Проза

 

Пьеса

 

Действующие лица:

Моисей

Матвей

Павел

Врач, медсестра

 

Больничная палата. Большое окно – виден палисадник и домики.

Моисей сидит на кровати.

Входит Матвей.

Моисей. Что с вами? Дурно?

Матвей. Всё в порядке. Нет сил у меня терпеть всё это…

Моисей. Какой на этот раз повод?

Матвей. Повод?! А ничего, что мне третий месяц зарплату задерживают?! Я что, бесплатно работаю?! Так ещё теперь за лекарства плати, непонятно за что! Да всё на лапу ему уходит! Чтобы в государственной больнице за медикаменты платить, не поверю! Всё себе забирает, гадёныш, а нас лечит остатками. Да, развелось таких нынче, убить их мало за то, что простых людей обманывают. Злость берёт, невозможно их понять. Нет, ну ты же врач, украл – получай по заслугам, да чтоб другим неповадно было. И ты подумай, на государственные деньги!

Моисей. Да, это так низко, никчёмно: слабость человеческая. К таким людям только презрение испытываешь. Ну как так можно опуститься? Бешеную собаку только хлыст да яд исправит и держать её не к надобности, не к месту: пользы никакой, только одни убытки. Ну скажите, кому это надо?

Раздаётся заливистый детский плач.

Матвей и Моисей оборачиваются на большое окно.

Входит Павел.

Павел. Здравствуйте, соседи! (пожимает руку Матвею)

Матвей. Матвей. А это – Моисей. Вот беседуем о нашем вороватом докторе, как такое расцениваете?

Павел. Как-как? Плохо, что тут думать. Соблюдаешь – хорошо. Нарушаешь – накажут. Сказано – не укради, потому что потом поплатишься.

Матвей. Вот тоже на работе недавно было: рассматривали дело насильницы, а она всё: «Судья, да встаньте вы на моё место, у меня обстоятельства, найдите во мне себя» - ну бред, последнее время все прикрываются обстоятельствами! Я ей говорю: «Семья благополучная -  ну и всё». Главное – результаты, я считаю. И без всяких. У всех, знаете ли, условия, но ничего же. И что же другого с такими же условиями отличает от неё?

Моисей. Это всё слабость и опущение. Ненужный балласт нашего общества, раковое пятно. Такое пятно не требует лечения, оно должно быть удалено.

Матвей. У всех у нас условия не сахар, но ничего же! Все стремимся, все прогрызаем себе дорогу наверх, направляем на это всего себя, потому что есть у нас сила воли, есть!

Моисей. И то верно! Почему у этих маргиналов нет этого желания достичь чего-то, забраться на пьедестал во что бы то ни стало… Хотя эти глупые и слабые люди служат ступеньками для личного счастья, за их счёт можно и себе немного забрать. Надо же чем-то жертвовать. Альтруизма не существует. Каждый несёт себе, всё себе. А те, кто делает для других, получают собственное счастье за счёт других, то есть другие служат инструментом для получения счастья. Значит, альтруизм – это использование других для своего счастья. Под это определение можно подписать все человеческие действия, то есть вся наша жизнь - это выгрызание счастья, а по средствам кого или чего – неважно. Доброта и сочувствие – это всё пережитки, жизнь учит этому очень хорошо.

Матвей. Один раз обтёрли ноги, второй раз обтёрли ноги, и больше ты не позволишь этого сделать. Приходится приобретать оскал и хватку, чтобы жить. И смотреть на других уже не будешь. Нужно будет думать только о том, чтобы нести всё себе, нести, нести, нести…

Всё в себя, всё себе, всё для себя, всё берешь, берешь, берешь…  А как иначе? А у тебя всё отбирают, требуют… Даже эти врачи! А так бы держал всё у себя. Вот было бы счастье! И продолжал бы ты брать, всё наполнял и наполнял бы себя.

Павел. Согласен! Всё несешь, несёшь, а никакой благодарности не дождешься. Вот правильно Вы, Моисей, делаете. Таким, как Вы, все дороги открыты. Вы развиваетесь. У таких и квартира, и машина - всего добиваются! Там подцепился, там пролез – да и перепадёт.

Моисей. Да, да. Будь ты хоть триста раз пробивной, многого не заберешь – есть помехи. Вот пример: есть тупые люди, которые только делу мешают. Посмотришь им в глаза, а там такая пустота, что от скотины не отличишь. Вот их не жалко. Они сами виноваты в своей ничтожности. С такими бороться надо другими методами.

Пауза.

