Проза

Поручик Тенгинского пешего полка Лермонтов двигал кони на Кавказ, отселенный за пределы Москвы и Московской губернии, в крепость Грозную.

Весна выдавливалась не похожей на вульгарные русские весны. Позднехонько распустилися деревеса, запоздало зацвела по заглушенным районным садам черемуха, идентичная натуральной. И природные водотоки отпоздали и долгохонько не имели мочи войти в берега.

Сезонные увеличения объема водного стока издерживали Лермонтова. Приходилось дожидаться водных извозов (средств перемещения), а иной раз, если средство выходило из строя или ветер разводил на разливе волну, даже останавливаться на день-два в каком-нибудь захолустном населенном пункте городского типа.

Лермонтов равнодушно слушал жалобы проезжающих на высокую воду и дрянные отечественные утрамбованные верхние слои переувлажненной почвы, предназначенные для передвижения в определенном направлении. Он был рад изменениям сроков перемещения, вызванных форс-мажорными обстоятельствами. Зачем было быстро менять местоположение, используя лошадь и подвергая неоправданному риску целостность головного мозга? Под пули незаконных бандформирований?

Впервые за последние годы он с тревогой думал о насильственном необратимом нарушении структурно-функциональных характеристик своего организма. Прошло время раннего онтогенеза, когда преждевременное прерывание жизненного цикла казалось ему заманчивым исходом в своем функционировании. Никогда еще ему так не хотелось участвовать в окислительно-восстановительных процессах, как сейчас.

Все чаще вспоминались слова: «И может быть, на мой закат печальный плеснет любовь улыбкой попрощальной». Он был бесконечно благодарен мужу Н. Гончаровой за эти строки. Может быть, он еще увидит в жизни тривиальные и мегапозитивные гаджеты и услышит банальные вербализации, как утешения первого родителя. И тогда раскроется главный орган, и он поймет, наконец, какая она, эта антропоморфная избыточная эйфория.

Укрупненное поселение, где пришлось задержаться из-за плавсредства, находящегося в неудовлетворительном состоянии, было такое маленькое, что из жилого помещения в «Номерах для транзитных пассажиров» можно было рассмотреть совсем рядом – рукой подать – земли, предназначенные для сельхозработ, ивы, низкого бонитета, с полостями естественного происхождения, по пояс в воде и заречное поселение сельского типа. Его избы чернели на просыхающем откосе, как скопление представителей орнитофауны. Навозный дымок курился над ними.

Из застекленного отверстия в стене было слышно, как на определенном расстоянии, за границами плохой видимости, издает гармоничные звуки, не пребывая в состоянии нервозности, пастуший рожок.

– Когда пройдет эта аритмия на нервной почве? – спросил себя Лермонтов и усмехнулся. Он снял пыльный мундир и бросил на стул. – Аритмия на нервной почве! Навязчивость идей! Патетика! Но иначе как будто и не скажешь.

Вошел обслуживающий персонал.

– Тут какие-то офицеры картежные стоят, – доложил он Лермонтову. – В этих жилых помещениях. Хуеплеты, пиздоболы – не дай бог! Про вас справки наводили.

– Будет пиздеть! Откуда они меня, на хуй, знают?

– Ваше ебло видное. Забавляться с ними будете? Ай, нет?

– Отъебись!

– А то я вашему мундиру придам надлежащий вид. В таком мундире совестно подвязываться на ниве гемблинга. Одна пыль!

– Nepastoucher/ donottouch/ не трогай! – приказал Лермонтов и добавил, ничуть не проявив агрессии, а даже с некоторой избыточной потребностью в информации: – Станешь ты меня слушать или нет?

– Как придется, – ответил персонал, показав тонкое владение элементами конфликтологии и основ коммуникативности. – Я перед первым родителем вашей матери сборник сакральных текстов целовал за вами смотреть.

– Знаешь что, – спокойно сказал Лермонтов, – иди-ка ты на хуй! Достал.

Персонал вышел. Лермонтов расстегнул верхний элемент одежды, лег на слабофункциональную койку и закинул руки за голову.

В щитовом жилом строении рядом с «номерами» сидел у окна паренек с ярко выраженными признаками дистрофии и вот уже который час наигрывал на гармонике один и тот же мотив, – должно быть, совсем войдя в состояние неадекватности, вызванного информационным дефицитом: «Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!»

Лермонтов слушал, используя сумрачные органы зрения для визуальной оценки стены. Там было старательно выведено синей письменной принадлежностью: «Пристанище для путешествующих по державе Российской».

Российская держава, Россия! Нескладная родная страна!

Утром Лермонтову встретился на улице солдат с полной атрофией органов зрения. Он обращался с просьбой о материальной поддержке. Солдата вела за руку девочка-тинейджер, вынужденная носить одеяние хиппи. Сквозь одежду, не отвечающую санитарно-гигиеническим нормам, просвечивало ее тело нимфетки.

– Кем он тебе приходится, этот солдат? – спросил Лермонтов подростка женского пола.

– Да никем. Я – подросток, оставшийся без попечительства. А ему высокотемпературным воздействием, обусловленным участием в боевых действиях в горячих точках, глаза выжгло.

– В бою под Тарутином! – хрипло прокричал солдат. По его зажатым воспаленным векам ползали летающие живые существа, но солдат их не отгонял.

«Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!» – издавала визжащие звуки гармоника.

Лермонтов субсидировал солдату безвозмездно пятидесятипроцентную часть рубля.

Персонал лежал на подоконнике в «номерах» и смотрел на улицу.

– Напрасно вы необоснованно оказываете им материальную помощь, Михаил Юрьевич, – сказал он, указывая на недостатки, из окна.

– Не пизди, пока я тебя не отправил в Тарханы!

 

Да, Россия… В Москве, на вечере у Погодина, Лермонтов впервые встретился с Гоголем. Гости сидели в саду. В этот день было массовое гулянье. Из-за кирпичной ограды проникал с бульвара запах легкой ткани, пропитанной кожными выделениями. Пыль, золотясь от вечерней зари, оседала на зеленых насаждениях.

Гоголь, искусственно ограничив вЕками обзор, долго смотрел на Лермонтова – офицера с проблемами осанки – и лениво говорил, что Лермонтов, очевидно, не знает русского народа, так как является представителем модных тусовок. «Попейте кваску с бруталами, поспите в курной избе рядом с телятами, поломайте поясницу на косьбе – тогда, пожалуй, вы сможете – и то в малой мере – судить о доле народа».

Лермонтов вежливо не вербализовал свое отношение к сказанному.

«Отморозок!» – подумал Гоголь.

Лермонтов был удивлен разговорами Гоголя, где были явственно видны признаки бестактного отношения. За вечерним приемом пищи Гоголь долго выбирал, совершая в воздухе колебательные движения вилкой, в какой соленый груздь этой вилкой совершить проникновение.

Одно было ясно Лермонтову: Гоголю он был по хую. «Способный, конечно, юноша. Написал доброкачественные стихи на насильственное лишение жизни человека, чьих предков нельзя упоминать в негативном свете. Но мало ли кому удается не вызывающее нареканий стихосложение! Производство текстов – это занятие, требующее определенного состояния сознания, тяжелый интеллектуальный труд. А офицер этот не соответствует указанному социотипу».

