленности и создании новых рабочих мест, но услышал он другое.

- Народу нужны События, Адольф. События с большой буквы. Нужен завод-гигант. 

- Вы знаете мое имя? – поразился Допель-Генгер.

- Мне еще перед встречей Жукова дала список сотрудников, которых будут увольнять.

- Вот как? Хорошо, Надежда, вы говорите «события».

- Чтобы не разменяться на мелочи и почувствовать себя участником великого и невиданного дела. Это поднимает голову.

Благородный волк машинально поднял голову. Светила полная луна.

- Мне кажется, это уже было, Надежда. Мы уже строили светлое будущее.

- Красный гигант схлопнулся.

- Под действием гравитации, - пошутил Допель-Генгер.  – Так не лучше ли заменить ваше «событие» пиар событием? Это было бы современно и бюджетно.

- Нужен не пиар – пи эр!

- Это зависит от произношения. Если держаться RP (received pronunciation) получится PR, - каламбурил Допель.

– Пи эр квадрат, - пояснила свою мысль Чернова.

- Круг, словом! - ответ удовлетворил ценителя каламбуров.

 Через некоторое время троллейбусная остановка была уже пуста. Гудел фонарь, и столбик с табличкой отбрасывал короткую тень. Но где-то по ночным улицам мчался троллейбус, и в нем продолжался диалог Черновой и благородного волка.

- И кем же вы видите меня в своем проекте? – спрашивал Допель-Генгер, глядя на свою собеседницу и ее отражение в черном стекле троллейбуса. Берет куда-то делся. Остальное было на месте.

- Руководителем, Адольф. Организатором. Вы будете работать с массой.

- С массой?! Но я никогда никем не руководил, Надежда! Я только читал книжки и пересказывал их содержание. Книжки, правда, хорошие. В том числе хорошие, - добавил честный Допель.

- Я знаю. Но теперь вы будете на другом участке фронта.

- Но я до сих пор был не на фронте, а в тылу.

- Вы не тыловая крыса. Вам сказали МУАМ, и вы не спросили, зачем он нужен, значит, вы были мобилизованы и призваны. Вот и сейчас вы призваны, а будете и мобилизованы.

- Я призван разбираться в сложностях культуры.

- Значит, вы были мобилизованы для одного, а призваны для другого. Или вы думаете, что университет нанял вас, чтобы вы разбирались в вопросах культуры?

- Нет, Надежда, я не сумасшедший и так не думаю.

- Значит, у вас произошел разрыв мечты и действительности. Как у Гофмана.

- Вы читали Гофмана?

-Нет.

- Хм. А в вашем проекте у меня мечта совпадет с действительностью?

- Если не качественно, то количественно.

- Это как?

- Ваши мечты, я уверена, более масштабны, чем заполнение учебного плана. Когда вы шли за мной, вы ведь мечтали?

- В общем, да, - улыбнулся Допель.

- Если не секрет, о чем?

- О чем? А вы знаете о Тангейзере?

- Нет.

Последовала короткая пауза. 

- А что выпускает ваш завод?

- Хотите увидеть?

- Узнать.

- Это надо видеть, и тогда узнаете, и то не сразу.

- Это инигма?

- Нет, рекрутинговая политика.

Теперь опустевший троллейбус кружил где-то далеко, а они шли вдвоем по пустой и темной улице вдоль трамвайных путей. Сапоги Черновой гремели, а туфли Допель-Генгера не производили никакого звука.

Сказать по совести, Адольфу было безразлично, что выпускает завод. Но ему была интересна эта странная «беретчица», как прозвал он ее еще в университете. Ему были интересны люди с грандиозными планами, потому что ведь и в нем дремал грандиозный план, усыпленный зерненым творогом и нардами. А еще штука была в том, что, когда выходили из троллейбуса, вагон шатнуло, и он попал лицом в ее волосы. От них пахло какой-то пыльной горечью, и запах этот приятно напоминал что-то из детства.

После случайного соприкосновения Допель-Генгеру совсем не хотелось расставаться с Черновой. Да он и чувствовал, что этого не случится. А еще он пытался вспомнить запах. Что это? Железнодорожная гарь, не лишенная своей прелести, или так пахло когда-то от радиаторного завода, мимо которого они ходили с мамой на кладбище ухаживать за могилой рано умершего Адама Допель-Генгера. А ведь к этому заводу они и подходили сейчас, вернее к тому, что от него осталось.