Вот делаешь что-то, что другие боятся, но о чём думают, в других обстоятельствах только спасибо бы сказали. Но в этом двуличном обществе ты получаешь лишь порицание. Но все же делали, делают и будут делать, и за что тогда? Думаю, нужны люди, которые выполняли бы очистительные работы.

Матвей. Это же незаконно, то, о чём Вы говорите! У нас есть государственные институты, которые совершают, как Вы говорите, чистку. Они совершают возмездие за нас. А то, что Вы делаете – преступление.

Моисей. То есть, если Я делаю их дело, Я преступник, а если они делают то же дело, то они осуществляют правосудие? Признайтесь хотя бы себе, если б не было закона, Вы бы справились сами. Не делайте вид, что Вы высоконравственный человек! Вы делаете или не делаете что-то только из-за страха наказания! Не будь наказания, Вы бы пошли с ножом. Если Вы осуждаете, то Вы готовы убить. Вас держит лишь страх.

Пауза.

Или вот на войну пойдёте – там враг, от врага нужно избавляться.

Матвей. Ну да, враг должен быть уничтожен (автоматически).

Моисей. Вот и я о том же, только есть такие же враги и в нашем обществе, и они должны быть также уничтожены. А уж какими силами – неважно, но должны быть люди, которые возьмут это на себя. Вот у меня на войне случай был: сижу как-то в кустах и смотрю на вражеский лагерь, и тут идёт один, всё форму свою трогает, будто не в его размере. В общем, поймал я его и привязал к дереву, а он, на удивление, не вырывался. Начал я пытать его: разок вдарил, другой – не говорит ничего. Пнул я посильнее наконец, а он как начёт кашлять и кровь выплёвывать, не хватало ещё, чтобы он на месте сдох. И вот уставился он на меня пустыми глазами и рот приоткрыл, дышит громко и тяжело. А смотрел, будто сквозь меня, будто видит меня изнутри. Знаете, смотрел, как на Бога. Ну, видно, дурачок (смеётся). Понял я, что от него ничего не дождёшься, и добил его наконец…  А у него глаза открытыми остались. И всё тот же взгляд.

Пауза.

Павел. Похоронили?

Моисей (смеётся). Он что, любимая черепашка? Но главное, что его друзья потом спохватились и уж из них-то я выбил своё.

Павел. У вас же задание было, да?

Моисей. Задание? Да. Я Родине помогал.

Матвей. А информацию куда потом?

Моисей. Куда, куда? Что Вы за допрос устроили? Я, знаете ли, не нуждаюсь в капитанах.

Павел. Я на войне-то не был, но слухи ходят, что повсюду изнасилования и грабёж. Ну, время военное, сами понимаете.

Моисей пристально смотрит на Павла.

Пауза.

Моисей. Да, с их стороны – точно. Ну, с нашей тоже бывает.

Пауза.

Моисей. Нет, ну им можно, а нам…

Пауза.

Моисей смотрит в окно.

Матвей. Вы такой жестокий только по Вашей вине!

Моисей. Здесь нет моей вины. Это всё маленький винтик моего детства… Ничего особо криминального, что-то незначительное, но оно знатно надругалось над моей психикой.

Павел. Так что это за винтик?

Моисей. Не помню, вроде какое-то быстро брошенное слово.

Матвей. Значит. Виноват тот, кто это слово бросил.

Пауза.

Павел. И с тем, кто бросил слово, видно тоже что-то случилось… Вот отчего он так поступил.

Матвей. Так к чему же это Вы клоните, будто никто не виноват…

Пауза.

Павел. Когда же позовут на процедуры? Сколько можно ждать!

Матвей. По часам вот-вот, сейчас явится.

Слышен женский плач.

Моисей. Сильная она женщина, конечно. Такой в ней стержень. Такая выдержка, лидерство.

Павел. Странная она женщина, пугающая. Иногда перегибает палку. Но зато в отделении все по струнке ходят. Да так и надо, по-другому не будут слушаться. Кому это надо делать всё по расписанию, ждать, следить. А она всем напоминает, так что можно расслабиться.

Матвей. Так у нас же вон! На дверь повесили!

Павел. Вот так всегда, всё не слава Богу! Только хвалил. Совсем обленились, не предупредят же теперь. Всё как на зло.

Моисей. Что же Вы, в Бога верите?

Павел. Да. В церковь ходим, конечно.

Моисей. И в чём же Ваша вера?

Павел. Ну как, в чём? Я прихожу в церковь. Молюсь. Бог даёт. Попросишь – может здоровья дать, а может и наказать за нарушение чего-то или непослушание.

Пауза.

