Проза

"Пиши, мой дорогой. Тебе нужно писать".

Ее слова смешались с густыми зарослями звуков и шума, поросших в крохотном помещении бара, в который то и дело врывались новые лица, разбавляющие вносимой за собой прохладой нестерпимый жар батарей. Бармен одним глазом посматривал на наполняющиеся пеной стаканы, которые он тут же отдавал в просящие руки, а другим все следил за холодильником с жестяными банками, который так не кстати поставили рядом со входом, что каждый мог прибрать себе, не заплатив.

- Обижаешь, - говорит один из посетителей, с грустью принимая протянутое ему пиво, - "имперца" ведь не льют в такие стаканы.

Бармен зло сверкает глазами, но ничего не говорит, а уже выслушивает другой заказ.

И о чем же я буду писать? Все давным давно уже написано, только и остается, что подобрать чуточку другие слова. Обернуть в красивую льющуюся песню и быть довольным. Да вот не идет песня, даже скромной мелодии не намечается.

"Напиши об отце", - шепчет она мне, зачем-то протягивая мне свою худенькую ручку и вплетаясь своими пальцами в мои.

Что же мне писать про отца? Лишь те хрупкие воспоминания о наших еженедельных поездках в многочисленные кафе и о множестве разговоров, таких живых и интересных, но постепенно гаснущих, что потом было сложно и слово выговорить, пребывая отведенное время в мирном молчании. Лишь еще то, что я страшно боюсь быть на него похожим, хотя может, напротив, стоило бояться ему не соответствовать. С каждым годом я вижу как становлюсь им. Наши детские фотографии не отличить, а поэтому разговоры его матери, моей бабки, женщины столь же любящей, сколь и строгой, всегда казались странными, когда в очередной раз она ставила под сомнение мое происхождение и всякое отношение к ее сыну. Сначала с искренней радостью принимал я слова близких о том, что каждое мое движение: и походка, и улыбка, и прерывистый смех, - все это будто бы срисовано с отца. Но с годами от каждого такого упоминания мне становилось не по себе.

Мама разглядела в той маленькой фотографии, которую поставил отец в профиле, тоску. "У него очень грустные глаза", - сказала она мне. "Ты бы может поговорил с ним." Конечно же, ни с кем говорить я не стал, так как перебрал в памяти все наши с ним беседы и не нашел ни одного, в котором бы сквозила жалость и нужная для нее близость.

На похоронах брата я специально, признаться по-театральному, отошел в сторону, чтобы как можно больше народу увидело мои слезы, которые я так старательно пытался скрыть. Мне чудилось, что одинокая фигура, поодаль стоящая от толпы, которая обступила кругом гроб, будет смотреться более драматично. И ни разу я не взглянул на отца, не запомнил его лица и стеклянных глаз, не запомнил, как легонько тряслись руки и как он молча кивал, когда очередная фигура подходила соболезновать. "Подбеги к отцу" - сказала мне бабка, подталкивая меня своей сухой ручкой, когда процессия направилась обратно. Не помню, подбежал ли я.

Зато я помню, как старательно он работал и как потом, по прошествии многих лет, звал к себе на дачу, как собирались там многочисленные знакомые, веселые и пьяные, как разговаривали и хохотали, как сводная сестра все кричала про революцию, а мы посмеивались над этой детской наивностью, как шипели куски мяса и звенели стаканы, а его прелестная жена, к которой я, как ни старался, не мог плохо относиться, с несвойственной ее возрасту легкостью убирала посуду. И отец громко о чем-то рассказывал, жестикулировал, с теплотой поглядывал в мою сторону, и даже будто бы был счастлив.

Нечего писать.

"Напиши про маму", - еле слышно шевелит она губами.

Что же мне писать про мать? Про те длинные и натужные вечера, проведенные в молчании или с редкими мольбами чуточку рассказать о своей жизни, поделиться хоть чем-либо, а не только однобокими и краткими ответами на простые вопросы, или с потерянным желанием общаться, таким бесповоротным, жестоким и страшным. Про ее монологи по телефону, хрустальными волнами разбивающиеся об острое молчание на другом конце провода. И про осознание своей никчемности, что так поступаешь с матерью.

Из тех многих ночей, проведенных в квартире ее любовника, как замена ушедшего отца, даже не квартиры, а комнатушки, что была по пути из столицы в родной областной город, мне запомнились лишь запахи, в памяти преобразовывающиеся в образы, расплывчатые и неуловимые. Запах старого дивана, гнилых остатков еды на кухне и вездесущего табака, въевшегося в каждый предмет. Я страстно хотел увидеть его брата, жившего в соседней комнате и рассорившегося с ним так давно, что уже многое невозможно было вспомнить, но мне было категорически запрещено выходить из комнаты, если слышатся шорохи на кухне, возвещающие о пребывании там брата и его жены. Так и остался он тайной.