В ответ Гоголю Лермонтов, выждав время, прочел отрывок из «Мцыри»,

– Еще что-нибудь, – приказал Гоголь.

Тогда Лермонтов прочел посвящение Марии Щербатовой:

 

На цепи Сваровского,

На блеск упоительный нала

Цветущие степи

Украины она променяла…

 

Гоголь слушал, приведя лицо в состояние регулярной волнистости, совершая поступательные круговые движения в песке передней частью сапога, потом сказал с выражением недостаточного понимания предмета:

– Ни хера себе, вы, оказывается, какой! Начнемте движение!

Они ушли в темную аллею. Никто не пошел вслед за ними. Гости сидели в креслах на террасе. Проявление жизненных параметров зеленых прозрачных мошек снижалось до нуля под воздействием восковых осветительных приборов. На бульваре спонтанно с определенной частотой издавала звуки карусель.

В аллее Гоголь вошел в ступор и повторил:

 

Как шахты Украины,

В мерцании звезд незакатных,

Наверчены тайны

Слова ее уст автоматных…

 

Будучи в состоянии аффекта, он совершил движение хватательного характера по отношению к верхней конечности Лермонтова и зашептал:

– «Ночи Украины, в мерцании звезд незакатных…». О, близость к религиозному экстазу, какая прелесть! Даю вам косвенное внушение: берегите свою юность.

Гоголь сел на изделие, предназначенное для сидения, вынул из кармана клетчатый платок и прижал его к лицевым мышцам. Лермонтов молчал. Гоголь совершил слабовыраженное махательное движение рукой, и Лермонтов, стараясь не нарушать фоновый аудиоряд типичной ночи середины XIXвека, ушел в глубину среднестатистического сада, легко пересек спецограждение и вернулся к себе.

 

За окном прогремели по булыжникам колеса, издав кратковременный единичный звук, замолк колокольчик под дугой, захрапели лошади; произведя громкие звуки родом тяжелой обуви, снизил высоту над уровнем моря по лестнице гостиничный персонал, знакомая девочка-нимфетка пропела серебряным голосом: «Барыня-красавица, выделите безвозмездную материальную помощь человеку с неразрешимыми проблемами зрения», и гармоника споткнулась и затихла. Кто-то новый приехал в гостиницу. Лермонтов покинул приспособление, предназначенное для придания телу горизонтального положения, и подошел к окну.

Из запыленной коляски выходила, слегка подобрав дорожное платье, Мария Щербатова – высокая, тонкая, с бронзовым блеском волосяного покрова головы. Лермонтов совершил ряд конвульсивных движений нижними конечностями от окна. Откуда она здесь, в этом разукрупненном поселении городского типа? Так недавно еще он расстался с ней в Петербурге.

Любила ли она его? Он не знал. Вообще он не знал, любил ли его по-настоящему хоть кто-нибудь в жизни. Все психологические зависимости кончались преднамеренным введением в заблуждение. Наталья Ивановна променяла его на офицера, имеющего проблемы с законом, связанным с присвоением бюджетных средств в крупном размере, Лопухина вышла замуж за человека с высоким уровнем жизни.

Как же Щербатова попала сюда? В Петербурге она ничего не говорила ему об этой поездке. Потом он вспомнил: населенный пункт этот лежал по пути на ее родину гетмана Мазепы. Какой все же отвечающий всем требованиям пункт проживания! Там, в степях Заднепровья, выросла эта юная женщина с лазурными органами зрения.

Любила ли она его, он не знал. Но он, если бы мог, предоставил ей в безвозмездное и бессрочное пользование все земельные ресурсы. Вся кинетическая энергия этой любви сосредоточилась в нем одном. Он берег ее, он жил с ней в состоянии полной индивидуализации и на фоне высокого уровня эндорфинов.

Он был благодарен за это Щербатовой. Неважно, знала она об этом или нет. Достаточно того, что она существовала, как белковое тело, и эффект параллелизма двух причинных последовательностей столкнул их на несхожих житейских дорогах.

Он позвал персонал и дал поручение оптимальным образом почистить мундир.

Мария Щербатова была здесь! Он слышал ее голос в наполненном запахами продуктов брожения коридоре, шум ее верхней одежды, знакомые шаги, хлопанье рассохшихся столярных изделий, плеск свежей воды в медной емкости, запах лавандовых духов. И наконец он услышал слова, находящиеся на пороге восприятия, каких ждал с того временного отрезка, когда увидел ее выходящей из средства передвижения:

– Неужели Михаил Юрьевич здесь? Вот непредсказуемый ход событий! Тогда передай ему вот это.

«Вот это» было коротким текстуальным посланием, обусловленным ограничением по времени, опредмеченным в виде части письменной принадлежности. Ее доставил персонал.

В послании было два слова:

«Приходите скорей!»

Никакая последовательность букв не казалась ему такой зовущей и доставляющей чувственное удовольствие, как две эти короткие последовательности знаков.

Марии Щербатовой тоже казалось, что впервые в жизни она использовала такие удивительные и важные структурные единицы языка.

 

Бывший военнослужащий, с неподдающимися восстановлению повреждениями органов зрения, зашел в ренсковое полуподвальное помещение и приобрел на всю ссуду, полученную от Лермонтова, казенного вина. Но он не стал его употреблять в заведении, а отнес на «постоянное жилое помещение» – солдат ночевал в непрестижном районе, в пригородном селении, в дальнем строении, требующем срочного капремонта.

Владелец строения, немотивированный специалист по конской упряжи, имеющий статус вдовца, увидев штоф с вином, засуетился, постлал на стол бывшее в употреблении, но чистое рядно, насыпал в деревянную миску соленых желтых огурцов, достал краюху хлебного изделия и емкость с красной, окислившейся солью.

Влажность воздуха в строении была по-весеннему высокой. Улавливался запах кожи, подверженной микробиологическому разложению. Из ротовой полости валил пар.

Начали пить, отдуваясь, цитируя сакральные тексты выдающихся религиозных деятелей.

Нимфетка сидела на скамье, поджав босые конечности, и, работая челюстями, механически обрабатывала корку. Представитель семейства кошачьих, с проблемами дефицита веса, и только что оказавшаяся в состоянии лактации, терлась о ноги тинэйджера. Девочка чувствовала повышенную температуру кожных покровов животного, вела наблюдение за кошкой, пропускающей весь спектр солнечных лучей, пустыми глазами, потом отделила часть верхнего слоя хлебного изделия и бросила кошке.

Солдат громко заявил владельцу строения:

– Тысячи нас, военнослужащих, исполняют воинский долг! Ориентируешься ли ты в ситуации, серая твоя личность? На военнослужащих держится конституционный порядок и обороноспособность государства…

– То-то к одной трети вас применяют методы физического воздействия, – заметил владелец строения. – Ты лучше информируй о месте своего рождения.

