Проза

 

 

 

 

       В те дни революционные матросы получили уникальную возможность расстрелять самого барона Врангеля – к счастью, в будущее они заглядывать не умели.  На него донёс помощник садовника, нагрубивший жене генерала. Пётр Николаевич ударил хама тростью. На следующее утро матросы с винтовками вломились прямо в спальню Врангелей.

     -Он, товарищи, этот генерал возился с татарами!-кричал сознательный пролетарий, когда барона выводили из подъезда.-Я доказываю: он контрреволюционер, враг народа!

     -Товарищи, эти люди невиновны,-попытался заступиться за арестованных какой-то местный грек.-Они в боях не участвовали.

     -Ладно, там разберёмся,-ответил матрос.

      Баронесса Ольга Михайловна, когда Врангеля и его шурина-ротмистра вели к машине, подбежала к ней и схватилась за дверцу. «Убейте сначала меня,-кричала она,-я с мужем и братом!» Никакими уговорами не удавалось подействовать на неё. «Ладно, товарищи,-хмуро бросил один из матросов,-что уж там, пусть едет».

     Что пережили малолетние дети, я лишь силюсь представить.

     В памяти любого человека есть мгновения, когда перед его внутренним взором, как мгновенная смена кадров, пролетает вся жизнь. Должно быть, это произошло и с нашими героями, когда машина неслась по направлению к молу,  где виднелась большая толпа, откуда слышались крики. Автомобили остановились у пришвартованного миноносца, толпа окружила их и конвой.

     «Вот они, кровопийцы! Чего там разговаривать, в воду их!»-слышалось отовсюду.

     Врангель приготовился к смерти, но как же обидно было умирать так! Не под японскими шимозами, не в скачке на стреляющую батарею под Каушеном, не за чаем с осколками на закуску – от руки русских матросов и ялтинцев, которые ещё недавно – год назад! – б ы л и  с в о и м и… Быть может, ему вспомнилось, как его, мальчишку, догоняют крестьяне с косами? Но теперь в «контратаку» не пойдёшь…

     Стараясь не смотреть на окружавшие его лица творцов светлого будущего, барон вместе с женой и шурином поднялся по трапу на эсминец.

     Капитан корабля оказался донельзя растерянной фигурой в мундире без погон.

     -Вам нечего бояться, если вы невиновны. Разберутся и отпустят,-бормотал он, ни на йоту сам не веря в свои слова.

     В каюту, где держали арестованных, ввалилась толпа матросов, требовавших расправы. Капитан каким-то чудом уговорил их, обещая справедливый суд. Бог ведает, как он заставлял громил хоть как-то себя слушаться…

     Пётр Николаевич желал только одного: чтобы его убили не на глазах у жены. Ольга Михайловна, видимо, догадывалась об этом, так как упросила капитана забрать её в судовой комитет и там просила, пыталась разжалобить… Она не добилась ничего, но и хуже не стало.

     -Прошу тебя, иди домой,-повторял Врангель.-Здесь ты мне не помощница. Возьми часы, твой подарок. Не дай Бог, отберут.

     Ольга Михайловна взяла часы и, плача, вышла на палубу. Не прошло и пяти минут, как она вернулась. На ней не было лица.

    -Всё кончено. Я остаюсь с тобой. На моих глазах офицера растерзали.

     Пётр Николаевич мысленно молился: «Ты еси Бог, сошедый во ад и узы окованных разрешивый, Сам и душу раба Твоего упокой…» Душа уже готовилась расстаться со своим временным убежищем.

 

 

      Вечером Врангеля и ротмистра повели под конвоем в здание таможни. На лестнице сгрудилась толпа, слышалась площадная брань. В большой комнате без мебели, с заплёванным полом, ждали своей участи человек пятьдесят – и генералы, и молодые офицеры, и татары, и какие-то бродяги. Допрашивали всю ночь, барона вызвали одним из первых.

     -Признаёте себя виновным?-спрашивал какой-то студент в пенсне, плюгавый и нечёсанный.

     -В чём?-спросил Врангель, возвышаясь над ним, как башня.

     Студент заметно стушевался.

     -За что же вы арестованы?

     -За то, что вытянул тростью хама, нагрубившего моей жене. Он донёс на меня, якобы я помогал татарскому эскадрону. Я не знаю, есть ли у вас жена, но, если есть, думаю, в обиду её вы также не дали бы. -Студент ничего не ответил и, записав показания, велел отвести барона обратно в камеру.

    От пережитого потрясения заныла контуженная голова.