Ее постоянные страхи, завязывающие руки и дыхание. Неужто уже столько лет прожито? Неужто так мало осталось? И ничего не было кроме страхов и гнусного отчаяния, так сильно отстраняющие от нее и не вызывающие ни капельки сострадания, что даже приобнять было мукой.

И хотела она, хотела всем сердцем, чтобы сын отличался. Несомненно он должен отличаться от других, иначе теряется смысл не только его существования, но и ее, потому как только в нем и состояла некая крохотная надежда на то, что не зря все это. А если и зря, то не стоило и начинать. Надо было тогда все и закончить, когда не поднялась рука над другой дрожащей. С каждым годом он все больше походил на других, а еще больше на своего отца. И как больно было видеть его отца в нем, такого знакомого и ранящего человека.

И здесь писать нечего.

"Напиши про нее", - говорит она мне, а я уже слышу колокольный звон выпитых стаканов.

Что же мне писать про нее? Про те бездонные омуты вечеров, в которые каждый раз падал и с радостью упал бы еще, где в конце ожидало теплое дыхание, ласкающее щеки. Или про те льющиеся слова, легкие и сладостные, заманивающие, а потом рассыпающиеся веером узоров. След от влажных губ еще долго греет кожу на животе.

Проведенные дни в той отдаленной деревне, где некому помешать, и ее зовущие глаза, поблескивающие в наступающих сумерках. Она слегка ежится под небрежно наброшенной мною курткой, которую отыскали в пыльном гардеробе. Она в ней безумно нелепа, но от того еще больше притягательна. А может я сфотографирую тебя? Быть может на фоне того дерева или вон в том поле? И когда она рассматривала небрежно сделанные снимки, улыбалась и клялась, что нравится.

Часто сидел на кухне, глубокой ночью, когда уже окна соседних домов устало погасли, слушал потрескивающий холодильник и монотонно бьющиеся о раковину капли. Страшился столь сильной привязанности, за которой непременно следует разочарование или горечь, чьи следы тяжелыми копытами отпечатались на матери. 

К тому же, писали уже про это. Писали так часто, так бережно лелеяли это чувство, восхваляя его, превознося и обожествляя, что пара новых и, конечно же, лишних слов будет совсем не к месту. А если и не новых и чуточку по-другому сказанных, будет уже являться переосмыслением, что является несомненной пошлостью, когда дело касается таких вечных вопросов. А не вечных вопросов касаться не хочется. Не хочется попросту тратить время.

Я знаю, что ты скажешь дальше. Я вижу, как дрожат твои губы в попытке произнести слова, но я тебя опережу. Писать про повседневность? Про то, как порою, остановившись на середине лестницы перехода или возле открытых дверей вагона по дороге с работы, видишь вчерашнего и завтрашнего, и послезавтрашнего себя ровно на том же месте, словно оказавшись между двумя зеркалами. Так ясно видишь, что вот можешь и дотронуться, здороваясь, будто бы во времени, с тысячами своих копий из прошлого и будущего. И с ужасом осознавать, что не помнишь, сколько прошло времени с последнего раза, когда ты так останавливался и задумывался о том же. Но точно помнится, что в последний такой раз падал хлопьями снег, а сейчас он впервые выпадет за год. После раздумий, мимолетных, но жутких, продолжаешь идти, а дорога сама появляется под ногами.

"Уныло", - чмокает она губами, чуть повернув на бок голову.

Писать про вымышленные миры, избегая реальности и то, что она несет за собой? Придумывать истории, яркие и невозможные, чтобы хоть как-то отвлечь читателей, ведь именно этого и жаждут они, к этому стремятся и в этом так сильно нуждаются. Ведь это еще одно назначение искусства, первостепенное и монументальное. Пребывать в забытьи, отстраняясь от осознания той неминуемости, какая поджидает каждого. И ведь ты права - уныло. Зачем людям читать уныние и впитывать тоску, которую я хочу выплеснуть на них, когда самим и так предостаточно подобного?

Беру новый полный стакан, но никакие идеи так и не приходят в голову, лишь чуточку звенят в мыслях, проносятся мимолетно. Кажется, что вот-вот ухватишь одну из них и тут же распнешь на листе, но каждый раз руки остаются пустыми.

"Что же ты мне никак не поможешь?" - говорю я ей, с появившейся злобой. "Хоть самую малость намекни, а дальше сам".

Но она молчит, словно не слышит среди этого гама, даже не смотрит в мою сторону. Не могу различить ее лица, что кажется странным, ведь не могу я же так напиться парой стаканов, но как бы не всматривался, вижу лишь бесформенное пятно. И вот она словно пропадает, растворяется в духоте бара, молча и бесповоротно, как исчезала уже много раз, так ничем и не одарив.

"Ну и черт с тобой" - думаю я. Времени ведь еще много, не сегодня, так завтра. Придет озарение и пальцы сами будут прыгать по клавиатуре. Сегодня же остается допить и потихоньку выйти из бара, а после пройтись по вечернему проспекту, нагуливая аппетит.