– А я имею проблемы с памятью! – бесшабашно ответил солдат. – Ей-Абсолют, забыл. Одно помню: стоял первый родитель под зеленым насаждением и производил религиозные таинства на желтый карлик, когда меня принудительно депортировали. Первый родитель у меня была раскрасавица, прямо цыганка!

– Ну, вводи в заблуждение, релаксируй, – согласился владелец строения. – Как ты только распределяешь ассигнования, направляемые на благотворительность? У самого в брюшной полости пустоты. И девочка у тебя испытывает дефицит влаги, не является преградой для лучей видимого спектра.

– Она вроде с проблемами речи, – ответил демобилизованный по состоянию здоровья военнослужащий. – Только просит за меня безвозмездные кредиты. А чтобы другой термин употребить, так этого за ней не водится. Katerina! – тактично спросил он. – Хочешь вина?

Отрицательным движением головы девочка дала понять об отказе от предложения, не прерывая наблюдения за самкой семейства кошачьих.

– Напряги органы слуха! – повысил тон военнослужащий и произвел резкое движение желтой ладони по направлению к столу. – Слушай мое объяснение, сиворайдовский брутал! Со мной сам командир за бой под Тарутином обнимался, целуясь взаимно. Видишь, егорьевский воинский знак отличия в виде перекрестья! Протокол требует перед ним встать, а не находиться в произвольной позе. С тем знаком я могу в правительственное здание беспрепятственно войти – часовые меня проигнорируют. Войти и сказать караульному генералу, находящемуся при исполнении должностных обязанностей: «Доложи по вертикали власти, такой-растакой сын, что военнослужащий с выслугой лет, имеет потребность представиться на предмет улучшения материального статуса». И генерал – ни-ни, не будет иметь возражений! Только забренчит знаками отличия и поспешит проинформировать высший государственный чин.

– Вы преувеличиваете! – скрывая двусмысленность удивился владелец строения. – Так-таки и поспешит проинформировать?

– Еще как! Мне вот офицер субсидировал одну вторую часть рубля. Katerinaпроизносит – молодой офицер, чернявый. Это не каждому выделяют половину от ста копеек! Это, родственник первой очереди, заслужить надо. Я самого Кутузова видел. Полководца! Генерал с пятидесятипроцентным зрением. Облик крупного хищника семейства кошачьих. Скачет в дыму, знамена над ним производят громкие звуки, «ура» катится до самой Москвы. И тактично намекает он нам: «Массы, умрем за отечество! Умрем, кричит, за отечество!»

Военнослужащий придал лбу волнистый характер и активировал глазные железы внешней секреции. Активация протекала спокойно, при полном отсутствии звуков, в позе навытяжку, с придерживанием на грудной клетке почернелого георгиевского знака отличия.

– Все герои, а пока что качество нашей жизни оставляет желать лучшего, – произвел один цикл дыхания владелец. – Ты лучше употребляй винно-водочное изделие, кавалер. Военнослужащий должен проявлять положительные эмоции. Согласно устава.

– Видит Демиург, должен! – повысил тон солдат с натугой, лицо его начало пигментироваться, и он запел:

– Ах ты, сын семейства псовых, камаринский брутал!

Низший воинский чин тяжело затопал нижними конечностями под столом.

– Ты, to see, to see, квеселиюпривык!

– Второй родитель второго родителя, – выказав отрицательные эмоции, подпадающие под определение страха, сказала девочка-нимфетка и положила фаланги верхних конечностей на чрезмерно увеличенное предплечье военнослужащего. – Ты не производи мелодичных звуков: собьешь регулярный цикл дыхания.

– Полк, слуша-а-ай! – с выраженными командными интонациями проголосил солдат и тотчас закашлялся.

Кашлял он в течение длительного времени, используя стол для опоры грудной клетки, избыточно увеличив красные от нехватки кислорода пораженные органы зрения. Владелец строения механически обрабатывал в ротовой полости огурец и с проявлением бестактного любопытства наблюдал поведение военнослужащего.

– Чего же ты пребываешь в сидячем положении? – сказал он наконец нимфетке. – Видишь, мы теряем его. У меня создается целостное впечатление, что паралич его разбивает.

Военнослужащий резко коснулся висцеральной частью черепной коробки стола, издал хрипящие звуки и переместился, свалив лавку, на земляной пол.

Девочка-подросток стала на коленные чашечки около военнослужащего, произведя хватательные движения за голову,

– Второй родитель второго родителя! – закричала она. – Прими вертикальное положение! Чего ж ты на нижнем уровне валяешься? Ты испытываешь проблемы?

– Соблюдай тишину! – прохрипел солдат. – Слушай мою команду. Офицер дал мне пятьдесят процентов от одного рубля. Иррационально мотивированный офицер! Доложи ему: выбыл из строя, мол, по причине смерти, старослужащий военный и кавалер Трифон Калугин с явным проявлением аффективного веселья, как предписано руководящими документами.

Ах ты, сын семейства псовых, камаринский брутал!

– Grand-père(дед)! – перегрузила голосовые связки девочка-подросток, легла головой на грудную клетку военнослужащего и обхватила его плечевой пояс.

И, весьма вероятно, военнослужащий почувствовал недостаточное и последнее для него повышение температуры, обусловленной тактильными воздействиями рук нимфетки. Он проявил мышечную активность и возложил девочке на лицо избыточного веса ладонь.

– Недостаток освещения мешает мне прекратить метаболизм, – пояснил он. – Хоть бы единственную звезду солнечной системы в одну вторую одного органа зрения понаблюдать! Ты не производи громких звуков. Жизнь кадрового военнослужащего – кусок ткани для обматывания ноги, нижнее белье для ног. Снял и изъял из обращения. Беги к офицеру, скажи… завершающие манипуляции с телом военнослужащего необходимо проводить согласно утвержденным правилам службы!

Солдат произвел конвульсивное движение и тут же прекратил проявлять активность. При резком снижении звукового фона было слышно, как самка кошачьих измельчала хлебную продукцию, и испытывал проблемы с дыханием владелец строения.

– Вот тоже, – сказал он в заключительном слове, – доставили определенные неудобства постояльцы моей затылочной части. Проявите терпимость!

Он оттолкнул нимфетку и начал квалифицированно исследовать содержимое карманов военнослужащего.

– Емкость-то для хранения денежных знаков обширна, да не заполнена, – проявляя крайнее недовольство, тихо выражался он. – Неимущие, произвольно меняющие место пребывания! А вино пьют. Да еще угощают! Мне полагается сорок полукопеек за предоставленные услуги по проживанию. Тинэйджер вскочила.Владельца охватили колебательные движения, он имел намерение схватить ее за нижнюю часть верхней одежды, но нимфетка ускоренно переместилась к внутренней границе строения и без сожаления покинула пределы помещения.

 

Бывает такая имманентная оценка своих сил на должном уровне, когда индивидуум способен совершить любое действие, без ощущения каких-либо внутренних или внешних препятствий.

Он в состоянии за очень короткий промежуток времени (т.е. почти мгновенно) произвести настолько качественную продукцию стихотворного характера, что представители будущих поколений будут воспроизводить их несколько столетий.

