Проза

 

 

 

III. ЭНДШПИЛЬ

 

Игровой принцип

 

Уже выписавшись из травматологии, поэт ощутил признаки венерической болезни, которые было бы неуместно перечислять в этой по-своему возвышенной и почти философской повести. К этому времени водолечение прекратилось само собой, потому что клиника больше не функционировала. Правда, Вассерман еще консультировал больных, встречаясь с ними, то в том, то в другом корпусе медицинского университета, «на краю чужого гнезда», как говорил он сам. География блуждающих консультаций была достаточно широка: от прачечной на западе Клинического сада до бывшего экспериментального лепрозория профессора Торсуева на востоке. Надо, однако, сказать, что летучие консультации стали очень популярными в студенческой среде, и за профессором-оригиналом следовал целый шлейф молодых людей в белых халатах. Позже к ним стали присоединяться и ходячие больные. Среди почитателей Вассермана странным образом оказался и Николай Кулаков, который однажды зашел посетить одного своего друга-алкоголика да так и застрял на целую неделю, за что, кажется, был уволен с работы. А вот с Тангейзером Николай разминулся. Тот ночевал в коридоре у Хольды, а на консультации выбирался нечасто.

 Странное положение кафедры Вассермана вполне гармонировало с так называемым «игровым принципом», которого теперь придержался этот эксцентричный профессор. Следуя за Людвигом Витгенштейном, автором концепции языковой игры, а отчасти и за ректоратом, проводившим деловые игры и тренинги с сотрудниками медицинского университета, Вассерман возложил теперь все надежды не на водолечение, а на применение различных терапевтических игр. Этим играм предалось и все его окружение тем легче, что к подобным методам, путь и не в такой крайней форме, прибегали и в других сумасшедших домах.

Старшая Эда проводила психодрамы, разучивая с больными по ролям средневековые бестиарии. Сам Вассерман в большой демонстрационной аудитории, куда являлся в страшной маске, произносил монологи от имени различных болезней и даже выражал эти болезни средствами музыки и танцев. Не могу сказать о влиянии этой терапии на больных, но его макабрики встречали полный восторг у жизнерадостных студенток, которым полюбилась и пляска святого Вита и пантомима «Вычурная поза кататоника».

Молодой помощник Вассермана, доцент Недотыкомка, играл с больными женского пола «в доктора», а Эсмеральда практиковала Кама Сутру.  Все это, как уже было сказано, прекрасно гармонировало с тем, что клиника психиатрии не имела постоянной локации, а путешествовала по чужим кафедрам и клиникам. Начальство смотрело на эти игры сквозь пальцы, так как не могло предложить психиатрам собственного помещения. Кроме того, поскольку у студентов всегда было плохо с латынью, выход Вассермана на вольные территории неизменно оказывал на них самое благотворное влияние, потому что профессор время от времени произносил латинские выражения, а затем давал к ним комментарии. 

Однажды профессор консультировал в том месте, где когда-то располагалась кафедра патолого-анатомии и обретался знаменитый профессор Голубев со своей женой, бывшей поэтессой серебряного века (в те стародавние времена профессора жили при кафедрах, а жены их зачастую были поэтессами). И вот именно там Тангейзер рассказал жизнерадостному доктору о своих соматических симптомах.

К счастью, за пределами психиатрии Вассерман действовал вполне рационально: не пытаясь вжиться в венерика, он отвел его в кожно-венерологический диспансер, где составил ему протекцию, сведя с известным ростовским библиофилом доктором Титровым. Там первым делом у поэта взяли кровь из вены.

Сифилис не подтвердился. У Тангейзера оказалась банальная гонорея. И доктор Андрей Титров   излечил его от этой неприятной, но не роковой болезни. После этого Вассерман направил в ту же клинику и Эсмеральду, благоразумно приостановив ее контакты с больными (главным образом хроническими алкоголиками), которых она лечила с помощью Кама Сутры. Диагноз Эсмеральды был тот же.  Библиофил исцелил и ее.

Эсмеральда после этого совершила переоценку ценностей. Она вернулась к мужу и ушла из клиники. Сначала она попыталась вернуться на прежнюю свою работу в университетской библиотеке, где она обслуживала кабинет научных работников. Но к этому времени библиотека, занимавшая бывший особняк купца Парамонова, прекратила свое существование, уступив место разросшейся административной части университета. 