В разговоре было много пауз. Гремели сапоги. Бесшумно шел Допель-Генгер.

Так это и есть «Горизонт Событий»! Вот вывеска: полоска жести, крашенная под трафарет и освещенная луной. Аршинные синие буквы на желтом, кажущемся ночью неокрашенным фоне.

Допель-Генгер вопросительно повернулся к Черновой. Его лицо снова соприкоснулось с ее волосами.

- Так тут ничего нет… - протянул он.

И действительно ничего не было. Не было даже Надежды Черновой. Один стоял сокращенный доцент перед разрушенным заводом. Было тихо. Только где-то далеко за кладбищем свистел свисток, как это бывает, когда свистит трамвайный диспетчер, а вагоновожатый загоняет вагон в парк. На этот свист и пошел теперь Допель-Генгер. Возле завода делать было нечего.

Домечтался до галлюцинации? Трудно было поверить, что Чернова просто спряталась от него в разрушенном цехе. Но трудно было поверить и в то, что он только что разговаривал с ней. Труднее же всего было поверить в галлюцинацию. Сознание работало слишком ясно и трезво. На душе было спокойно, почти весело.

Только теперь понял Адольф, как тянуло его к этой женщине. Надо было попробовать поцеловать ее в троллейбусе. Да, но ведь ее не было в троллейбусе. Или тогда она была? Может быть, все-таки это не галлюцинация, а сон. Можно ли спать на ходу?

Нет, решительно никакого безумия Генгер не чувствовал. Он вдохнул полной грудью свежий ночной воздух. Оглянулся на завод и увидел вдалеке светящуюся будочку, вползающую в улицу. Это где-то за две остановки от него взбирался по склону трамвай. Это был старый тупорылый вагон. Такие, кажется, давно не ходили.

В конце концов трамвай нагнал Допель-Генгера, и он помахал ему рукой. Пустой вагон остановился, и вскоре ночной доцент удалялся от завода в сильно раскачивающемся трамвае.

Трамвай ехал без всяких остановок, отбивая ритм хорея: «Тятя, тятя, в наши сети, шел трамвай десятый номер». И так до бесконечности. На поворотах вагон завывал, а благородный волк продолжал думать свою думу. Вдруг понял Допель-Генгер, что он не удаляется, а приближается к «Горизонту Событий». У самого завода вагон притормозил, и Адольф начал пробираться к двери водителя, чтобы узнать, в чем дело. Он успел заметить, что в цехе за выбитыми стеклами кто-то развел костер.

Из кабинки вышла вожатая. Допель-Генгер не удивился, увидев, что ею оказалась Надежда Чернова. Чернова пошла переводить стрелку, а Допель-Генгер остановился в дверях. Двери захлопнулись, и никем не ведомый трамвай свернул на рельсы, уходящие под ворота.  Железные ворота сейчас же раздались. По ту строну стояла Чернова и свистела в свисток. Вагон проехал немного и остановился на заводском дворе, возле узкого четырехэтажного здания.  С лязгом закрылись железные ворота, а двери трамвая раскрылись. Допель-Генгер вышел.

Он оказался на территории какого-то огромного завода. Чернова стояла перед ним.

- Зачем? – растерянно выговорил Допель-Генгер.

- «Ибо так хочет он своей гибели», - сказала Чернова.

- Вы читали Ницше?

- Да, - ответила на этот раз Чернова.

– Вы и про Тангейзера знали?

- Я прочла сорок тысяч книг.

Они стояли у двери узкого оштукатуренного здания с вывеской «Заводоуправление». Допель-Генгер взял Чернову за плечи. Она не отстранялась.

- Сейчас мы поднимемся на четвертый этаж, и я введу вас в курс дела. Только не смотрите пока что на небо, чтобы не испугаться. Потом можно.

Она приблизила свое лицо. Допель-Генгер поцеловал ее волосы, а потом губы.

- Вы мой избранник, Адольф, я дам вам то, чего вы всегда желали, – миссию. Но не стремитесь к близости со мной.

- Почему?

- В меня вошли тысячи мужчин, но я никого не родила и не рожу. Я черная дыра, дорогой Допель-Генгер. Но миссия поднимет тебя над жизнью и смертью.