Он способен переструктурировать свое сознание, весь мыслительный процесс, чтобы воздействовать на окружающих и ни на минуту не пожалеть об этом. Он может увидеть и назвать вещи там, где их никто не замечает: деструктурированное образование, утратившее былую функциональность, оказывается серебряным пнем в лунную ночь, проявление волновой природы – звоном воздуха, антропоцентрическое мировосприятие – небом, похожим на старинную морскую карту. Он может создать множество различных терминологических систем.

Примерно такое же ощущение испытывал сейчас Лермонтов. Он находился в состоянии, определяемым кучерявым камер-юнкером, как «покой и воля». Чистый разум говорил, что эмоциональная привязанность к Щербатовой может свестись к нулю.

Вечером огромный плазменный шар склонялся к сезонно увеличенному стоку реки.

Из большого помещения в «номерах», арендованных офицерами, были явственно различимы то хохот коллективного бессознательного, то негативно эмоциональные звуки струнного инструмента и диссонансное пение:

 

Коперник весь свой век трудился,

Чтоб доказать Земли вращенье.

Дурак, зачем он не напился, –

Тогда бы не было сомненья!

 

Под стеной «номеров» сидела на земляном субстрате, обхватив руками коленные чашечки и положив на них голову, знакомая нимфетка, находившаяся за гранью прожиточного минимума. Она, создавалась иллюзия, спала. Лермонтов остановился.

– Почему ты в единственном числе женского рода? – спросил он. – Где кавалер?

Девочка повернула голову в сторону источника звука, но не встала.

– Где кавалер? – повторил информационный запрос Лермонтов.

– В непрестижном районе. Лежит в строении, требующем капремонта.

– Что с ним?

– А он прекратил существование. Как покрылся пигментными пятнами, так и переместился под лавку. А меня к вам послал.

– И какова цель твоего визита?

– А я не располагаю соответствующими данными, – на небольшой громкости ответила девочка, и у нее на лице отразился тремор. – Велел на высокой скорости прибыть к вам, а я не дополучила важное информационное сообщение.

– Ты проявила излишнее беспокойство?

– Вероятно, вы правы! – еще более снизила громкость девочка.

Щербатова бросила в Лермонтова органы зрения. Лицо его стало эмоционально холодным и эмоционально теплым. Она ни разу не видела у него такого лица. Болевое ощущение небольшой интенсивности проявилось в ее главном органе.

– Я не имела сведений, что вы способны проявлять подобные эмоции.

Лермонтов попытался детально оценить ее взгляд.

– Я не состою в Армии Спасения, – сказал он, в незначительной степени проявляя нетерпение. – Все это не соответствует действительности! Но за последние календарные сутки меня не покидает ощущение, что я занимаюсь благотворительностью.

Персонал Лермонтова, по привычному ходу вещей, занимал горизонтальное положение на нижней части окна и, сощурив органы зрения, смотрел на проезжую часть. Он не оставлял сомнений проходящим, что испытывает дискомфортные ощущения в этом поселении городского типа, находящимся далеко за пределами Москвы и Московской губернии. Лермонтов, используя отрывистые фразеологические обороты, недвусмысленно дал понять ему, что следует обеспечить подростка женского пола продуктами первой необходимости.

Когда Лермонтов осуществлял транзит со Щербатовой по коридору в стесненных условиях мимо «номеров», дверь из офицерской комнаты находилась в процессе открывания. Открывание осуществлял жандармский ротмистр с приспособлением, не пропускающим дневной свет на одном из пары органов зрения. Зафиксировав Лермонтова, он тотчас изменил направление движения двери на противоположное.

– Извините, мне надобно отлучиться, – сказал Лермонтов Щербатовой, неформально сделав жест головой, и очередной раз изменил направление движения двери в офицерскую комнату.

Беспорядочный звуковой ряд за дверью прекратил свое существование.

Офицеры участвовали в азартных играх и употребляли спиртное вторые сутки.

Лермонтов вошел, намеренно не оповестив о себе звуковыми сигналами.

Жандармский ротмистр с куском непрозрачной материи на органе зрения выпрямил нижние конечности и, используя их, переместился в соседнее помещение. Лермонтов оценил его вид сзади. Пятидесятипроцентнозрячий! С точки зрения теории вероятности, возможность преследования вторичной выгоды от утаивания полной дееспособности в отношении органов зрения в целях, противоречащих общепринятым нормам игровой практики, представлялась логически обоснованной.

Офицеры одномоментно погрузились в тишину. По их лицам, находящимся в напряженном состоянии, Лермонтов сделал вполне обоснованное умозаключение, что вышеупомянутые офицеры, во временной отрезок, предшествовавший сложившейся ситуации, в негативном контексте упоминали о возможности более чем дружественных взаимоотношений Лермонтова и Щербатовой. Губа, ориентированная в сторону центра земли, у него произвела одномоментный тремор, но, сознательным контролем, осуществляющим ограничение побуждений, он остановил назревающий процесс нервной дрожи, обозначил приветствие присутствующим своей головой и выразился:

– Я нахожу весьма прискорбным, тот факт, что так весьма поспешно покинул помещение весьма почтенный господин ротмистр. Я испытывал непреодолимое желание выяснить, кто из нас обладает большими способностями к стратегии и тактике карточной игры.

Жандармский ротмистр с высокой скоростью открыл дверь из соседнего помещения и прекратил движение на пороге.

– Я к удовлетворению ваших потребностей, – сказал он, проявляя позитивные качества личности, и нетяжело поклонился. – Всегда испытываю эмоциональный подъем от осознания возможности выяснения отношений с православленным русским поэтом.

– Я обладаю достоверной информацией, полученной от источников, пожелавших остаться неназванными, – безэмоционально ответил Лермонтов, – что вы осуществляете игровую практику только с темной материей. Ну что ж, сыграем и внеосвещенную.

Ротмистр не-пальцем-деланно засмеялся и осуществил физический перенос тела к околостольному пространству. Око его сощурилось от проявления негативных эмоций  значительной интенсивности.

– Играю на сотую часть от ста тысяч, – сказал Лермонтов. – Играть с более высокими котировками я считаю нецелесообразным. Возможность в дальнейшем вернуть свое констатирую невозможным. После удачного окончания игровой сессии тотчас покину игровое помещение. Принимаете ли вы подобную вариацию?

Ротмистр резко опустил голову и вернул ее в прежнее состояние.

– Нас устраивает указанный вами ход событий! – имел слово за него банкомет, драгунский капитан с отсутствием пигментации в волосах. – Остановка по малому – за материальным удовлетворением от прожитого за игровым столом. А я, распахивая душу, производил мыслительный процесс, что вам в настоящее время не до игровых практик, господин Лермонтов.

– Запашите свою душу обратно и держите ее в кармане рейтуз, – коротко и ясно дал ответ Лермонтов.

– Если бы вы не были направлены в Кавказскую Горячую Точку, под горячие кавказские пули… – сказал, имитируя температурное воздействие, банкомет и осекся.

Лермонтов проецировал его на сетчатке выжидательно и спокойно.

– То что бы случилось, дайте гипотетическое предположение? – спросил он с вежливой страстью к получению и переработке информации.