    «Часов около восьми в комнату вошёл матрос крупного роста, красивый блондин с интеллигентным лицом; его сопровождали несколько человек, в том числе допрашивавший нас ночью студент и виденный мною на миноносце комиссар,-напишет позже Врангель в своих мемуарах.-Это председатель трибунала, товарищ Вакула,-сказал один из наших сторожей,-сейчас будут вас допрашивать».

     В мемуарах Пётр Николаевич допустил небольшую ошибку: товарищ был не Вакула, а Вагул, член Гурзуфского ВРК Рудольф Вагул. Согласно исследованию Д. Соколова «Таврида, обагрённая кровью», в январе 18-го он возглавил ревтрибунал в Ялте, заняв комфортабельные трёхкомнатные апартаменты, где вёл совершенно «буржуазный» образ жизни: играл на биллиарде по 100 рублей партию, требовал обед из четырёх блюд (обязательно со сладким), пил коллекционные вина и орал на лакеев, если опаздывали налить ванну.

   -За что арестованы? - спросил «интеллигентный блондин».

   -Вероятно, за то, что русский генерал, другой вины за собой не знаю.

   -Отчего же вы не в форме? Раньше, небось, гордились погонами. А вы за что арестованы? - спросил он стоявшую рядом баронессу.

   -Я не арестована. Я добровольно пришла сюда с мужем.

   -Вот как. Зачем же вы пришли сюда?

   -Я счастливо прожила с ним всю жизнь и хочу разделить его участь до самого конца.

   Так поступали жёны декабристов – пример высшей верности и самопожертвования. Вот только их мужьям не грозила такая расправа, как офицерам на причале.

   То ли Вагул играл на публику, стремясь показать себя в лучшем свете, то ли действительно был тронут – кто знает?

   -Не у всех такие жёны, - проговорил он, обводя глазами арестованных. - Вы своей жене обязаны жизнью, ступайте!

 

 

    Упустив по незнанию барона Врангеля, черноморские братишки занялись стратегическим планированием. Севастопольский областной военно-революционный комитет выпустил декларацию.

   «Совет Народных представителей в Симферополе, а с ним татарский парламент, или курултай,  р а с п у щ е н ы (как дипломатично сказано! Прим. авт.) везде на местах власть находится в руках Советов, имея исполнительным органом военно-революционные комитеты. Однако, наши задачи ещё не разрешены, наша цель ещё не достигнута.

    Мы должны взять сильнейшую крепость контрреволюции, мы должны задавить орды Каледина.

   На Дон. Скорей на Дон».

   Денег на стратегию явно не хватало, поэтому 21 января капиталисты Севастополя были обложены 10-миллионной контрибуцией, которую следовало внести в течение 48 часов. Управляющий Госбанка и главный казначей (мысленно, думаю, творя все незабытые с гимназических лет молитвы), заявили товарищам, что запасы наличности в городе незначительны. Севастопольский продкомитет осаждался бесконечными просьбами выдать хлеб.

   Среди «буржуев», не сумевших внести необходимую сумму, оказалась и баронесса Людмила Сергеевна Врангель. Её и ещё примерно 30 человек под конвоем отправили в ЧК, помещавшуюся в гостинице «Ореанда» у Ливадийского моста. В четыре часа ночи начали допрашивать. «Оставьте её, товарищи,- просил часовой,-она правильная». «Так отправим её на фронт – хлебы печь!» - гоготали «товарищи».

   Целые сутки не давали ни воды, ни куска хлеба. На рассвете вывели в сад гостиницы, окружив конвоем, и приказали идти подметать улицы города.

   Людмиле Сергеевне удалось позднее бежать за границу на итальянском пароходе.

 

   Четыре месяца – с января по апрель – оказались для «непролетарского» населения Ялты весьма тяжёлыми. Хотя массовые бессудные расстрелы прекратились,  население жило под угрозой их возобновления – а когда вновь начнётся, разве узнаешь? Особенно невыносимо было положение многочисленных раненых и контуженных офицеров в госпиталях – тех, кого не арестовали, лишили причитавшегося им казённого содержания и оставили буквально без средств к существованию – лишь местным, у которых в городе были семьи и друзья, ещё повезло.

   Через много лет Владимир Набоков опишет Ялту весны восемнадцатого года в романе «Подвиг», в своей обычной манере: «городок примерял на себя то одну, то другую власть и всё привередничал».

