Проза

 

 

 

Посвящается Ивану Константиновичу Поднебесному

 

Коротко стриженный, с бурыми пятнами среди глубоких морщин, Матвей Данилович походил на идола из потемневшего, растрескавшегося дерева. Праздничная рубашка была аккуратно заправлена в поношенные спортивные штаны. Пожилому имениннику во главе праздничного стола исполнялось девяносто семь. Столетие измотало старика. Можно было подумать, что ему надоело пребывать на этой земле, он говорил медленно и неразборчиво, как человек, мечтающий поскорей улечься в постель и заснуть:

— Кажипусьводкинальет, — сказал он дочери.

Сорокалетний внук, посмеиваясь, исполнил просьбу, затем подлил в рюмку себе и встал, чтобы произнести тост. Без внука весь праздничный вечер погрузился бы в молчание, поэтому он взял на себя роль тамады. Молчание за столом шло вразрез с его представлениями о хорошей семье.

— Словарь Даля определяет юбилей как, — он достал шпаргалку и зачитал, — празднество по поводу протекшего пятидесятилетия, столетия, тысячелетия…

— Скажи громче, — перебила дочь, устало пожала плечами и кивнула в сторону виновника торжества. Слух Матвея Даниловича поколебала стальная поступь двадцатого века.

— Так вот, дед, — вскрикивая, продолжил внук, — первый рубеж давно и успешно преодолен, через второй вот-вот так же по-царски перемахнешь. Остается третий. Да и он для тебя раз плюнуть. Чтобы тысячелетие тоже осталось позади! — закончил он поздравление и потянул рюмку к имениннику. Тот безучастно глядел в свою стопку.

— Семяврукавце… Непрусски, ё, — глухо шептал старик.

Бездействие затянулось. Внук сам чокнулся с рюмкой деда, стоявшей на столе. Выпили и приступили к еде. Перед Матвеем Даниловичем поставили тарелку с праздничным блюдом:

— Паста карбонара, — громко объявила сноха.

— Пусьхлебадас, — опять через дочь попросил именинник.

Внук достал корочку себе и поднес блюдо с хлебом к деду.

— Вкусно, Матвей Данилович? — спросила сноха.

— Скажи, вкусно? — погромче повторила дочь. Не любовь и не только долг вынуждали ее ухаживать за дряхлеющим отцом. Она надеялась подать пример собственным детям. В силу возраста она понимала весь ужас такого медленного умирания, которое без заботы хуже смерти. Будущее пугало ее.

— Ничегомакароши… Пусьещеводкинальет.

Внук послушно наполнил рюмку старику и немного обновил свою, не замечая насмешливо-высокомерных взглядов супруги — она считала нелепым есть макароны с хлебом. Для внука это было естественной детской привычкой.

На колени к Матвею Даниловичу не вскочил, а взгромоздился черный мохнатый кот с седой мордой.

— Тихонкотофеич… Маленькигосподин, — кот Тихон, которого язык не поворачивался называть Тишкой, по кошачьим годам был не моложе именинника. — Висегоднякаколадушек.

— Тишка, Тишка, кис-кис-кис. — внук поманил кота, но тот не шелохнулся. — Мама, купили алтайского меду, сегодня забыл, но на следующей неделе завезу вам с дедом.

— Удедупасекибыла, — произнес Матвей Данилович.

— Пасека была у вашего деда? — переспросила сноха.

Именинник кивнул — или вздохнул, — а дочь пояснила:

— Прадед приучил папу с детства есть натощак ложку меда. В этом, наверное, секрет его долголетия. Впрочем, он еще не курил никогда.

— Тепертомедбавляют… Пчелажалядруга… Надопилоксыпать… — Матвей Данилович оживился и шептал с частыми передышками, неразборчиво, как оракул, прозревающий прошлое. — Семявсявокругдеда… Онводержал… Померазвалиловсе… Батюколчакувел…

— Матвей Данилович говорил о пчелах? — спросила сноха свою свекровь.

— Иногда пчелы ни с того ни с сего нападают друг на дружку, жалятся, гибнут — что-то вроде пчелиной гражданской войны. В таких случаях пасечники сыпят опилки в улей. Пчелы так чистоплотны, что они бросаются чистить улей, а про вражду забывают.

— Моя семья добавит еще кое-что, — обратился внук к супруге и сыну.

Сноха поднялась со стаканом сока:

— Матвей Данилович, мы вас поздравляем от всей души и приготовили вам маленький сюрприз… — она прекратила кричать и из пакета, спрятанного за креслом, она достала ноутбук с остроумно приклеенным бантиком. — Сережа, помоги.