– Да так… не имею способности к моделированию будущего, – едва преодолевая семипроцентный порог слышимости, пробормотал банкомет. Ротмистр резко опустил голову, вернул ее в прежнее состояние и швыранул на поверхность стола упаковку ассигнаций. Лермонтов тоже грубо вынул деньги из кармана.

– Здесь миллион минус девятьсот девяносто девять тысяч, – проинформировал он. – Иду на что получилось!

– Вы об этом уже изволили докладывать. Вот ваша карта.

Пьяные пошатывающиеся офицеры столпились у расшатанного стола. Хмель сразу сполз с них.

Всем был ясен-хуй, что Лермонтов ведет игру, держа на переднем плане заднюю мысль. Не такой уж мальчик уродился, чтобы чего-нибудь не выкинуть в мусор. Только совсем пьяный до беспомощности тинейджер-чиновник издал крик:

            – Вам не видать таких сражений!

– Не пиздите, недоносок! – ласково сказал ему Лермонтов.

Чиновник всхлипнул и затих. Лермонтов быстро открыл карты в Яндексе.

– Ваш косарь! – сказанул банкомет с заигранным равнодушием.

– Посмотрим, как от вас завоняет, – сказал Лермонтов ротмистру, сгреб деньги, засунул их в счетчик банкнот, не считая, и, кивая, вышел вон.

С этой одной тысяча четырехсот сороковой части суток, Лермонтов с максимальной прозрачностью осознал, что ротмистр был делегирован осуществлять тайную слежку за ним.

– Индюшеночек! – зло сказал ротмистр банкомету. Тот удивленно хлопнул красными от бессонницы ставнями. – Тюфячочек! – повторно выразился ротмистр. – Проебал охуенную оказию разъебаться с этим педрилой! Он же лез на хуй, а ты вильнул и скис. «Да так… нихуя…» – перепиздел он банкомета.

– У такого без трех отсосешь, – пробормотал пехотный капитан с сезонной пигментацией ебала. – По всем выёбкам видно – вивисектор!

Тогда вдруг запиздел чиновник.

– Употреблять огнестрельное оружие в целях выяснения межличностных отношений с Лермонтовым? – закричал он. – Не допущу! Извольте взять свой пиздеж обратно!

– Просритесь сначала, меленькое должностное лицо! – брезгливо ответил ротмистр.

А банкомет еще долго находился в положении сидя, недогоняя, и векал красными моргалами, пока двое драгунОв не взяли его за жопу и не придали телу лежачее положение на рваный, стреляющий пружинами диван.

После объявления себя победителем Лермонтов запиздил на Слободку.

К себе в «отель» он вернулся поздним послеполуднем, но не ночью. Тинейджерки в комнате не существовало. Обслуживающий персонал не стоял, но и не лежал у стола и без усердия отковыривал ногтем воск на чадящей свече.

От внезапного массивного гнева у Лермонтова заныла затылочная часть головы. Случаи проявления истероидной активности личности на почве отрицательных эмоций различной интенсивности у него участились. Последняя истерика была на маскараде в Благородном собрании, когда великая княжна игриво ударила его веером по руке и сказала, что хочет причислить поэта к своим приближенным. Он не сдержался, послал княжну на хуй. Но тогда этот гнев был понятен.

Но почему его натура озарилась гневом сейчас? Он не мог распознать рациональной сути в этом эмоциональном состоянии. Может быть, потому, что в комнате не существовало нимфетки, а может быть, от сонного ебала обслуживающего персонала.

– Подай мне переувлажненное полотенце, – хрипанул Лермонтов. – Свеча чадит, / а ты сидишь / как истукан. / Где девка?

Персонал начал увлажнять полотенце под медным рукомойником.

– Завязывайте бухать, – употребил он менторный тон.

– Где, блядь, девка, мудозвон? – повторил Лермонтов, и голос его зазвенел.

– Кабы вы издали устный циркуляр мне ее ограничить в передвижении… – обиженно отмазался персонал, но Лермонтов не дал ему кончить.

– Где?! – завизжал поэт, и персонал отшатнулся, увидев его пару взбешенных органов зрения.

– Княгиньюшка сюда захаживали, увели ее к себе, – скороговоркой проюродствовал персонал. – Что ж я, силушкой ее, что ля, буду держать, христарадницу эту!

Лермонтов резко позаимствовал из рук персонала полотенце, сделал круговую повязку головы.

– Ступай на хуй, – сказал он, сдерживаясь. – И совершай сборы в дорогу дальнюю. Завтра попиздишь в Тарханы. К ебени-матери!

– Че за на хуй? – осведомился, прищурившись, персонал.

– Ступа-а-ай наааа хуууу-ййййй! – продублировал Лермонтов так протяженно во времени и эмоционально-яростно, что персонал, сократившись, совершил скачек в иной протяженный пространственный континуум.

За межкомнатной дверью он произвел условно-рефлекторное движение сакрального характера. [Тут весьма интересной представляется проблематика характерной рефлекторности сакральных движений объекта. Пролегомены развернутого подхода к решению этой проблематики мы находим в трудах перипатетиков-необердяевцев, которые делали основной упор на имманентную сакральность движимой рефлексии. Однако, первичная постановка проблемы обнаруживается уже у младо-Аристотеля, который усматривал в этом проявление метаэнтелехии и указывал на ее деятельно-рефлекторный (energeia-reflexeia) характер. В схоластической традиции принцип проблематики рефлекторно-движимых сущностей перешел в плоскость выяснения отношений атрибутивности форм божественных проявлений. В неопостструктурализме этот вопрос решался как сочетание интерпретаций некоторого множества понятийных структурных характеристик конкретных вариантов движений единого рефлекторного инварианта.]

«И впрямь, лучше съебаться, – подумал персонал. – А то, ей-богу, уебёт-убьет. Смотри, какой экспрессивный!»

Лермонтов сел к оконному проему, установил локти на подоконник, спрессовал ладонями голову.

Ночная прохлада плескалась о череп из зарослей черемухи, будто старый кустарник весь божий день прятал в своих ветвях свежий воздух и только душной ночью отпускал его на волю. Низко в небе вздрагивал огонь звезды.

«Надо задвигаться к Щербатовой, – помыслил Лермонтов. – Но можно ли? Там юная камеристка. Да все равно не сохранишь конфиденциальности происходящего. Отчего же приключилось это переплетение жизненных форм? Опять достала разбалансировка личности и предчувствия далеки от позитива». Он привык к обособленному ведению процессов бытия. Иногда он даже бравировал асоциальной экзистенциальностью: «Некого пнуть в минуту душевной унылы». Но вот сейчас и духота духа, и есть кого пнуть, а тиски тоски растут, как лавина, вот-вот удавят сердце.

Никогда ему не хотелось сажать деревья возле строящегося дома, где орут дети. А вот теперь, сейчас, в данный момент… У него, как и у этой нимфетки, не было ни первого, ни второго родителя. Отсутствие родственников первой очереди роднило их, раскрученного поэта и немодную нищенку. Он мыслил, подвергая себя осмеянию, что указанная причинно-следственная связь порождает обеспокоенность ее судьбой.