   Оживлённый и нарядный курорт  опустел. Все старались сидеть по домам и без крайней нужды не выходить никуда. Изредка можно было видеть на набережной характерную, высокую и худую, фигуру барона Врангеля, одетого в штатский костюм явно с чужого плеча, совершенно ему не шедший. Он быстрыми шагами проходил по улице, стараясь не останавливаться и не говорить даже со знакомыми. Чтобы быть как можно реже на виду, семья барона переехала в маленькую дачку в Мисхоре, километрах в десяти от Ялты на запад. Баронесса сумела выхлопотать мужу гражданский паспорт, где он значился горным инженером.

  Так, чередой безрадостных, тревожных дней, прошла зима.

«Контрреволюционная» печать в России ещё не была задушена, и Врангели иногда получали из вторых-третьих рук разрозненные, устаревшие номера самых разномастных газет – от ростовского «Приазовского края» до питерской эсеровской «Воли народа».

Эсеры писали в номере от 5 января, дня расстрела манифестаций в поддержку Учредительного собрания, про обыски и аресты, которым красногвардейцы подвергли редакцию, лишив свободы даже депутатов Аргунова и Сорокина, которых бросили в Петропавловку.

«Но пусть насильники берегутся!-отвечали эсеровские журналисты, возобновив газету под названием «Воля страны».-В наших рядах нет никого, кроме подлинных, истинных революционеров, жизнь свою отдавших на борьбу с насилием. И, как в старые времена, на насилие будет отвечено беспощадной борьбой».

Врангель не любил эсеров, но на фоне всеобщих трусости и безволия это было всё-таки отрадно читать.

В ЧК угодил писатель Пришвин, взятый вместе с членами редколлегии и портфелем, полным рукописей.

Вагонов с хлебом в канун Рождества в Петроград поступило: 23 декабря – 0 вагонов, 24-го – 0, столько же 25-го, 26-го и 27-го, 28-го – 5 вагонов, 29-го – 8, а 30-го и 31-го – вновь ни одного. Столице угрожал голод.

Был обстрелян автомобиль Ленина. Спас его швейцарский эсдек Платтен, наклонивший вождю голову к сиденью и получивший лёгкое ранение в руку.

Среди международных заметок на второй полосе барон отметил одну: «Рада разогнана?»

-Непостижимо, - захрустев газетой, обернулся он к Ольге Михайловне, штопавшей рубашку. - Немцы в Киеве! Фельдмаршал Эйхгорн приступил к германизации края! Мать городов русских! Ну, не позорно ли жить?

Баронесса, сама малороссиянка,  лишь грустно вздохнула.

Продолжил читать вслух: «Украинский министр продовольствия Гербель распорядился возвратить присланную в министерство бумагу на украинском языке, предложив перевести её по-русски, так как по-украински он не понимает».

«Заседания совета министров и других высших учреждений ведутся на русском языке. Постоянно говорят и пишут на украинском только низшие служащие, понуждаемые соображениями о куске хлеба».

-В Таганроге расстрелян Павел Карлович Ренненкампф, мой бывший командир в Маньчжурии. А в другой газете сообщают, что скончался от ран Корнилов! Труп его перевезён в Екатеринодар… А красных немцы бьют. Бьют, Оленька! Немцы заняли Александровск и Мелитополь, наступают вглубь полуострова. Контратаковавшая их 10-тысячная группа большевиков разбита у Перекопа и Сиваша.

Для военных людей свежие вести были особенно невыносимыми.

3 марта советское правительство подписало в Бресте мир с центральными державами. Оно отказывалось от Финляндии и Украины, от Батума, Карса и Ардагана (последние возвращали себе битые-перебитые Юденичем турки), и соглашалось, чтобы немцы и австрийцы решали судьбу Польши и Прибалтики. Латвию и Эстонию сдавали немцам. Армия и флот распускались.

На фоне этого, знавшим русскую военную историю, Нарва и Цусима казались сущей мелочью.

   После несусветного приказа Троцкого «Ни войны, ни мира!», распускавшего армию, но не собиравшегося прекращать войну, немцы двинулись вперёд на всех фронтах. Для захвата Крыма была задействована группа генерала Коша, в составе 212-й, 217-й пехотных и Баварской кавалерийской дивизий. На Страстной неделе в районе Перекопа начались бои.

Доходило до трагикомедий. Жители Керчи решили выяснить, чьи войска движутся к городу. Особая делегация выбралась в пригород и заявила, вернувшись, что идут украинцы.

Обыватели раздобыли жёлтые и синие ткани, нашили флагов и вывесили их всюду, где только было можно…

В Керчь вошли немцы.

