Литературная критика

Нур Ланин, Йосси Кински. Холодное солнце тёплой зимы. – М.: Алгоритм

…Эта необычная история, случившаяся в Сочи летом 1987 года, способна не только вызвать слезу умиления, разбередить душу и перепаять, как в песне, ментал на астрал в припадке немой ярости. Впрочем, помните ли вы это лето так, как рисуют его авторы? Вроде бы ничего особенного, и «Москву – Петушки» Ерофеева в «Трезвости и культуре», и «Мы» Замятина в «Знании – сила», и даже первый рассказ Пелевина в «Химии и жизни» напечатают лишь в следующем году, да и тот же Гребенщиков тогда же засветится в «Музыкальном ринге». Ну, а в этом – лишь юный Матиас Руст правил бал, безнаказанно приземлившись на своем хлипком самолетике в самом сердце грозной державы.

Хотя, кое-что, конечно, было, и это что-то – словно «воздух свободы», вырывавшийся из-под прозрачной пленки, срываемой с дефицитной японской аудиокассеты – оказывается почти документальным рассказом о советской жизни в период перестройки. Словом, мистика ожившего времени – вот что такое это самое «Холодное солнце теплой зимы» Нура Ланина и Йосси Кински. И еще, безусловно – трагедия, сломавшая судьбы героев и превратившая начало мирного советского водевиля в мрачный и кровавый детектив. С пожарами и убийствами, тюрьмою и бандитами, злодеями в погонах и насквозь прогнившей системой.

И точно так же, как один из героев  после утренней головомойки, устроенной женой, наконец-то добирается до своего рабочего места и успокаивается, глядя, как «папки с делами в высоком шкафу со стеклянными дверцами отливали холодом официоза», так и читатель медленно и верно попадает в колею сюжета. Завораживающего, обволакивающего, покалывающего пузырьками неожиданностей и обдающего свежим ветром фабульных ходов и завихрений. Хотя, казалось бы, какие завихрения могут быть в жизни сорокавосьмилетнего следователя по уголовным делам Ворошиловского района Москвы, который даже с похмелья свято верил, что «следствие должно всегда подчиняться утверждённым правилам, и любое действие, не вписывающееся в их рамки, тут же выводило его из равновесия, внося сумбур и срывая планы».

С одной стороны, начинаясь курортным романом, текст плавно перетекает в социальный, так сказать, а если точнее – коммунальный (и криминальный) детектив. А с другой, авторы не зря полагают, что их роман напоминает «Камеру Обскура» Набокова. Хотя, стиль повествования заставляет вспомнить Ильфа с Петровым, поскольку сам роман, на самом деле – это настоящая энциклопедия советской жизни, уходящая, так сказать, натура и жизнеописание маленького человека в коллективе. Словом, авторы «Золотого теленка» в помощь, и они таки помогли. Так, например, приморскую жизнь в начале романа автор обозначает, как «копошащуюся, гомонящую, постоянно передвигающуюся внутри себя систему людей, объединённая общей высокой идеей, называемой «поехать на юга».

И да, там все было просто и понятно, как надписи в пляжном туалете. Милые фиги в кармане отдыхающих, карамельный хруст крамольных анекдотов под пивко и лимонад. «Мы, граждане Советского Союза, должны любить цирк. Ведь все в нём живём». Хотя, на самом деле, отступив на шаг назад (шаг в сторону – это уже окончательная попытка к бегству в сладкое ретро), авторы ностальгически вздыхают о прелестях прошлой жизни. Жить бы да радоваться количеству раскрываемых преступлений, а не на демонстрации к Белому дому ходить. «К услугам отдыхающих здесь были трёхразовое питание, киноконцертный зал, библиотека, летнее кафе, обеденный зал, зал лечебной физкультуры, а также, как прочитал Эдуард в брошюрке, «всевозможные услуги внимательных врачей».