Он весьма туманно не забыл свою мать, – дабы соблюсти объективный подход, ему казалось, что туманно, – ее способ гортанного звуковоспроизведения, едва улавливаемые в инфракрасном излучении слабые руки, музыкальные способности ее голосовых связок. Генерируя мыслительный процесс в ее направлении, он произвел стихи о звуках небес, о том, что их замена слабыми в техническом отношении земными текстами, положенными на музыку, не представлялась возможным.

За окном стук-стук (сторож). Ку-ку-стук (три, девять, двадцать). Двадцати лет ему, пожалуй, хватит.

За задней частью Лермонтова открылась дверь. Сквозанул ветер, пламя свечи согнулось.

– Опять наши пространственные континуумы пересеклись, – сказал и устал Лермонтов. – Я же выдал устное указание, в котором обозначил мой покой вне твоего присутствия.

Верхние конечности комнатной температуры взяли Лермонтова вокруг головы, лицо Щербатовой с температурой батарей системы центрального отопления в отопительный сезон произвело прижатие к его лицу, и он понял по сигналу от кожных экстерорецепторов, что увлажнение его щёк обусловлено выделениями ее слезных желёз.

Она плакала навзрыд так, что ее не было слышно, производя цепкие хватательные движения за его плечи обесцвеченными фалангами пальцев. Лермонтов очертил круг руками вокруг ее туловища.

– Эмоциональное состояние, противоположное печали. Семь букв! – сказала она. – Биомотор мой! Что же сотворить? Что произвести?

Оттого, что в этот не кисло-сладкий час она сказала, как в инфантильном состоянии, украинские ласковые слова, Лермонтов незамедлительно понял всю энергетическую значимость ее любви.

У него не было предположений относительно возможности дальнейших действий. Неужели принять намеченный статус-кво? Обстоятельства социал-биологического характера взяли его в такой капкан, что он не в силах был обрести свободу выражения психо-социальной мысли. Внезапный продукт мышления подсказывал ему, что он может спастись только массовой любовью, что он должен отдать себя под защиту народонаселения. Но он тотчас указал ему на дверь и зашелся хохотом. Тупарь! Что он сделал для того, чтобы заслужить любовь демократов? Путь к пункту назначения великого стихослагателя так неограниченно трудозатратен и протяжен во времени – ему не финализировать!

– Мария, – употребил он пять простых букв, и голос его дрогнул, – если бы вы только обладали информацией о моем стремлении к неуемной жизнедеятельности! Как мне нужна деятельность жизни, Машенька!

Она прижала его голову к парным вторичным половым признакам. Он впервые за последние годы захныкал – тяжело, скупо, задыхаясь в легком шелку ее богатого платья, не выражая чувства стыда по отношению к своим слезным выделениям.

– Ну что ты? Что ты, желтый карлик, безудержное веселье мое? – тараторила, применяя шепот Щербатова. Лермонтов взял в тиски свои зубы и сдержался. Но долго еще он не мог наладить дыхательный аппарат.

– Валим сейчас ко мне, – нашептывала Щербатова. – Я покажу тебе нимфетку. Она спит. Я взяла ее в приличные санитарно-гигиенические рамки. Я буду жить с ней.

– Клево, – сказал он. – Вали. Я сейчас произведу влажную уборку лица и припижжу.

– Только будь проворней, милок.

Никто не видел, как она испарилась. Лермонтов увлажняться не стал. Он сел к приспособлению для еды и письма и быстро начал чисто писать:

Не прет мне, потому что я тебя люблю, / И знаю: молодость пиздатую твою / Не пощадит молвы коварное говенье…

У него встал, он спрятал его за обшлаг мундира, задул свечу и вышел.

Глухонемая ночь продиралась с востока на запад над серым городишком, над полями цвета угля и теневым розливом. И лениво, как бы кукуя, ударил один раз в колотушку ночной сторож.

 

Переходным периодом, последовавшем после ночи, в начале просветления суток Лермонтов снова был зафиксирован на Слободке и сделал обратное движение только к половине дня. Перед началом ухода он послал мэссэдж Щербатовой. Оно было написано по-французски:

«Я принужден социумом в течение настоящих суток отдать финальные обязательства бывшему вооруженному человеку. Если Вы располагаете платьем цвета черни, то, прошу Вас, примите мои рекомендации, воспользуйтесь им. Я навострил лыжи за вами и за нестарой женской особью».

Щербатову достало простое черное платье и она торопливо переоделась.

Лермонтов пришел эмоционально выгоревшим, вербально неактивным, и, образовав треугольник, они двинулись на Слободку.

Живая милитаристская единица лежала в неструганом гробу на столе, прибранная, покрытая рядном с нестопроцентной поверхностью. Он как бы напрягал уши, дожидаясь постночной побудки, сотрясания воздуха полковой трубой.

Вертикально удлиненная старуха читала сборник сакральных нетленок, проглатывая вербальные единицы, точно откровенно выражая страх насильственного финиширования. По столу около гроба бегливо суетились ржавые тараканы. Старуха смахивала их клешней. Собственник избы, уже успевший побороться и одолеть похмельный синдром на полученную лермонтовскую трешку, не то депрессировал, не то кряхтел, стоя в углу и вытирая лицом ситцевый рукав. Пришел позитивный ржавовласый священник с истерзанным жизнью дьячком, влез черепом в бэушную ризу, выпростал жирный хаир, вытер фейс коричневым платком, протестировал голос и начал отпевание.

Щербатова, опустив голову, принимала вертикальное положение. Воск ей-ей капал на пальцы с тощей, согбенной свечи. Но она не внимала этому процессу. Она думала о бездомном человеке с ружьем, о своей гламурной и пресыщенной жизни в Петербурге и вдруг удивилась: на хрена ей эти проявления? И зачем ради них она должна отказаться от лав-стори, хеппи-энда, отжигания, спонтанностей, даже от того, чтобы без ботильонов из кожи крокодила пробежать босиком по мокрой траве? Ей вздумалось думать о Лермонтове. Их родственнейшая и светлейшая близость не в состоянии миновать во веки веков. Она разгоняла нейроны обо все это, и ей казалось, что она молится за живую силу, за Лермонтова, за самую безрадостную на свете любовную повесть.

Молоденькая женская особь, одетая в серое, наспех подшитое на ней, смотрела, не подмигивая, за окно.

В том направлении отстранился и Лермонтов. Там была замечена в сиянии финальная для человека-солдата весна. Нелегкий сквозняк уносил ладана дым. Атмосферы и древа светились сквозь эти дымы черной позолотой.

«Может быть, это и мой весенний финиш», – просек Лермонтов, и моментально стартовал торопливо думать о другом – о Щербатовой, о том, что уже сделали, должно быть, плавсредству апгрейд и через несколько двадцатьчетвертых частей суток он расстанется с ней.

– Кавалер пятидесятипроцентнонезрячего генерала! – вздыхал позади обладатель строения. – Царствие ему небесной тверди, сколь-угодно-продолжительный покой!