Позже Эсмеральда освоила новую профессию и работает теперь в парикмахерской на Ткачевском. В дикой охоте Венеры она больше не участвует. Только раз в году, в Вальпургиеву ночь, она выходит в лоджию и наблюдает полет метеоров, надеясь распознать среди них своих старых подруг. Быстро сгорают метеоры, бубнит в комнате телевизор, перед которым мирно дремлет муж, но никакие ведьмы не проносятся мимо девятиэтажки. В лучшем случае Маргарита Симонян прокричит что-то из телевизора. Эсмеральда возвращается к холодильнику и находит свое утешение в одиноком и зачастую обильном ужине. Утихают ночные звуки. Только в далеком корпусе медицинского университета кричит больной, изображающий из себя волка Фенрира – следствие игр старшей Эды.

 

 

Сломанные крылья

Положение Тангейзера напоминало теперь положение другого героя легенд – пана Твардовского, – и называлось такое положение «между небом и землей». В свое время этот пан, продавший душу дьяволу, был унесен чертом.  Но черт не смог дотащить свою жертву до ада, так как бескорыстное восхищение миром овладело Твардовским, когда он увидел землю сверху, и воздушные песнопения его дошли до пана Бога. Такому спасительному порыву бескорыстия, как мы помним, подвергся и Тангейзер, когда Чорт в образе памятника поднял его над тлеющей клиникой.

 

Памятник С.М. Кирову. вРостов-на Дону

 

 

Кстати, памятник Кирову, несмотря на ночное приключение, остался целым и невредимым, хотя и сосланным в тюремные края. Осталась и высеченная надпись, но содержание ее вызывает больше вопросов, чем дает ответов. В таком же примерно положении находится и городская библиотека, расположенная в тех же краях. Это высокое здание-саркофаг, внутри которого журчат фонтаны и блестит фальшивый мрамор, но Тангейзер утратил вкус к чтению. Да и кто его сохранил? Библиотека походит теперь на парикмахерскую, в которой нет клиентов, а парикмахерши судачат между собой и время от времени моют друг другу голову. 

Нимфа из особняка Попова оказалась права: грозные памятники, ушедшие из мира искусства на улицы и возглавившие восстание масс, после победы этого восстания утратили всякий авторитет. Массовое общество больше не видело никакого смысла в их почитании, а художественная ценность, даже если бы они ею обладали, интересовала его меньше всего. Массовое общество, конечно, слышало, что «бог умер», но крепко надеялось на то, что, умерев, он оставил после себя закусочные, а Пан – гаджеты.  Вот почему соседство Кирова с библиотекой почти так же символично, как и его соседство с тюрьмой.  Это две стороны одной медали: там вынужденная изоляция и «принуждение Кирова к несуществованию», здесь – добровольная разобщенность и более чем добровольный отказ от понимания жизни.

Я прошу прощения у читателя за эту откровенную дидактику, но я слишком долго был в обществе безумца, и это может послужить извинительным обстоятельством: невольно скучаешь по тому миру, в углах которого еще живет логика, а в потаенных местах обретается мораль.

Но вернемся к самому безумцу, пережившему и маятник страстей, и колодец профессора. Он заслуживает наше внимание.

Кров и стол Тангейзеру предоставила травматология, как и полается тому, кто сломал свои крылья. В консультациях он больше не нуждался, и свободу его больше не ограничивали. В больничной одежде выходил он с территории медуниверситета, а вечером возвращался назад через студенческую столовую на Пушкинской. 

Блуждая по знакомым улицам, он хотел собрать паззл своей прежней жизни, но получалось это плохо. 

Ростовский трамвай явно пережил свой рассвет и больше не будит фантазии заброшенными рельсами, одиноко поблескивающими на солнце. Нет теперь ни длинного тупика, ни даже трампарка, в котором он брал начало. На его месте супермаркет сети «Перересток». Где-то на бывшем трамвайном проводе еще болтается табличка с поэтической надписью «Листопад», но не более того. Трамвайные пути исчезли и с Нахичеванского, и с Богатяновского. Исчезают они и с других улиц. Исчезают с ними воспоминания о пятидесятых, тридцатых, десятых годах. Исчезли кондуктора, и шансы встретить Муру близятся к нулевым. 

 

Парамоновские склады. Ростов-на-Дону

 

Ветшают и Парамоновские склады. Впрочем, ветшают они давно. Мало кто помнит сегодня о крысиных боях. Никто не помнит ни Вайденбаха, ни Файна, у которого прадед автора этой своеобычной повести выиграл судебный процесс в пользу города Ростова, за что получил пожизненный трамвайный билет в виде брелока. Да что Файн! Что камышовые коты! Уже и слово «Брод» услышишь редко.

