Дома
Затянувшийся было Новый год окончился неожиданно, словно мне за шиворот засунули снежок. Моё лицо лежало у него на коленях, мне было тепло. Открыв глаза, я увидела грязные зелёные стены, слякотный кафельный пол и чёрные ноги проходивших мимо людей. С серого потолка лился сиреневый мёртвый свет. Я посмотрела на него.
У него было очень странное лицо, в котором смешались черты многих лиц, знакомых мне и одинаково дорогих. Я не могла с уверенностью сказать, кто он такой, как его имя. Но с ним мне было спокойно и хорошо.
— Тебе звонили, — сказал он, увидев, что я проснулась.
— Кто? — спросила я, садясь.
Вместо ответа он ласково посмотрел на меня:
— Пора домой. Тебя давно ждут.
Где мой дом? Почему я готова идти с ним сколько угодно по сугробам, с бутылкой вина в руке, и не жаловаться на ветер и усталость? Мне он кажется таким родным, почти частью меня, а в то же время его многоликое лицо пугает меня. Рядом с ним я очень маленькая. Я совсем не чувствую ветра — а его и нет. И снег кончился. Или снега тоже не было? Нет, я помню. Был снег, и я смотрела на него, стоя возле магазина под фонарём, сквозь красные бока стеклянного ёлочного шарика. Тогда ещё он подошёл ко мне с портфелем в руке и спросил: «Ну, ты готова?» А теперь снега нет. И ночь такая ясная. Я не вижу луны, но она точно должна быть где-то здесь, за ветвями. Потому что я вижу всё без фонарей. Я иду по колено в бриллиантах. Чёрные деревья не трогают нас. Деревья. Мы в лесу? Когда мы успели попасть в лес? Деревья кончаются, и на поляне стоит дом. Это мой дом?
— Вот и твой дом.
Надо удержать его, не давать ему уйти.
— Ну, ты же зайдёшь хотя бы на пять минут.
— И только на пять?
А он и не собирался уходить?
Дом. Светлый, наверное, бледно-жёлтого цвета. Двухэтажный, каменный. В прихожей тепло и всё какое-то коричневое... Пойдём выпьем! Нам с тобой совершенно необходимо ещё выпить! Зря я, что ли, тащу эту бутылку всю дорогу?
— Включи свет, — прошу я.
Моему взору открываются ряды витрин. В этих витринах выставлены мои вещи. Вот это — моя летняя сумочка, это — любимые джинсы. Чёрт! У них даже моя школьная тетрадь по физике лежит под стеклом, раскрытая на середине. Моя настольная лампа, мои вышивки, кроссовки, чашки... моя одежда на манекенах. Выцветшее всё, тусклое и пыльное.
— Обрати внимание, — говорит он за спиной, — всё так, как тебе бы понравилось.
— Нет, — машинально отвечаю я, не сводя глаз с выставленного в витрине чучела моего кота, — мне не нравится.
— Жаль, мы очень старались.
Я не могу так. Я понимаю, что теперь, чего бы я ни делала, мне не уйти от него. Я в последний раз обнимаю его и говорю:
— Большое спасибо. Выведи меня на улицу...
Дорога смерти
Павел Семёнович понял, что внезапно забыл, почему он пришёл в это место. Одно было ясно: по доброй воле он бы уж точно не завернул к этому шатру. Значит, его кто-то послал сюда. Но кто? Котельников? Если только он. Другого бы Павел Семёнович послал сам куда подальше.
Так. Павел Семёнович ослабил галстук. Они сидели под полосатым тентом за длинным столом, и тут Котельников встал, и сделался большой и властный, и показал рукой в сторону этого шатра, и произнёс что-то, адресованное Павлу Семёновичу, и тот пошёл.
Что за бредовая идея? Что он должен был сделать? Павлу Семёновичу очень не хотелось заходить в шатёр. Это сооружение вдруг остро напомнило ему бродячий зверинец, который как-то раз остановился на пустыре неподалёку от его дома, и где его напугал медведь. Напугал не грозным видом и огромными когтями, а облезлой шкурой и страданием в глазах. Тогда, в шесть лет, Павел Семёнович впервые осознал, что смертен.