Лермонтов впал в улыбчивое состояние. Щербатова подняла на него тревожные глаза. Со времени пространственного пересечения в населенном пункте малейшее движение его духовной субстанции тотчас передавалось и ей. А он смекнул, что вот эти вот наборы букв будут когда-нибудь витать и над ним. Петь о вечном покое над человеком, созданным для вечного непокоя. Ну что ж, тогда ему будет все по-барабану!

Клуб любителей абсолютного покоя оказался в том небольшом растительном сообществе вне досягаемости городского шума, где Щербатова намеревалась хотеть встретиться с Лермонтовым. Дымные тени от недавно распустившихся берез шевелились под ногами.

Держатель свидетельства о праве собственности на избу подошел к хранилищу тела с молотком и гвоздями, чтобы заколотить крышку. Гвозди он держал в ротовой полости. Лермонтов учинил ему препятствие, наклонился и поцеловал бугристую руку солдата – смуглое лицо его побледнело.

Щербатова опустила себя на колени перед сосновой емкостью с солдатом, тоже поцеловала холодную военнослужащую руку, побывавшую в горячих точках, и смекнула, что не будет случая забыть об этом дне.

Не забудем и о шуме ветра

                                   в березах,

               скромном солнечном тепле,

                         дрожащих губах нимфетки,

                                                  Лермонтова гласе,

                                           все о каждом, сказанном им

                                                                                          слове,

                                                                        об этих днях двойных,

                                                                                  что влипнут в память,

                                                                                                  святая как святых, 

                                                                                 – коротких днях, затерянных среди

                                                                                      ста сотен дней в потоке времени других.

Все обездвиженные смотрели, как несухая земля валилась на крышку хранилища. Щербатова взяла конечность Лермонтова и незаметно и без грубости поцеловала ее. За все! За прошлые его страданья! За молодость погибшую! За счастье жить под небом с ним одним!

 

Щербатова в коляске восседала, закрыв глаза и голову закутав. На нездоровьице она сослалась, чтоб не тревожили ее.

К подножке транспортного средства листочек тополя прилип. Прощаясь со Щербатовой, Лермонтов наступил на него и вскочил на подножку.

Щербатова смотрела. Этот трепещущий от ветра жалкий лист. Боялась, что оторвет. И унесет. В поле. Но не улетал. Лист улетел оторванным вечера третьего дня. Из-за днепровских куч вдарили в лицо гроза, ветер и молнии, обгоняя друг друга. Время начать бить в почерневшую воду.

Гроза волокла по земле грохочущий дым, и восторгалась, захлестывая поля потоками серости и воды.

Кучер вывернулся к деревне, видной в далеке.

Скакали кони, испугавшись, прижавши уши и храпя, косясь на грозные раскаты, коляску справа-слева обгоня.

Щербатова привстала, сбросив шаль.

Листка от тополя не видно на подножке.

Гром расколол над головою небо.

«Зачем не бросила я все, – Щербатова подумала с тоской, – и не свалила на Кавказ?»

Нахер не нужно сейчас – ни релаксации, ни стабильности бытия. Только бы зафиксировать его зрительно, осуществить тактильное воздействие за руки. И иметь представление, что он наличествует в достижимом пространстве, и что никакое насилие в мире не сможет теперь разъединить их друг от друга.

Девочка испугалась в разы. Щербатова окружила ее телесно, максимально возможно приблизила к себе и тогда только заметила, что нимфетка рыдает.

– По ком ты пускаешь слезу? – вырвалось у Щербатовой. – По ком?

Девочка только затряслась своей головой о Щербатову.

 

Атмосферно-электрическое явление несло на юг, к Кавказу, объедки разъеденного молча неба. И пенсионер-украинец в брошенном на голову свитере без малейшего промедления осуществлял отворение перед намыленными лошадьми скрипучего плетня и говорив:

– У такугрозухібамислимоtogo! Ебанет и размечет. Kommen(comein)скорийше до хаты.

Опять воздержание. Но теперь не из-за поломатого парома, а из-за атмосферной разрядки. Она долго давала кругаля над ночной степью в завихрении синего небесного огня. Серебряная путаница сухих стеблей и волосистых трав вдруг с большой скоростью появлялась во мраке по взаимопротивоположным сторонам степного шляха и в те же шестьдесят минут гасла, чтобы через мгновение вспыхнуть снова с охуительной, пугающей яркостью.

Каждый раз при вспышке небесно-электрического заряда Лермонтов фиксировал ее преступноватый отблеск на эфесе своей шашки и на медной, бля, спине ямщика. И каждый раз являлась взору и снова принудительно покрывалась стопроцентной влажностью в кромешном мраке припавшая к широким понижениям степная станица. Она как бы прилегла. К земле! Спасайся от грозы!

В одной из хат влажный поэт остановился переждать высокую вероятность поражения небесным током. Он думал назавтра двигать, но земли цвета угля превратились от хляби во внутренние водоемы пластилиновой грязи. Надо было дождаться, пока все просохнут.

Была у хаты ветхость. На жердях под потолком висели паучки в пересохшей полыни. Жили в хате старуха старая Христина, промышлявшая нелегальным знахарством и гаданием, и ее муж, сельский старик скрипач Захар Тарасович. Он играл на Христинах и бракосочетаниях. Скрипочка у него была совсем недетская, сухая от ветхости, как паучки в полыни под потолком. И такая же легкая, как эти паучки.

Лермонтов прожил в станице два световых дня. Все пролетающее время он создавал семантико-лингвистические сооружения. Слугу он послал. И никто не мешал ему, не доебывался с базарами.

Мозг не тормозил, как безоблачная ночь. Тонкая психическая субстанция была легка от мыслей и от ощущения, что поэзия погребла под собой все. Разрыв во времени и пространстве со Щербатовой, активные элементы памяти, угнетение психики по юной любящей женщине – все это способствовало Лермонтову нагромождать словесные конструкции. Он с легкой безрадостностью полагал, что в главной мышце стихослагателя, кажется, нет большей привязанности, чем привязанность к голосящей поэтической конструкции.

В окончательный вечер перед ездой от станицы Захар Тарасович вызвал Лермонтова с собой на свадьбу.

Лермонтов дал добро. В этот вечер ему не испытывалось желания пребывать вне компании. Он был напряжен психически, и его толкало к человечеству. При солнечном свете он зрительно отметил, как вротмистр с черным от повязки глазом проник в жилое помещение, где жила молодая шинкарка. Опять этот малоприятный обер-офицерскийчин,соответствующий IX классу Табели о рангах,совершает круговые движения около него.

На свадьбе Лермонтов сидел в пересечении плоскостей на темной от воздействия времени лавке. Еще не женщины в венках из целлюлозных цветов искоса вели за ним наблюдение, опускали пару глаз и заливались в области щек. Официальные представители сторон, повязанные вышитыми изделиями народного промысла, выказывая степенность, хлебали пшеничный хлебо-водочный продукт и закусывали розовыми твердыми сортами свиного жира и обработанной микроорганизмами капустой.

Еще-не-женщины тихо пели:

 

Ой, в Гершалаиме

Рано зазвонили.

Молода совсем-не-баба

Сына спородыла.