Матвей. Бывает, придёшь в церковь и сразу так тепло и безопасно, так приятно, кажется, что всё что болело и сквозило, заполнилось чем-то и залечилось. Ты не видишь и не думаешь о том, что снаружи. Ты внутри и тебе хорошо.

Павел. Но как только ты выходишь, то понимаешь, что всё, что было пустым и осталось пустым, и тебе снова холодно, и всё враждебно и ты опять одинок, опять никому не нужен, опять в пустоте.

Матвей. И опять сквозит…

Павел. Во сколько там часы посещения?

Матвей. Так прошли уже…

Павел оборачивается и смотрит в окно. Вздыхает. Все поворачиваются к окну.

Пауза.

Павел. Вот выпишут…И куда? Так… По-моему, можно через неделю в театр сходить, а потом фестиваль, потом в гости звали, кажется.

Моисей. И на что пойдёте?

Павел. Да я и не знаю. Что будет. Так, чтоб интересно было и посмеяться можно.

Матвей. Люблю такое. Зовите меня, если что.

Моисей. Но почему не драма, например?

Павел (крича). Знаете, в моей жизни достаточно драм! Зачем мне добавлять?! Зачем соль сыпать?!

Матвей. Только хочешь забыться, уйти от этого, а Вы предлагаете заново…

Пауза.

Павел. Хочется закрыться от этого, уйти, убежать, не видеть и не слышать, не вспоминать! Есть вещи, помогающие не вспоминать: алкоголь, музыка, разговоры, которые не трогают сильно, новости.

Моисей. Вы просто зарываете голову в песок.

Павел. Вы хотите меня обидеть? Я не понимаю, чего Вы добиваетесь, зачем Вы снова сыпете соль… Я же просил… Я просто не могу Вас понять, зачем Вы это делаете. Зачем?!

Матвей (озлобленно). Вы что, не понимаете, что человеку больно?! Да что с Вами такое?! Ну для чего Вы это делаете?!

Моисей (смеётся). Ну так поймите.

Пауза.

Матвей учащенно дышит и мельком смотрит в окно.

За окном начинается дождь.

Матвей. Опять дождь. Снова слякоть, грязь. На улицу не выйдешь. Скорее бы эта весна прошла и наступило лето. А потом опять осень и снова ждать… Сейчас в окно смотреть противно…

Павел. Ну да, всё ждёшь, пока солнце выйдет.

Моисей. Я вот люблю дождь, не то, что жару: пыль, затхлость, солнцепёк. Как такое вообще можно любить? Я думаю, каждый волен быть избирательным, ведь все мы знаем, что красиво, а дальше каждый сам разберётся.

Павел. Согласен. Вот, все мы знаем, что худенькая медсестра всем нравится: она красива. А та огромная – никому. Что такое «красивая» всем и так понятно!

Матвей. Ну, не сказал бы, что она красивая. Какая-то болезненно худая, да и глаза маленькие.

Павел. Да нормальные у неё глаза!

Моисей. А как по мне, та властная женщина просто прекрасна. Она и красива.

Матвей. Да что Вы говорите вообще? Видно, у Вас вкуса нет.

Моисей. И что же, по-вашему, вкус?

Матвей. Вкус – это когда видишь, что красиво.

Моисей. Для Вас это красиво, для меня это… Вот она избирательность каждого.

Матвей. Тогда, в общем, нет ничего красивого.

Павел. Или если учесть всех, то всё красиво? Где же тогда избирательность?

Павел. Не может быть красоты везде. Что я выбираю, то и красиво. И все.

Пауза.

Матвей. Ох… Ну и денёк у нас с вами выдался. Давайте спать.

Все громко выдыхают.

Долгая пауза.

Ночь. Рассветает.

Павел (толкая Матвея). Вставайте! Скоро завтрак, Вы всё пропустите. Уже рассветает, смотрите.

Матвей. Да отстань ты от меня! (видит рассвет)

Павел и Матвей смотрят в окно на рассвет.

Глубоко дышат.

Матвей. Такой сон приснился, что не могу ни о чём думать.

Павел. Мне тоже. Давайте разбудим нашего друга.

Моисей. А я уже проснулся (садится с ними). Ну, рассказывайте.

Матвей. Вижу – везде темно. Это не помещение, не улица, просто сама темнота. Всё, что было видно – тельца бегающих детей. Всё, что слышно – их крики. Они не играли в догонялки, это было само… безумие. Они не видели друг друга, они просто бегали, а их крика было так много, что казалось, нет было ничего кроме крика. Эти дети как бы ничего не видели и ничего не понимали. Их было много, но казалось, что каждому из них было страшно и одиноко, каждый в этой темноте непонимания был один, и от этого ему становилось страшно, и от этого он бежал, точнее, пытался убежать… Но всё стало только хуже. Это были просто дети.