- Как Раскольникова над всем человеческим муравейником? – криво усмехнулся Допель-Генгер.

- Раскольников – гебефреник, Сонечка – дура, а Достоевский – реакционер.

- А Бахтин? – засмеялся Допель-Генгер, не предполагавший подобного разговора с беретчицей.

- Спроси у Перепелкина. И пойми, миссия поставит тебя над жизнью и смертью, ты будешь по ту сторону добра и зла, по ту сторону принципа удовольствия, просто по ту сторону. 

Он смотрел на нее во все глаза, продолжая держать ее за плечи.

- Мы сойдемся, но не сейчас. Ты ведь этого хочешь? – спросила она.

- «Ибо так хочет он своей гибели».

- Верно. Пошли!

Они вошли в здание и стали подниматься по лестнице. Она шла впереди. На какой-то площадке Допель-Генгер посмотрел в окно. Внизу стоял металлический куб с темной жидкостью – ванна для гальванизации. И в ней отражалось нечто.

Допель-Генгер вздрогнул: он понял, почему Чернова не советовала ему смотреть на небо.

Перепелкин в печи

Не заметили Перепелкин с Бубновой, что они давно отцеплены от вагонов и катят по каким-то новым незнакомым рельсам в дальнюю и пустынную часть ночного парка, куда и парочки не забредают. Паровоз меж тем набирал ход, и Тамара уже ничего не могла с ним поделать. Ветки теперь хлестали по кабине, из окна нельзя было высунуться.

- Прыгай, – крикнула акробатка, - а то врежемся!

Но прыгать было поздно: поезд на большой скорости вырвался из зарослей и помчался по рельсам прямо к глухим железным воротам. Из кустов поднялся воскресший шлагбаум, и железные ворота раздвинулись. Перепелкин увидел впереди Надежду Чернову с желтым свернутым флажком.

Поезд замедлил ход. Теперь они ехали по заводской территории. Но только это был вполне функционирующий завод. Лежали штабеля кирпичей. Что-то гремело настойчиво и однообразно. Поезд остановился у кирпичного строения эллиптической формы. В строение вели узкие арочные входы, откуда обдавало теплом.

Перепелкин вышел из трамвая и почему-то посмотрел в небо.

- Смотри! – закричал он.

Как ни был Перепелкин слаб в астрономии, но и он увидел, что небо над ним другое. В небе этом дрожало несколько красных Марсов и не меньше четырех Сатурнов с видными невооруженным глазом кольцами. А в другом конце неба был еще один огромный, как луна, Сатурн. Отражение этой страшной планеты и увидел Допель-Генгер в мутной поверхности. Казалось, что это было большое бледное лицо, выглядывающее из круглого воротника. И была в этом лице какая-то надмирная мрачность.

В двенадцать часов ночи Перепелкина еще не было дома. На звонки он не отвечал. Но вот раздался звонок с его номера, и Лена бросилась к аппарату.

Женский голос представился Надеждой Черновой. Оказывается, возвращаясь с кафедральной вечеринки, Перепелкин случайно зашел на территорию закрытого предприятия, но был задержан, и теперь идет проверка. К утру его отпустят.

- А я могу с ним поговорить?

- Сейчас.

Последовала долгая пауза, но в конце концов Лена услышала голос мужа.

Перепелкин подтвердил рассказ Черновой, но говорил устало, а рядом слышался новый женский голос, Лене показалось даже, что это была Бубновая. И все время что-то грохотало, настойчиво и однообразно.

Лена села на кровать. Она не знала, что думать. Посмотрела в зеркало и увидела, что осунулась за пять минут.

В это самое время Перепелкин уже находился на ночных работах в том самом эллиптическом строении, у которого остановился паровоз. Это была кольцевая печь для обжига кирпича, у технологов она называется печью Гофмана. Сводчатые ее стены сами были сложены из кирпича, а узкие проходы вели на волю.  Лампочки опускались сквозь отверстия потолка и освещали рабочее место бывшего почасовика. Место это постоянно сдвигалось, пятилось назад, лампочки уходили в отверстия, а потом опускались новые. Место сдвигалось оттого, что Перепелкин укладывал перед собой зеленые брикеты, а уложив доверху, пятился назад и укладывал новые. Было нестерпимо жарко. Перепелкин работал в одних трусах и босиком. Электрокар со свистом въезжал в проход и сгружал новые брикеты.