 

Будущая покровительница семейного очага под фатойворовато вытирала слезные выделения, а Захар Тарасович подыгрывал младым особям женского пола на скрипичном инструменте.

После половины ночи Лермонтов сказал хозяевам «прощай» и покинул их жилище. Гигантские сгустки плазмы медленно роились над головой. Ночь была южная, непроглядь. Из степи тянулся чабрец.

В непосредственной близости от своего жилища, именуемого хатой, Лермонтов столкнулся с человеком, находящимся в состоянии алкогольного опьянения. Опьяненный молча встал поперек движущегося Лермонтова. Лермонтов сместился в сторону шаговой доступности, чтобы сделать обходной маневр, но человек с избыточным содержанием алкоголя в крови заржал и снова учинил препятствие.

– Ты со мной не заигрывай, корешок, – высказал, сдерживая прорыв гнева, Лермонтов. – Дай мне свободы передвижения.

– В каком направлении? – тихо спросил нетрезвый и с усилием схватил Лермонтова за конечность.

Лермонтов сделал попытку высвободиться. Попытка удалась. Ни жаркого, ни холодного оружия при нем не было.

– Далеко ты у меня не передвинешься, – сказал со с мешком пьяный.

Лермонтов сделал отталкивающее движение и тут только внял факту, что пьяный – не пьян и без водки.

Лермонтов пошел к своей избе (хата). Сзади все молчало. Лермонтов глянулся взад, и в тот же краткий отрезок сверканул неяркий огонь из огнестрельного дула, и пуля, подвывая, проковыляла около плеча и нанесла материальный ущерб стене хаты (изба). Посыпался сухой белый распространенный строительный материал.

Лермонтов агрессивно бросился на зад. Но там уже никого не было. Только уличались во лжи по всей станице собаки, лишенные покоя выстрелом в темное время.

Лермонтов вернулся в строение (изба, хата), привел свечу в функциональное состояние и при ее фотоновом потоке отметил, что у него оторван. Он потрогал. Оно чуть болело.

Бабка возлежала на печке.

– Вот клятый апостол-коллаборационист! – заключила она. – Недобрый, чтоб добра ему не было! Не получили ли Вы ущерба от его противоправных действий?

– Я даю отрицательный ответ. Назови источники твоей информированности, что я был мишенью для злоумышленника?

– Да так… нет у меня никаких источников, – ответила пенсионерка. – Задуйте лучше фотоновый поток да отстранитесь от оконного проема. А то он умеет достигать поставленной цели.

– Кто этот незнакомец?

– А кто ж его знает, незнакомца, – проявляя неохоту, ответила особа пенсионного возраста. – Он всего тысяча девяносто пятые сутки как достиг до нашей станицы. За валюту любого завалит, а за две валюты – так и до фатального исхода физическое усилие применит. Он гад, вивисектор-экзекутор, гомосапиенсов вешал. Он свое навесился, так вышестоящие руководители и заховали его к нам в населенный пункт, в сокрытое состояние.

Лермонтов пистолетно зарядился, свеченно погасился, лег на бурку и накрылся лавкой.

Он строил догадки, что одну сотую века назад нарочито индифферентно отнесся бы к работе воскового осветительного прибора, и с ног на голову, сел бы при фотонных пучках к проему, чтобы задрать фатум. А сейчас он крайне бережливо относился к каждым шестидесяти оборотам минутной стрелки своей жизни.

Сейчас он не имеет легитимного основания играться собой. Он отвечал за всех, еще не свершенных им, за каждое…, за каждую… Кем перед? Людьми перед, совестью перед своей, поэзией перед. Нечего играть в блядки. Порой он сам восхищался тем, что отхуярил, но никому не пиздел об этом разве? Он не написал слова, что «звезда с звездою говорит»! Ради этого стоило погасить свечу и лежать, тихо прислушиваясь, трогая время и временно теплую сталь пистолета.

– Блядь, – сказал вслух Лермонтов, что означало: – Ну что ж, пока вам еще не удалось отыграться, Господин ротмистр.

Он задремался. Сквозь дремототу он ощущавел легкучий, даже легчащий ветрынь на личности. Щербатова вóшла в избень, оставив открытие скрипучайной дверюги, и звездонный сфет сияль за дверюгою, как иссиня глубокый зарь. И жесть ночи, огромная успокоительная жесть, собравшая весь хоровод родников, что журачат повếзде по степенным балкам, уткнулась в его лицо. От этого прикосновеньица ночнушной прохладцы, половые губы Щербатовой, приникшие сквозь сон к его глазам, показались такими горячими, будто солнечный луч каким-то чудом прорвался сквозь. Ночь упала на лицо Лермонтова.

Лермонтов проспался. Сердце убивалось медленно. На печке Христина шаталась с Захаром Тарасовичем, ввернувшимся со свадьбы, – показывала ему ночное происшествие с Лермонтовым.

У Лермонтова пролежали закрытые глаза до рассвета. Они лежали одни в крошечной хате, затерянные в широкой степи под необъемным небом, лежали, укрытые буркой.

Он вспомнил, как нимфетка-нищенка в зоне упокоения обняла плечевой пояс солдата неупитанными конечностями и на мгновение прижалась к его грудной клетке. Что бы, ой / да теперь / чтобы чувства на себе / эту детску ласку!

– Нет, не спеть! – сказал он и покачнулся головой.

Слушайте! Где-то, должно быть в соседней хате, плачет ребенок! Это слабый звук! Наполняй ночь живым ощущением горя! Делай все, чтобы прошло это сиротство и одиночество!

Лермонтов поселился на лавке. Старики в печке зашевелились и затихли. Не сжигая свечи, Лермонтов начал выводить карандашом на обертке от табака:

 

Не смей смеяться

             над моей

                   пророческой тоской;

Я свыше знал: удар судьбы меня не сможет

                                      обойти;

Оттуда же я знал, кроме того,

                    что голова, любимая тобой,

Должна

     с твоих грудей

                  на плаху перейти;

Предупреждал тебя: ни хеппи-энда,

                           ни бой-френда

в сем мире не найти; настанет час –

                           я стану брендом,

И я в аду…

 

А потом были длинные жаркие месячные, ветеринар с невысоких гор под Ставрополем, пахнущий бессмертниками, серебряный венец кавказского горца, родовые схватки у лесных завалов с чеченцами, визг… Пентоград, иные, которых надо было зафрендить. И снова мимоулетный Петергорск и Горячая Точка, желатиновые вершины Дагестана и тот же любимый и спасительный курорт. И дуэль. И последнее, что он заметил перед уходом в андеграунд, – единовременно с изумительным выстрелом Мартынова ему почудился второй выстрел Каплан, из-под кустов, из-под обрыва.

Горная цепь сотрясалась от раскатов грома. Лермонтов пал. Тотчас, вся в летящем призрачном солнце, отвесила наклон над ним Мария Щербатова, и он ляпнул:

– Не ревите. Я видел летальный исход. Значит, я буду жить безлимитно. На мне они не реваншируют.

Небесный саунд не затихал в стесненных условиях проживания кавказцев. Это было 27 июля 1841 года – сто двенадцать плюс пятьдесят восемь лет назад.