Пауза.

Знаете, так бывает во сне, будто одно переходит в другое и связи меж ними нет. Вот и после этого мне приснилось что-то похожее, но всё же другое. Все то ли бегут, то ли едут… Не понять. Просто движение, но невидимое, потому что вокруг их окружает пыль. Пыль, как туман, за которым не видно ничего дальше собственной руки! Только сплошная пыль вокруг, движение. Самое страшное, что они мчатся по кругу, даже не замечая этого. Знаете, в них такая надежда: где-то там за поворотом они наконец остановятся. Но они всё летят и летят. Там на дороге есть заправка или что-то подобное, где они берут силы. Но это просто бесполезно… Они заправляются, чтобы ехать дальше, а ведь смысла в этом никакого… То есть заправка просто поддерживает их бессмысленное, бесцельное движение. Механизм работает ради работы. Шестерёнки крутятся, а лампочка не горит. Они буквально одержимы гонкой…

И за этой надеждой видно такую муку и страдание, что становится страшно. Знаете, их глаза, как у жертвы за миг до смерти. Только у них это состояние длится вечно. Ощущение, будто я что-то понял, будто ко мне что-то пришло, а я это взял и съел. И теперь оно во мне. Мне кажется, это всё про нашу жизнь. Мы только и делаем, что потребляем и работаем. Но не в работе мы видим жизнь, а в потреблении. Мы зарабатываем, чтобы потреблять и мчаться дальше. А лампочка всё не горит… Мы думаем, что всё больше забирая, мы прибудем наконец туда, где не надо бежать. Мы хотим заполнить пустующее, но это пустующее поглощает всё больше и больше, но не наполняется. И вот мы снова вынуждены крутить колесо.

Пауза.

Моисей смотрит в стену с приоткрытым ртом.

Сглатывает слюну. Глубокий вдох.

Моисей. Я видел сон. Раньше мне только в детстве что-то снилось. Но я всё-таки видел, вернее сказать, ощущал… Я доверился и потом просто дал ему пройти через меня. Я вдруг почувствовал себя целым, как будто то пустое, о чём Вы говорите – наполнилось, зажило. Нет, я не забылся, не ушёл, а именно заполнил ту зияющую щель.

В начале был свет, и свет был у материи, и материя была светом. Это было само начало человеческое, само добро, сама любовь.  Я видел это как что-то невещественное, воспринимаемое мною как мягкое, переливающееся; оно двигалось и текло. Это был свет: бархатный, наполняющий, исцеляющий. Внутри я видел вены, капилляры, клетки. Всё жило чудесной маленькой жизнью. По венам текло, текло, текло… Из этого тепла вырастали люди, деревья, цветы, дороги, дома. Это был нескончаемый поток. Но всё прекратилось, заволокло чёрным смогом; пыль собиралась в ураган вокруг и разрезала, царапала свет. Света становилось всё меньше, он уходил вглубь маленьким огоньком. Материя черствела и рассыпалась, превращаясь в ту самую пыль, готовую бороться, мстить и терзать. Но в каждой рыбке видно икринку, а в пыли виден свет. Такая мука стоял, стон звенел. Само зло рождалось, потому как любое зло есть мутация добра человеческого под натиском условий, обстоятельств. Новое зло замыкает круг порочный и само становится обстоятельством, угнетающим звеном. Но появился свет снова! Он окружил пыль любовью человеческой, потому как есть всё-таки ТО зерно в пыли, те крупицы, что ушли в зачаток света. Да если этот свет обнаружить, то возлюбишь непременно ты врага своего да увидишь ты путь во зло – непременный, неотвратимый; ту искалеченность души и ту жажду света глубинную, и на его месте рану горючую, да метания бесконечные.

Если это понять наконец, осознать единство наше, увидеть человеческое, то самое существо – свет его, то любовь наполнит и польётся, и побежит ручейками тёплыми по Новой Земле.

Долгая пауза.

Пение птиц.

Павел. Ох, рассказываете тут… Даже не знаю, стоит ли теперь.

Все поднимают голову на Павла.