Со стороны полосатого тента ветер доносил запах свиного шашлыка и звуки нестройного хора. Павел Семёнович зашёл в шатёр.
Внутри всё было освещено единственной лампочкой, прикрытой сверху широким металлическим конусом. По периметру за столами сидели какие-то люди. Павел Семёнович попытался их сосчитать, сбился и коротко выругался. Люди за столами переглянулись.
— Милейший, а вы уверены, что справитесь с возложенной на вас задачей? — спросил Павла Семёновича старичок с профессорской бородкой и хитрыми морщинками в уголках глаз.
— А то! — Павел Семёнович попытался встать прямо. — Да я у Котельникова второе лицо в компании, и не справлюсь?
— Мне кажется, он забудет, — сказала пожилая женщина с ниткой жемчуга вокруг шеи.
Павел Семёнович засмеялся.
Ему вдруг показались невероятно забавными эти нелепые люди, эта дурацкая лампочка над головой. Он попытался в прыжке вывернуть её из патрона, но не допрыгнул и повалился на земляной пол.
— Су-у-уки, — беззлобно протянул Павел Семёнович, потирая ушибленное плечо, — ну чего вам надо от меня, давайте быстрее… Там уже шашлык принесли, наверное… вторую порцию…
— Встань, — неожиданно твёрдо сказал старичок.
Павел Семёнович с удивлением для себя оказался на ногах. Более того, его перестало шатать.
— Вот душа, — произнесла пожилая женщина, и Павел Семёнович почувствовал что-то в правой руке.
Он разжал кулак и увидел полупрозрачный шарик, наполненный рыжей вязкой жидкостью. Шарик напомнил Павлу Семёновичу огромную красную икринку, и мысли его вернулись к длинному столу под тентом.
— Осторожнее, — продолжала женщина. — Если ты сожмёшь её слишком сильно, она лопнет.
Павел Семёнович посмотрел на свет сквозь шарик и легко сдавил его пальцами.
Он стоял рядом с полосатым тентом. Длинный стол исчез. Вокруг не было ни души. Павел чувствовал себя до обидного трезвым. Он некоторое время смотрел на засохшие колеи от колёс, надеясь проснуться.
— И что теперь? — наконец спросил он себя вслух.
Затем он посмотрел на шарик у себя на ладони и надавил на него большим пальцем.
По залитому солнцем бульвару на него надвигался музей восковых фигур: старухи в невероятных платьях, с разрумяненными щеками, молодые люди в цилиндрах, с алмазными булавками в галстуках, фарфоровые девушки. Их голоса сливались в угрожающий гул. Ещё немного, и эта толпа сомнёт его, затопчет, разорвёт, пережуёт, и не останется ничего. Он в ужасе сжал шарик.
Поверх дневного бульвара проявился второй, вечерний, и Павел с облегчением понял, что находится именно на нём: прохожие, не замечая ничего, проходили Павла насквозь. Гул стал тише и через некоторое время исчез. На вечернем бульваре царила приятная прохлада, и Смерть — один за другим — зажигала фонари. Она приставляла к очередному столбу лестницу, забиралась наверх, и через некоторое время над бульваром вспыхивал новый огонёк.
Заметив Павла, Смерть отставила лестницу и поманила его. Павел пошёл. Смерть шла вперёд, иногда поворачиваясь к Павлу, и он кивал ей. На их бульваре темнело; Павел ещё раз сжал шарик, и второй мир проступил ясней.
Смерть вела его по бульвару, над которым горела огромная луна немыслимого бирюзового цвета, и Павел вспомнил репродукции Ван Гога, которые он неоднократно видел в кабинете Котельникова. Дорога Смерти прошла по бульвару через город, небольшой лесок, через поле, и вдруг оборвалась.
Павел стоял на железнодорожном мосту, и Смерть внизу жестами уговаривала его прыгнуть к ней. Внутри у Павла стало пусто. Смерть улыбалась и звала его. Звёзды в небе были злые и страшные, похожие на нервные клетки. Павел стиснул шарик в руке, и тот лопнул, измазав его ладонь.
— Девушка, вы записали? — спросил Котельников.
Павел Семёнович глянул в свой блокнот и кивнул:
— Да.