Спиной к Перепелкину в рабочем халате и больших варежках работала Тамара. Она разбирала стену из горячих красных кирпичей, а разобрав, принималась за следующую. Старые кирпичи отвозил электрокар, стартующий со свистом. Лампочки поднимались и опускались, и так длился этот морок. Тамара не рассуждала ни вслух, ни про себя, а работала как автомат. Перепелкин пытался оценить свое положение.

Тогда, по приезде, Чернова положила ему руку на плечо.

- Не удивляйтесь, Перепелкин, и не пугайтесь. Отнеситесь к этому как к празднику. Сначала ваша жизнь перевернется вверх дном, а потом все войдет в обычное русло. Утром вернетесь домой. А если захотите, найметесь на завод и будете работать здесь на постоянной основе.

- А где здесь? Где мы?

- В закрытой зоне.

- Почему другое небо?

- Потому что у нас космические масштабы. Пока не привыкли, не обращайте внимания. Спокойно идите в печь.

- Это наказание?

- Нет, - успокоила Чернова, - это только плата за приятное катание на подведомственном мне паровозике. Никто не отнимает у вас свободы. На «Горизонте Событий» остаются добровольно.

- Но у меня не работает мобильник, и у Тамары тоже.

- Сигналы не проходят, - объяснила Надежда. – Но, если вы очень хотите, я через некоторое время устрою вам разговор с домом.

- Да, я очень хочу, - твердо ответил Никита.

Чернова, как мы знаем, выполнила свое обещание. 

Под утро зеленый от пыли Перепелкин и красная от пыли Тамара вылезли из печи на свет и пошли в душевую, которая находилась неподалеку. Там за фанерной дверью они снова вынуждены были стать спинами друг к другу, потому что в душевом отделении не было перегородки.     

Перед глазами все время вертелись кирпичи, но по мере смывания пыли в Никите росло любопытство. Пару раз он оборачивался и украдкой смотрел на Тамару. Тоже делала и она. А однажды они обернулись вместе…

Из душа выходили веселые, Бубновая делала вид что идет по канату и балансирует. 

- За Никитку-то, за кирпичики полюбила я этот завод, - пела Тамара.

Чернова поблагодарила Никиту и Тамару за участие в пилотном проекте и предложила свою помощь в дальнейшем трудоустройстве.

Работать надо первое время в печи, но потом откроются другие вакансии, прежде всего для Никиты. На территории завода есть общежитие, куда Тамара может вселиться хоть сейчас.

- У вас есть свое жилье?

Выяснилось, что у Тамары своего жилья не было. Жила она на съемной квартире и вообще катилась по жизни, как настоящая шалампейка. Никита услышал это слово впервые. Оказалось, что шалампейками называются копейки, которые дети кладут на трамвайные рельсы, чтобы с них стерлась чеканка. Во дворе, где росла Тамара, шалампейки были в большой цене. Трогательное и доверчивое существо была эта Тамара, но совесть уже начала мучать Никиту, и ему хотелось домой. 

Он, однако, остался посмотреть, как вселится Тамара в общежитие. Чернова приняла в новой сотруднице горячее участие.  В счет аванса ей выдали кое-что из одежды, а мебель в комнате уже имелась. Было даже зеркало и фотография артиста Крючкова – советского секс-символа из кинофильма «Трактористы».

Тамара пошла получать белье, а Никита присел на панцирную сетку. «Что теперь твоя постылая свобода?» - вспомнил он Блока и Допель-Генгера.

Вернулась Тамара веселой, с бельем подмышкой и в кобальтовых бусах, которые подарила ей Надежда Чернова.

- Они называются «пояс астероидов» и приносят надежду, - сказала Бубновая.

 Перепелкин улыбнулся похорошевшей Тамаре.

А Тамара стелила постель и пела «Кирпичики».

Снова светила незнакомая или незаконная звезда. Снова была близость с акробаткой.

А потом Чернова боковым ходом вывела Перепелкина с территории завода. Снаружи «Горизонт Событий» выглядел так же, как в день семейной «экскурсии».

Увидев Никиту, Лена сразу обо всем забыла и бросилась его целовать. Беда случилась, когда в пластиковом пакете, с которым Перепелкин ходил на кафедру, обнаружилась потертая косметичка с красными бубновыми ромбиками…

Горько рыдала Лена.

(Окончание следует)