Ну, и всяческие парикмахерские красивости стиля, конечно, прилагаются. В духе того же Набокова, вроде «огненных лучей морского заката, окрасивших номер в насыщенный оранжевый свет, который плескался на стенах, словно вступая в последнюю борьбу с темнотой» или «вагона, плавно покачивающегося на уходящих за горизонт рельсах и скрипящего каждым стальным болтиком своей железной души». А еще -эпические вступления к главам, напоминающие начало советских фильмов, начитанные Гердтом, Яковлевым или Ефремовым. А разве нет? «…Советские поезда – самые поездатые поезда в мире!» – этот народный лозунг был злой усмешкой в пику разбушевавшемуся советскому агитпропу. В каждом министерстве или любом другом государственном учреждении сидели такие восторженные оптимисты, которые то ли сами верили, то ли надеялись, что народ поверит в то, что в Советском Союзе всё самое лучшее! Нет, в великой стране, конечно же, было чем гордиться, но когда повод для гордости под бдительным присмотром спускался сверху, он начинал отдавать партийными духами «Красная Москва» и казённостью правительственных коридоров».

Причем, каждая глава книги – будто отдельный маленький роман о новом герое, и складываются эти главы, конечно, в детектив с трагическим концом. А на самом деле – в настоящую биографию страны! С одеколонным угаром и бурным расцветом самогонных аппаратов, поскольку на дворе «сухой закон» 1985 года, «талией, как у Гурченко», крашенными «под Монро» волосами и диетами на яблочном уксусе. И живут, добавим, вокруг и большие начальники, и маленькие, словно у Чехова, люди. «Иван Савельевич был натурой сентиментальной и даже ранимой. Он любил цветы, Есенина и плакал на индийских мелодрамах». И Новый год, конечно, как в фильме с той же Гурченко. «Мимо, скрипя свежим снегом, проходили люди с ёлками наперевес. Перед винно-водочными магазинами выстраивались длиннющие очереди за игристым. Всё дышало праздничным настроением и предвкушением веселья. В круговерти приятных новогодних хлопот никому не было дела до мужчины, который, опустив голову, понуро плёлся мимо украшенных витрин магазинов, с которых, будто бы издеваясь, ему весело улыбался нарисованный на стекле Дед Мороз».

Словом, цитировать хотелось бы из романа многое, если бы не сюжет, который закручивается все туже и плотнее, словно удавка на горле старой доброй советской жизни. И все-таки, еще немного невинной, не советской, а мирской красоты под сардинку со стола управдома, а? «Одетая в белоснежное одеяние природа просыпалась после ночного мрака. Золотые лучи оранжевого светила, словно бы боясь испортить девственную белизну, нежно трогали укутанные в снег ели и искрились на округлых боках сугробов. Холодное солнце на редкость тёплой зимы открывало двери новому дню...»

Тут же в романе – и годы Большой Чистки в воспоминаниях генерала, и развенчание культа личности, и тайные пороки служебных бонз, и номенклатурные связи, и любовные союзы с адюльтерами включительно, и кошмар, который случился с главным героем. Похожий, заметим, на страшный сон, который, тем не менее, мог случиться в стране победившего социализма. Или не мог? «Ну в самом деле, разве может быть правдой то, что его, Эдуарда Владимировича Гусина, уважаемого члена общества, заведующего магазином, активиста партии, гражданина Советского Союза, гордо несущего знамя патриотизма через всю свою жизнь, обвиняют в двойном убийстве и переводят в следственный изолятор, как какого-нибудь урку, где он будет ждать своей участи вместе со всякими отбросами общества?»

На самом деле, романтика «лошадиной истории» о любви директора обувного магазина к цыганке – это, конечно, детектив в стиле советских комедий, но исполненный, как уже все поняли, в лучших традициях русской классической прозы. В которой и ранний Горький, и поздний Чехов, и вовсе уж новообращенный Зощенко о свинцовых, как водится, мерзостях жизни в одной отдельно взятой Стране добрых советов. Где – уже в нулевых, куда вернулся после стольких лет отсутствия герой романа – «нагромождение звуков, цветов и запахов делало столицу похожей на один большой базар, на обманчивую бутафорию, которой подменили когда-то величественный город»…