 

   На Великом входе, при выносе Святых Даров,  хор особенно проникновенно пел «Иже херувимы», наворачивались слёзы… Даже свечи от дверного сквозняка  плакали каплями воска, трепетали огоньками.  Пётр Николаевич, выходя с женой из церкви после литургии, встретил только что прибывшего из Ялты графа Ферзена.

   -Прошлой ночью вновь шли обыски… Между прочим, искали и вас! Явились на вашу бывшую дачу, едва не расстреляли князя Гагарина, допытывались у него, где Врангели… Когда я уезжал, возле мола стояло судно, шла спешная погрузка. По слухам, эвакуируют семьи комиссаров. Перед самым отъездом встретил кореизских татар, они сказали, что от Бахчисарая уже немцы идут…

   Врангель не выдержал и, забыв всякую осторожность, вышел к Симферопольскому шоссе. Обгоняя его, явно в приподнятом настроении, туда же спешили местные. Действительно, запряжённая  плотными ломовыми лошадьми, гремя колёсами, шла артиллерия, памятные ему по Каушену 7,7 сантиметровые «фельдканонен». Впереди и сзади, прикрывая пушки, пылила полынного цвета пехота в касках и бескозырках, сладковато доносило дымком полевых кухонь.

   Немцы были уже далеко не те, что в 14-м и 15-м годах, много встречалось щуплых, малорослых, видимо, в последние наборы гребли кого попало. Но двигались они твёрдым шагом, уверенные, что победили Россию… Грохали короткие кованые сапоги. За плечами блестели штыки маузеров. Некоторые части шли с песней.

 

Лора, Лора, Лора, Лора,
Как девушки прекрасны
В семнадцать юных лет!
Лора, Лора, Лора, Лора, –
И где, и где их только нет!

Долиной лишь весной пройдём –
Привет мы Лоре снова шлём.
Привет, привет, привет!

       «Что же я чувствую? - думал про себя барон. - Большевики бегут, Крым свободен от расстрелов, обысков, от страха и унижения. Но почему такое унизительное чувство, будто одни враги меня обобрали, а другие разгромили? Победы нет – и радости нет…»

Дома, вкушая постный супец, Ольга Михайловна начала осторожно строить планы на будущее.

-Если дороги из Крыма очищены от красной гвардии, мы могли бы проехать в Минскую губернию, осмотреть наши Рудобелки. Инженеры, думаю, там нужны, губерния не так разорена, как Таврия.

Новая власть прогерманского генерала Сулькевича отменила карточки, вернулась частная торговля, пресса стала приходить почти регулярно, представленная, главным образом, киевскими газетами. Врангелей ждали сенсация за сенсацией. Однажды пришла практически свежая газета.

-Гетманство? Оля, и знаешь, кто гетман? Скоропадский!

-Вы ведь служили вместе?

-Сколько раз! Ещё в Маньчжурии,  во 2-й Забайкальской казачьей дивизии, а на германской он командовал нашей бригадой, а затем 1-й гвардейской кавдивизией… Я месяц был у него начальником штаба.

-Он хочет бороться с большевиками?

-На это вся надежда… Гетман – это военный, казачий вождь. Но годится ли Павел на эту роль? Я его помню, как весьма грамотного, аккуратного полкового адъютанта. Молчун, осторожный, несколько замкнутый. Размах и быстрота решений никогда не были его коньком. Но он трудолюбив, настойчив, если что задумал – не отступит. Кто знает? Попытаться надо…

-Так поедем в Киев.

-Нет, Оленька, я должен ехать один. Вот завтра отпразднуем Пасху, и поеду.  Там будут дела и разговоры чисто военные. Быть может, удастся поступить на службу, тогда ты приедешь. А пока тебе здесь бояться нечего. На улицах постоянно патрули.

Железнодорожное сообщение при немцах налаживалось, публика в вагонах вновь стала приличной – примерно «второклассной», уже никто не притворялся ни мужиком, ни солдатом, но дорого одеваться ещё опасались. Разговоры в купе были «посттравматические»: у кого убили родственников, у кого разграбили дом, где можно найти спокойный угол – на Украине или, может быть, сразу в Польше, в Германии?

За окном с уже нормальной, «довоенной» занавеской проплывали начавшие зеленеть перелески, тянулись пустоши жухлой травы с чёрной остью бурьяна. Под насыпью лежали сброшенные с полотна, сгоревшие вагоны. За мешаниной веток одичавших садов стояли грустные дачи с выбитыми окнами… Пейзаж гражданской войны. Врангель прислонился виском к стеклу, молча смотрел.

Херсон, Николаев, Вознесенск, Умань… Колёса стучали, убаюкивали.