Правнук Матвея Даниловича пребывал в самом разгаре капризного превращения из мальчика в мужчину. В родительском поведении почти все казалось ему конченным мещанством, поэтому на такие просьбы и саму компанию родителей он отзывался раздраженно, нетерпеливо и малословно. Прадедушкино угрюмое молчание, напротив, приходилось ему по душе.

Мальчик включил ноутбук. Матвей Данилович недоверчиво нахмурился. Внук вновь повысил веселый голос:

— Приготовься к поздравлениям от иноземцев, — и махнул рукой  своему сыну. Не обремененный ежедневным уходом за стариком, внук одной ногой вязнул в прошлом и восхищался дедом, как только может внук, росший без отца. Даже когда дед не узнавал его или называл не тем именем, он не обижался и думал только, что в девяносто семь лет оно простительно. Внук все еще стремился заслужить одобрение старика.

Через полминуты технического колдовства на мониторе возник женский силуэт.

— Четче нельзя? — спросила дочь именинника. Правнук отрицательно помотал головой.

Силуэт задвигался, и голос с едва уловимым акцентом воскликнул:

— Дед! С днем рождения! У меня потрясающая новость!

— Папа, поздоровайся с Настей.

Матвей Данилович кивнул изображению и как-то недобро осклабился.

— Оля, моя дочка, твоя правнучка, вот только вчера родила сына Свена. Ты теперь прапрадедушка.

Новость была венцом всех праздничных сюрпризов для старика, но он свой переход в новый статус воспринял достаточно бесстрастно:

— Свин? — переспросил он.

— Свен, — радостно повторила внучка.

— Ивантолучше, ё, — заключил живой прапрадед.

Застать правнуков больше не считается чем-то из ряда вон выходящим, но застать в подлунном мире праправнуков — это удел богов. За Свена, праправнука Матвея. И за Матвея, прапрадеда Свена. Такой тост поднял внук, и его поддержали два государства.

— По телевизору говорят, что в Скандинавии папу с мамой теперь надо называть родитель номер один и родитель номер два. Скажи, неужели правда? — беспокоилась новоиспеченная прабабушка.

Матвей Данилович перестал прислушиваться к беседе и начал дразнить макарониной равнодушного Тихона, пришептывая: «Тишкалюбитпышки».

— Может быть, в Швеции. Вот у нас в Дании говорят о шведах, что подобными заскоками они всю Скандинавию выставляют идьотами.

— Нормально! «У нас в Дании…» Пятнадцать лет там, и уже забыла откуда родом, сестра? — смеялся внук.

Старику не было смешно.

— Пусьещеводки… Гамлет, ё…

Внук расторопно схватил за бутылку и потянул пробку, но дочь остановила:

— Ему больше водки не наливай. Он спать не сможет.

Рюмку наполнили простой водой.

— Какой малыша вес? — спросила сноха.

— Вот почти пять килограмм, — делилась счастьем датская внучка, — а рост шестьдесят сантиметров!

Внук ликовал:

— Богатырь! Слышал, дед? Русская порода! Датчане такими не выходят.

— Эй, вот не нужно датчан обижать.

— Как молодая мамочка себя чувствует? — спрашивала сноха.

— Вот прямо отлично, словно рожала не в первый раз. Груши вот просила завезти, но в магазине все деревянные.

— Ну откуда там взяться приличным грушам? — не унимался внук.

— Здесь бывают вкусные, просто сейчас вот не сезон, — внучка защищала новую родину даже в таких мелочах.

Как и дед, внук не мог простить сестру. «Это отказ от памяти, прошлого, языка и традиций, от семьи, от всего русского» — считал он. «Это просто зависть» — думала о нем его жена.

— Er det din bedstefar?* — прозвучал голос с датской стороны.

За внучкой возникло непримечательное мужское, но явно иностранное лицо в очках:

— Happy birthday, grandfather! Hi, everyone**.

— Han forstår dig ikke alligevel***, — перебила внучка датского мужа.

— Хай, Йенс, — улыбалась сноха чужестранцу.

Матвей Данилович, держась за стол, поднялся и медленно пошаркал тапками к своей спальне. Он прикрыл за собой дверь и в темноте присел на краешек кровати. Со стенки чеканили время невидимые часы. Часы шли по кругу, а время вперед. Ход стрелок напоминал старику свист косы, он устало шепнул:

— Смертивжикпшик, ё.

Следом за косой то ли гаснущая память возродила картину из детства, то ли он задремал и увидел сон. Изба под Иркутском. Нетесаный стол, за которым сидит его дед. Рядом с ним его сыновья. Слева Данила, отец. Едят. Восемь сыновей. И ни одной дочери! Троих убили на Первой мировой войне.

— Казерубил, — встрепенулся Матвей Данилович.