Павел. Хорошо. Я видел дуб с крупными листьями, толстым стволом, но главное – в нём была благородная сердцевина – стержень; поэтому при ветре дерево величественно не прогибается и ничего ему не страшно. А есть осиночка, ну, никудышная, лёгкий ветерок – уже её сломал, нет в ней воли. Понимаете? Стойкости, борьбы, противодействия, а всё опять же потому, что стержень у неё другой… То есть у осины и у дуба разный стержень, который определяет их волю, но, знаете, что любопытно? Уже в маленьком зачаточке значится будущий стержень, для осины быть подвластной ветру – данность, и у дуба нет заслуги, что он дуб. Понимаете… условия и обстоятельства, которых может быть не видно глазу обывателя, для человека становятся узким тоннелем. В этой ситуации, казалось бы, поможет воля, которая, по сути, также является данностью. Надо знать, что малейшие обстоятельства по кирпичикам складывают реакцию – одно слово также запустит цепь. У человека может не быть, ну не сложится такого понимания цели, как у Вас. Просто для него её просто нет. А Ваше желание делать что-то или не делать, также является продуктом причин и воздействий. И в осознании этого приходит понимание и любовь.

Матвей. Всё правильно, но так необычно для меня, будто всё это стало понятным и простым, но совершенно не таким, как раньше. Я чётко вижу свет в каждом человеке, я вижу его мутацию и исколачивание, потом я вижу и понимаю обстоятельства людей, я вижу их путь и вижу, как они бегают в темноте, не видя друг друга. Наш мир всё равно соткан из любви и красоты. Я смотрю на ствол дерева как на завораживающий узор; я вглядываюсь в каждую клеточку, всё глубже и глубже… Там одна красота. Мне тяжело на всё так смотреть пока, это просто преисполняет. И красота есть в клеточке чего угодно – во всём она едина, а не избирательна. Она в железной ручке, фаре, ступке, закате или травинке. Во всём. Сколько вещей Вы считаете красивыми, настолько Вы и раскрылись в понимании этого. Да и в общем, приобретая глубинное понимание вещей, ты начинаешь осознанно жить: понимаешь людей, себя и свои истинные потребности. Ты приобретаешь способность видеть. В таком видении уже невозможно осудить, ведь это значит осудить человека уже осужденного самой жизнью стать таким. Его только любишь, и это движет.

Пауза.

Птицы поют и чирикают.

Павел (смотрит на часы). На анализы скоро (отчужденно).

Моисей. А? (после паузы)

Матвей. Да, да (отчужденно). Надо в душ сходить, что ли. Поесть наконец (отстранённо).

Матвей надевает тапочки, шаркая уходит, смотря в одну точку.

Каждый садится на свою кровать.

Моисей открывает газету, исступленно сидит.

Павел долго смотрит на часы.

Матвей. Скажите мне тогда, каким образом существует и вершится правосудие? Как же они судят, не зная его, то есть осуждают человека несчастного, неполного и непонятого, с мутировавшей, прогнившей, но жаждущей душой? Раз они осуждают его, значит, не понимают… Ну что же это тогда? И что мне теперь делать? Я учился, работал и жил, как в тумане… Я судил, не осознавая, что такое суд.

Моисей. Существовать теперь сложно, жить легко.

Павел. Я не знаю, не знаю… Всё мутится, как в пруду вода, и всё, в сущности, чисто, как небо в ясный день… Что же дальше?

Все смотрят на дверь.

Моисей. Но знаю точно, что та деспотичная женщина просто чудесна. Она запуталась, она закрыла глаза; с рождения она шла по тоннелю узкому, как дверной проём. И тоннель сжал её до невозможности, и такое вскипело в ней непонимание, такая злоба, что вот всё и вылилось. Она кричит ребёнком, себя не сдерживая, не понимая, но крик вылить хочется, направить.

Женская ругань на фоне.

Она всегда, как в зеркало кричит.

Моисей подходит к окну, трогает листик цветка в горшке.

Задумчиво смотрит в окно. Повернувшись, кивает

Пауза.

Матвей. Всё так красиво (пасмурно), всё как бы давит мне на глаза… Я разрываюсь…

Пауза.

Матвей. Вот же какая штука – время: почувствуешь – медленно, забудешь – быстро. Главное – чувствовать.

Стук в дверь.

Заходит врач. Делает призывающий жест. Матвей и Моисей выходят. Павел снимает со стенки часы, бьёт рукой по ним. Удивляется.

Павел. Встали (шепотом).

Матвей и Моисей возвращаются в палату.

Моисей. Время часы заводить…

Павел. Да вот как раз встали.

Матвей заводит часы.

Врач в суматохе вбегает: «Быстро!». Матвей и Моисей уходят.

Павел садится на кровать, выдыхает, ждёт.

Долгая пауза.

Заходит только Моисей.

Павел. Что с Вами? Дурно?

Моисей. Он улыбался, как ребёнок… И сказал, чтобы я жил. Всё.