 

 

Барон в партизанском крае

При германско-гетманской власти поезда ходили скрупулёзно по графику, немцы и державная варта не допускали ни стачек, ни забастовок. Обычное купе второго класса, скромно одетая публика, но уже не запуганная дезертирами  и реквизициями, не прячущая на себе керенки и сало. Почти старая жизнь, почти Россия. Чернигов, Гомель, Мозырь… и вот уже Березина сверкает под мостом, в бобруйских пригородах.

Имение Рудобелки («Красные белки») в XVI веке сдавалось в аренду Радзивиллам и Вишневецким, а после раздела Польши стало российским. В правление Александра I хозяевами Рудобелок были дворяне братья Лаппа, один из которых, Михаил, стал декабристом, а второй, Александр – участником польского восстания Кастуся Калиновского. Вот такие феодалы. Остепенившись, братья-разбойники основали в волости деревню Карпиловку и увлеклись мелиорацией.

 После отмены крепостного права территория Рудобелки разделилась на пять имений, самое крупное из которых камергер двора Михаил Иваненко дал в приданое за дочерью Ольгой, ставшей баронессой Врангель.

Имение Врангелей лежало километрах в шестидесяти на юго-запад от Бобруйска, города, где соединились войска Багратиона и Барклая-де Толли, а совсем рядом, на Березине, погибла Великая армия Наполеона. Сейчас же это был, по воспоминаниям самого барона, «маленький, уездный, довольно грязный  городок, населённый в значительной мере евреями».

Но в бобруйском городском клубе давали концерты Юрий Морфесси и артисты Императорского балета. В городке работали три электротеатра: «Весь мир», «Гигант» и «Художественный». В «ренсковом погребе» Лившица, на Муравьёвской, был прекрасный выбор лёгких виноградных вин. На этой же улице, в галантерейном магазине «Парижский шик», дамы могли приодеться по последней европейской моде.

Райские яблоки до войны доставлялись из Турции в уездный белорусский городок в громадном количестве и продавались по цене от 1 рубля. Во время войны с турками они сильно подорожали, но достать их было всё-таки можно.

В Бобруйск приходили обозы керченских солёных и копчёных сельдей, кефалей, камсы и другой рыбы… Капуста из имения Вовулич шла по рублю тридцати копеек за пуд. Пшеничная мука по 2.20 за пуд лежала в складе и лавках бобруйского уездного земства. И это на третий год тяжёлой войны!

Новый, 1917 год, бобруйский бомонд  встречал в кафе-ресторане «Европа». Ужин из четырёх блюд стоил три рубля.

В «Минских губернских ведомостях» буднично, как картошка, упоминались ввозимые в губернию персики, кокосовые орехи, миндаль и лимоны свежие.

Весной 1918 года, страшно раздражённые всем этим буржуйским безобразием, крестьяне в имении барона Врангеля создали коммуну. Кокосы с лимонами, керченская кефаль и особенно пшеничная мука по 2.20 за пуд как-то сразу и очень надолго исчезли. Зато возникли Рудобельский ревком комиссара Соловья и для его охраны - партизанский отряд Ануприя Драпезы «Красный Октябрь».

Однако Пётр Николаевич всё же решил навестить свою собственность. Остаётся лишь поражаться храбрости этого человека, особенно после всего пережитого… Ольгу Михайловну, по понятным причинам, он оставил в Ялте.

В Бобруйске Врангель застал отголоски Великой войны: в уезде действовали части польского корпуса, до Рудобелки, впрочем, не дошедшие.  Последний главком армии, Корнилов, ещё в августе 17-го поручил генерал-лейтенанту  Юзефу Довбор-Мусницкому создать корпус из русских поляков, в противовес польским австрийским частям.

К концу 17-го года 1-й польский корпус имел 12 стрелковых полков, три уланских и даже тяжёлую артиллерию. Никаких революционно-керенских привычек, комитетов и самоуправлений  у поляков заведено не было. Корпус сверкал дореволюционной дисциплиной. С октября 18-го года он отказался подчиняться советской власти.

Главнокомандующий красным Западным фронтом, отставной прапорщик А.Ф. Мясников (Мясникьян) приказал польскому корпусу разоружиться. Генерал-лейтенант Довбор-Мусницкий, ни дня Третьему Интернационалу не служивший, требование отклонил. В ответ красная гвардия потеснила первую польскую дивизию и взяла Рогачёв. Но в те же дни рухнул «похабный Брест» и по всему фронту началось германское наступление, спасшее поляков. Немцы оказались мобильнее и быстро дошли до Бобруйского уезда, а там и до врангелевской усадьбы.