Впрочем, время не стоит на месте, и вот….

 

 

Опрощение

И вот медицинская сестра Хольда и доктор Вассерман совместными усилиями вернули Тангейзера к социальной жизни, прерванной с тех самых времен, когда закончился отопительный сезон, и молодой Айхель вышел в короткие ростовские сумерки.  

Хольда устроила его на работу в сауну на Крепостном переулке, где функции поэта были близки к швейцарским. В тех краях еще ходила, грохоча на стрелках «четверка», один из самых старых маршрутов ростовского трамвая: Старый базар – бойня. Теперь он, правда, назывался благозвучней: Центральный рынок – мясокомбинат, но остался прежним. В тех краях возле угасшего завода имени Октябрьской революции и работает бывший миннезингер. Но это было не все, что с ним произошло.

Профессор Вассерман позаботился о том, чтобы творчество Тангейзера на пропало даром, а послужило санитарии и гигиене. Воспользовавшись своими связями в ГорСЭС, доктор обеспечивал поэта заказами на сочинение стихов санитарно-просветительского характера. Стихи в качестве социальной рекламы печатались затем в ростовской газете, а иные даже попадали на постеры, чего с прежними стихами, конечно, никогда не происходило.  

С помощью старшей Эды был решен и квартирный вопрос. Тангейзер был водворен в свою старую коммуналку на Ткачевском (или, если угодно на Университетском, зависит от точки отсчета). Там даже сохранилось кое-что из его старых вещей, а именно белый плащ и расстроенное фортепиано. Как писал когда-то сам Айхель в известном нам стихотворении:

 

 

А вот книги Тангейзеры были сданы соседями на макулатуру еще в дни банного пленения поэта. Новых книг Тангейзер не приобретал, но зато завел канарейку – желтую птичку, которая пела: пик-пик-пик-пики-пики-пики.

Санитарные стишки стали для Тангейзера таким же приработком, каким когда-то были контрольные работы для заочниц. Только он не вкладывал в свои сочинения прежнего пыла. После изготовления аллегорических картин стихи Тангейзера утратили пластичность, объем и в значительной мере оригинальность. Не были они больше и бескорыстны. Говорят, это ему принадлежат строки:

 

 

Мне искренне жаль, что Тангейзер не свел воедино три дара: бескорыстие, избранность и чувство юмора. Но тихой своей жизнью он был доволен до того самого момента, когда его комнату в старой коммуналке нашли пустой, клетку с канарейкой незапертой, а корм для птицы рассыпанным. В немногочисленных бумагах, оставшихся после него, наряду с квитанциями за квартплату, было обнаружено два стихотворения. Первое было явно прикладным и носило эпигонский характер. Вот оно:

 

 

Нам всем хорошо известно экологическое стихотворение, написанное явно до Тангейзера:

 

 

Под последним другом подразумеваются зеленые насаждения.

Нет сомнения, что бывший поэт подобрал более точную рифму к слову «внуку», но вариант Тангейзера явно уступает плакатному варианту в смысловом и целевом назначении. Впрочем, о стихах спорить трудно, и здесь нас некому рассудить. Разве что обратиться в травматологию к Хольде или на кафедру патолого-анатомии, где вряд ли кто-нибудь помнит стихи жены профессора Голубева Марии Т. (для меня – тети Маруси). Приведу и эти стихи, ибо читатель вряд ли знаком с ними, а здесь, в нашем эпилоге, они почти уместны:

 

Что же касается второго стихотворения, оставшегося после Тангейзера, то оно было написано в его прежнем духе. В нем наряду с бессмыслицей ощущается и бескорыстие, и творческая оригинальность. Не будем забывать и того, что обнаруженное стихотворение называется вымышленным именем «Центр-Цеволин», а этим именем Тангейзер называл себя самого, когда его обнаружили в бане и временами позднее.

Вот это стихотворение.

 

 

Достиг ли Тангейзер перед своим исчезновением желанного синтеза? Достиг ли он его самим фактом своего исчезновения? Наконец, достиг ли он его после исчезновения? И куда он, собственно, делся? На все эти вопросы мы не имеем никакого ответа. Во всяком случае мысль о том, что он тем или иным образом вернулся в грот Венеры, не представляется мне правдоподобной.

К сказанному остается прибавить, что Горгий уехал в Грецию на постоянное жительство, а Кулаков вышел на пенсию.