— Пашка, а ты чего будешь? — спросил Котельников сидевшего рядом с ним мужчину. Тот долго не отвечал, пристально смотря на Павла Семёновича.
— Что, официантка понравилась? — наклонился к нему Котельников. — Пашка, ну ты что! Заказывай.
Мужчина, продолжая смотреть на Павла Семёновича, вдруг проговорил:
— Смерть зажигает фонари… Мне, пожалуйста, шашлык из свинины. Давно мечтал вволю наесться шашлыка…
Пёстрый дудочник
Не сказать, что туалет был грязным. Его мыли по ночам, после отбоя. Конечно, до фальшивой стерильности туалетов бюджетных кофеен и торговых центров ему было далеко. И дело не в качестве уборки: старые нянечки мыли на совесть, а ведро для окурков — то опорожняли по несколько раз в день. Просто всё, что не дома, было грязным по определению.
Есть ли жизнь за закрашенным коричневой краской окном? Какие-то веточки и капли на них, мерцающие в лунном свете. Фрамуга всегда открыта, потому что иначе дымно.
Дверей у кабинок нет: вдруг кто решит повеситься на шнурках. До потолка метров пять, длинные же должны быть шнурки.
Курение после отбоя не поощрялось, да и у сигарет был вкус тухлятины, но в палате перешёптываются и едят воблу. Придётся кидать окурок в унитаз, чтобы не осквернять специальное ведро до утра. У левого унитаза сломан бачок, а у правого — сиденье. Какой выбираешь?
Пшшшшшшшшш…
Ещё одну?
Плитки на полу: бежевая, коричневая, бежевая, коричневая. Жаль, что не в шахматном порядке, можно было бы такими вот ночами партии разыгрывать. Чёрт побери, когда же подействуют таблетки? Белые таблетки, синие таблетки — фигуры; ходят в зависимости от дозировки. Какие комбинации тут выдумывают, какие задачи решают! Дебют за две недели. Мат в три месяца. Только ферзь у каждого свой. А кто-то всё ещё надеется на пешку. Вот и приходится ждать и курить.
Те, кто днём в тихий час ходили гулять, говорили, что снаружи дождь/солнце/весна/снова пошёл снег/много народу в магазине. Да ну, лучше поспать, если это можно назвать сном. Скорее, эти полтора часа Главный монтажёр вырезает из жизни, а потом просто склеивает куски, когда голова лежит на подушке и глаза только-только закрылись/уже открылись. Почему днём спать так легко, а ночью сон не идёт?
Пшшшшшшшшш…
Ещё одну?
А Главный монтажёр-то порой ошибается. Или такова задумка режиссёра? Тогда этот режиссёр, должно быть, снимает арт-хаус. Опусти свой мегафон, слезь со стула, иди сюда — сыграем в шахматы. В карты — неинтересно: во-первых, ты видишь их насквозь, а во-вторых, все козыри всё равно у тебя. Хотя и в шахматах у тебя, небось, ферзь ходит буквой «Г»?
Нянечки тихо переговаривались снаружи. Ветер задувал во фрамугу, принося запах талого снега. На широком подоконнике лежала разодранная телефонная книга. Вот было бы смешно: позвонить сейчас кому-нибудь и просто поговорить. Ещё же не поздно, около двенадцати где-то. Жаль, телефон остался в палате. Интересно, они там закончили? Совершенно не хочется идти проверять, но как бы меня уже не погнали. Может, про меня забудут, и я так и останусь сидеть на корточках, прижавшись спиной к холодной стене, пока не закончатся сигареты или не подействуют таблетки, и не придёт Монтажёр с ножницами, и не разрежет прикреплённый к потолку шнурок, что держит меня, и я не упаду на эту шахматную доску (на которой, на самом деле, никто не играет, потому что клетки расставлены в неправильном порядке), и не прислонюсь щекой к шершавым плиткам, коричневым и бежевым, как тёмный и белый бельгийский шоколад, что оказался в посылке, оставленной мне моим другом, когда тот уезжал далеко и навсегда, словно те дети, которых увёл за собой Пёстрый Дудочник, специально вернувшийся потом и за мной, хромым ребёнком, но приведший меня, почему-то, сюда, хотя откуда мне знать, куда он увёл остальных…