Как лично товарищ Мясников изложил в газете Второй революционной армии, «довборчики», которые до этого момента были окружены под Бобруйском, вдруг, в 3 часа ночи 19 февраля, сделали вылазку и ударили по советскому отряду под Осиповичами. Были подбиты два  орудия и тяжело ранен краском товарищ Каменщиков. Польские уланы обошли красных с фланга и вынудили отступить.

Белорусский совет народных комиссаров и штаб красного Западного фронта спешно эвакуировались в Смоленск, под прикрытием остатков минского гарнизона.

В тот же день революционный полевой штаб по борьбе с контрреволюцией приказал командующему 2-й революционной армией товарищу Берзину возглавить боевые действия против 1-го Польского корпуса, расположенного в районе Рогачёв-Жлобин-Бобруйск. В результате армия товарища Берзина, почти целиком и со всем своим штабом, оказалась отрезанной ударами в оба фланга. А тут ещё и немцы подоспели… В общем, задавить контрреволюцию не получилось.

Неравную борьбу с последней новоиспечённый главком Западного фронта товарищ Берзин начал с того, что наложил на имущие классы станции Речица полумиллионную контрибуцию за «выпущенное воззвание» от 23 февраля 1918 года (С днём защитников отечества, граждане буржуи недорезанные! Прим. авт.) В конце марта в г. Глина было поднято антисоветское восстание, в ходе которого был убит командующий революционными отрядами северных уездов Черниговской губернии, товарищ Шимановский, и арестованы члены местного совета.

Командующий соседней, 1-й революционной армией, товарищ Овсянников издал 28 марта приказ №26 по части строевой, поистине шекспировской силы:

«Несколько веков ковались цепи рабства всех угнетённых и обиженных, несколько веков буржуазия давила и держала в темноте пролетариат, но чаша крови и слёз наполнилась с краями: проснулся пролетарий и смело и мощно порвал свои вековые цепи, и вы, товарищи, были в первых рядах!»

Как известно, пролетариям, кроме своих цепей, терять нечего. Согласно приказу №51 по 1-й революционной армии от 20 апреля 1918 г., на станции Унеча красноармейцы заняли пассажирский зал, где разрушили всю мебель и неосторожно обращались с огнём, вызвав пожар, а также «конфисковывали» багаж и съестные припасы пассажиров.

У местных крестьян, о чём лаконично сообщал приказ №53, «усиленно реквизировали» фураж и конский состав, отнимая последнюю лошадь и последний пуд сена. Красное командование, помня, видимо, о восстании в Глине, приказало сельских тружеников не обижать, платя за всё реквизированное. А вот помещикам за взятое добро следовало выдавать только квитанции.

12 апреля чины большевистской контрразведки с мандатом от Подвойского силой оружия ограбили Жудиловскую Базу, забрали много ценных вещей и уехали в Москву с докладом к Подвойскому. У комиссаров по эвакуации Гурецкого и Пархомчика обнаружили около полупуда серебряных вещей, куски шёлка и меховые шубы…

Автору очень понравилась выписка из приказа №94, изданного в Петрограде наркоматом по военным делам: «В связи с приказом об увольнении в первобытное состояние…» Подписано М.Кедровым и Э. Склянским.

Лучше, дорогие товарищи, при всём желании не скажешь.

Старый русский канцеляризм, «в свете принятых решений», приобрёл новое, свежее звучание.
 

 

Немецкая часть вошла в усадьбу почти одновременно с приездом хозяина – двумя днями раньше. На дворе у каретного сарая часовой охранял винтовочную пирамиду, дымила полевая кухня. Пётр Николаевич, с трудом узнавший подъездную дорогу – так разросся ракитник, так вытянулись ёлки на песчаном пригорке, а ведь были порослью по колено в прошлый их с Ольгой приезд! - снова испытал ялтинское смешанное чувство: и горечь от вида вражьих полынных мундиров в родных местах, и облегчение от принесённого ими порядка: красные отряды ушли далеко в леса.

-Местные мужики бунтовали ещё в войну с японцами,-сообщил Врангелю управляющий, наливая ему водки и накладывая  на тарелку гарнир. Хозяин патриархально обедал вместе с Бистромом – отставной подполковник, как-никак.-Землю собирались делить, два амбара в усадьбе сожгли.

В небе трескуче гремело, будто в его серо-сизой глубине рвали гигантские полотнища бумаги. В столовой ощутимо темнело. Форточка от налетевшего ветра распахнулась сама, стукнулась, брякнула стеклом, недовольно заскрипела.

-И здесь революция? - иронично, но совсем невесело, спросил барон. - С местным, так сказать, оттенком? Не закрывайте, такой свежий ветерок из сада.

От Бистрома Врангель узнал, что имения, в сущности, больше нет. Работники ничего не желают делать, разделили землю, вымели, как метлой, зерно из амбара. Наиболее отчаянные шляются с винтовками по лесу, если бы не немецкая часть, могли бы нагрянуть и сюда…

-Ревком организовал некто Соловей, прибывший сюда с каким-то «декретом о земле» ещё поздней осенью. Имение, равно как монастырские и церковные земли, видите ли, переходят в распоряжение «земкомов» и советов… А подручные у него – Леон Одинец, Максим Ус, Ануприй Драпеза, все заядлые коммунары.

-У первых двоих фамилии, как у гайдамаков, а у третьего -  как у вампира,-усмехнулся Врангель.

В усадьбе хозяина угощали всем, что «было в печи», но до гетманских обедов скромная трапеза явно не дотягивала. За высокими, во всю стену, окнами вместе со злым, косым дождём густо летел белый град, подпрыгивал на траве, глухо стучал по стёклам и звонко-по железу водостока, липовая аллея и  чёрные сараи во дворе словно подёрнулись туманом, помутнели.

-Что вы думаете, Николай Николаевич? Что я держусь за эти кресла, за этот дом, за зерно в амбаре? После двух войн, после того, что было в Ялте? Мне здесь уже хозяином не быть, а жену сюда везти – и вовсе безумие. Но вот чего я этим соловьям-разбойникам и драпезам никогда не прощу – это расстрелянный ялтинский офицерский лазарет, когда по раненым, беспомощным прицельно били из орудия! И утопленных в море защитников России!

Барон встал из-за стола, отдёрнул белую штору, сорвав два кольца на кронштейне, и долго глядел на мокрые, грузные липы,  на потемневшую дорожку в саду, вдоль которой бежал ручеёк. Сизые громады облаков уходили за ельник и реку Птичь, от них к земле ещё тянулись туманные струи ливня. Во рту стало сухо от озона после короткой грозы.

-Николай Николаевич… Когда эти… передельщики объявились, неужели в уезде не нашлось на них вооружённой силы? Ведь генерал Довбор-Мусницкий воюет с советами с октября, мне ещё в Киеве говорили…

-Господин барон, я самолично отправил в Бобруйск телеграмму, чтобы прислали в имение отряд. Но, очевидно, на почте есть симпатизанты  коммунистов… Поляки послали слабенький взвод на дрезине, а на нашей станции им устроили засаду и всех разоружили. Если бы не немцы… - Управляющий махнул рукой.

-Они уверились, благодаря Ульянову и Бронштейну, что выиграли войну. А победившие имеют обыкновение накладывать на побеждённых контрибуции.

-Именно так, господин барон. Перед обедом, для поднятия аппетита, я беседовал с германским командиром и нашим волостным старостой. У нас организуется комендатура и каждый крестьянский двор должен сдавать германской армии хлеб, масло, сало, мёд и лён. Учитывая то обстоятельство, что имение порядочно вычищено господами соловьями, если у мужиков поволокут оставшееся, к коммунарам не пойдёт только ленивый.

-Как и на Украине, - совсем помрачнел Врангель.-Конец германского рейха совсем близок,  а солдаты это чувствуют безошибочно… Смотрите, какая радуга над липами! На пол-неба! Значит, потеплеет.

Прошёл июнь. Ольга Михайловна слала успокоительные письма: в Крыму порядок, ни её, ни знакомых никто не трогает. Из Киева написали люди, близкие к полковнику Сливинскому, рассказали, что восстала Кубань, готов подняться Северный Кавказ, что Добровольческая армия получила ощутимый прилив сил. «А, может, не возвращаться к Скоропадскому? Может, туда?...»

 В усадьбу изредка наезжали соседи, из таких же обкорнанных, как Рудобелка, подчищенных имений. За графинчиком водки языки развязывались, но что это были за «светские беседы» - барон тут же вспоминал Ялту. В глазах людей плескался неизжитый страх, разговор был лишь об одном: останутся ли немцы и поляки, не разграбят ли их дома окончательно? На хуторах ночью слышна была стрельба, а в селе, где квартируют немцы, снова разбросали листовки на немецком языке – призывают солдат делать в Германии то же, что сделано у нас…

«Господи, - думал Врангель, - неужели Белая Русь станет другим государством? Ведь тут же всё, как в России, как на Украине, до дрожи одинаково и знакомо…»

Он ходил по коридорам, по комнатам. Открывал выпотрошенные, жалобно скрипящие шкафы и секретеры, где возле замочных скважин белели свежие следы ножей и топоров.

 Вот здесь, вспоминалось барону, лежала старинная Библия с карандашными пометками тестя на полях, выцветших до песочного оттенка, здесь стояло на ребре фарфоровое блюдо с арабским или турецким видом, минаретами и пальмами… ничего, и здесь ничего! Висел на стене у кровати перевёрнутый, расколотый жирандоль. Чудом спасённая слугами серебряная ендова сиротливо ютилась на полке шкафа. Сколько книг побрали… «Жизнь животных» Брема, «Брокгауз и Эфрон» - на что они им? На раскурку? Врангелю представилось, что по этому ковру, где легко ступала Ольга, шастали грязными, в налипшей глине, сапогами… шарили в шкафах, лапали ореховую полировку жирными, после сала, пальцами.

Не покидало ощущение, что даже пахнуть в доме стало по-иному. В воздухе не запах старинных книг, не аромат духов из бергамота и лимона, не цикламенами доносит сквознячок из оранжереи, где забыли закрыть дверь, даже не ружейным маслом после утренней охоты. Здесь незримо, неощутимо, но навсегда, поселился запах овчин, дёгтя и самогонного перегара. Всего, чем пахли они, когда хозяйничали здесь…

Вот и этого дома у Врангеля больше нет.

Бистром, маленький, угловатый, будто каждый миг ждущий выстрела в спину, почти перестал разъезжать по окрестностям. Ходил за хозяином, как тень.

-Что мне прикажете делать, господин барон?

-Здесь не оставайтесь, ревком будет вас искать, как моего ближайшего помощника. Можете уйти с поляками, можете – с немцами. Что те, что другие – иллюзия порядка, его ни от кого пришлого нельзя ожидать. Для Довбор-Мусницкого Белая Русь – всего лишь «кресы всходние», восточная польская колония, белорусы пятьсот лет полякам сопротивлялись и ничего с ними не удалось сделать… Немцы надорвались на войне и скоро рухнут с грохотом. Я уж эгоистично молю их держаться в Крыму, пока я Оленьку не могу забрать оттуда… Нет, Николай Николаевич, русских может спасти только русская сила на их собственной земле. Я искал её в Петрограде, искал в Ялте, в Киеве, но пока её нет. Нигде нет. Ещё раз вернусь к Скоропадскому, быть может, хоть что-то получится с Южной армией, хотя надежды мало… Если не она – тогда Деникин.

 

Окрестности Рудобелок за рекой Птичью уже не пестрели мундирами стрелков генерала Остаповича и гусар полковника Зигмунта Лемпицкого. Командование корпуса начало переговоры с германскими властями. Генералу Довбор-Мусницкому был поставлен ультиматум: либо поляки эвакуируются из бобруйской крепости, оставив всё оружие, либо немцы начинают против них боевые действия, в которых уступающий в численности и военной мощи польский корпус будет уничтожен.

В район Бобруйска спешно стали перебрасываться три корпуса 10-й немецкой армии. Свой ответ на ультиматум генерал озвучил, выступив перед всем гарнизоном 22 мая.

 «Если бы я приказал вам сражаться с немцами, знаю, что вы бы все, как один пошли в этот смертельный бой, защищая солдатскую и офицерскую честь.

Немцам бы дорого стоил этот ультиматум, но и мы бы заплатили самую дорогую цену. Это сражение было бы бессмысленной красивой гибелью Первого польского корпуса.

Я, как командующий, отдав приказ дать бой немцам, снискал бы славу храброго солдата. Но за эту славу я не стану платить тысячами ваших жизней.

Выходом из этой ситуации будет не героическая гибель корпуса, а его эвакуация в Польшу. Скоро мы вновь соберёмся вместе, чтобы заплатить за причинённый позор».

Единственное, что просил у белорусов польский генерал – поставить ему хоть какое-то количество лошадей взамен убитых в боях. Но добывать их удавалось только реквизициями…

Часть поляков под влиянием агитаторов Польской Военной Организации (POW) и эндэков не согласилась с решением капитулировать. Несколько сотен смельчаков отправились на Украину, Кубань и в Мурманск, туда, где формировались польские части. Но большинство солдат и офицеров подчинились приказу об эвакуации. В конце мая  части корпуса покинули территорию Беларуси.

В январе следующего года поляки вернутся. А отступая вновь, сожгут Рудобелку…