Четверых, в том числе Данилу, мобилизовал Колчак, и все они канули без вести. Судьбы старика, кайзера Вильгельма и адмирала Колчака были связаны… Лица у всех за столом — как в дыму, неясные. Только от деда осталась в памяти длинная, извитая борода. Как деда звали?

— Батютоданила, ё… Дедакак…

Самый маленький, дядя Егорка, был младше Матвея Даниловича. Он погиб в Великую Отечественную.

Треугольник света вонзился в комнату и погас.

— Тишатыкис… Больноусталдин, ё.

— Нет, это я. Скажи, ты чего ушел? — спросила дочь над самым ухом Матвея Даниловича. — Ты ведешь себя как ребенок.

— Идитутыдания, ё.

Дочь заговорила мягче и тише:

— Ты опять злишься, что Настя уехала? Пятнадцать лет прошло.

— Какбезвины, ё.

— Они выросли, мы постарели. Скажи, с чего им слушаться стариков?

— Дедвотежовойрукавице… Держалидетевнуков, — Матвей Данилович остановился перевести дух. — Померазвалилосе… Батюколчакувел, ё.

— Времена изменились, — она взяла отца за руку. — Пошли. Не будем обижать свою семью. На, возьми очки. Скажешь, ходил за очками.

Ее задела нежность отца к дряхлому коту. Хоть немного нежности заслужила и она.

Матвей Данилович вернулся за стол. Беседа без него не прерывалась. Он надел очки и этим привлек к себе внимание.

— Дед, как твои дела? Как твое самочувствие? — спросила внимательная внучка.

— Кажиномально, — увеличенные стеклами глаза смотрели поверх окошка в Скандинавию.

— Тебе прислать, может быть, лекарства? Вот вдруг у вас там чего-нибудь нету…

— Настенька, ничего не надо, — оборвала дочь.

— Ладно! Безумно рада была вас всех видеть! Целую! Дед, еще раз с днем рождения. До связи! — послав воздушный поцелуй, внучка исчезла с экрана.

— Подарок, дед, — прокричал внук, осторожно поглаживая пальцами ноутбук. — Как захочешь, Дания на прямом проводе.

— Если что, Сережа научит, — прикрикнула сноха.

— Большое спасибо, — горячо, но сдержанно благодарила дочь. При всей любви к детям она не могла побороть чувства отчуждения. Ее время как будто остановилось. Для взрослых детей время продолжало рваться вперед. Она очень устала.

— Потрепались, ё… Дания… — ворчал Матвей Данилович.

Напоследок дали слово правнуку:

— Дедушка Матвей, за тебя! — выпалил он и быстро выпил стакан сока.

Правнук вспомнил, как в зоопарке он оказался у террариума, и от змеиной вони ему стало тошно и жутко. От прадеда исходил запах то ли близкой смерти, то ли лекарств, мочи и пота… Опять перехватило дыхание, к горлу подступил ужас, захотелось поскорее выбежать из-за стола.

Дочка со снохой понесли грязные тарелки на кухню, где шипел закипающий чайник. Расставили чашки и блюдца. Вслед за сервизом посреди стола появился торт…

Матвей Данилович обернулся к дочери, несущей нож:

— Ленусяненадо… Писатнанегонезаставля… Колькотогрех, — жалобно шептал он.

Сноха стала накладывать куски торта на блюдца, внук взялся за чайник. Из уважения они делали вид, что ничего не замечают.

— Ты путаешь. Лена — это мама. Она умерла, очень давно.

Как раз напротив правнука на стене висел парный фотопортрет. Самый простой способ удивить молодежь — показать фотографии молодых стариков. Прадед, серьезный, коренастый и усатый, в плохо сидевшем пиджаке и без галстука, придерживал под руку довольно симпатичную девушку в скромном платье. Она умерла до его рождения, но правнук сразу почувствовал близость и сходство с ней.

— Ленусязавод… Непускаютевать… Стыдобаневымоюсь, — продолжал, задыхаясь, шептать Матвей Данилович. Хотя если бы не бронь от призыва, вряд ли семья собралась бы за праздничным столом пить чай и чествовать прапрадеда.

— Папа, ты устал. Пора ложиться.

Матвей Данилович взглянул на нее, точно спросонья, медленно сжимая кулак:

— Какговоришьсотце, ё…

Конец торжественного вечера оказался скомканным. Недоеденный торт отнесли на кухню. В прихожей все еще раз поздравили Матвея Даниловича. Именинник слабо пожал руки внуку и правнуку, и гости ушли.

— Папа, пойдем, мыться надо. Десятый час, — сказала дочь, когда они остались вдоем, и споткнулась о кота. — Тьфу-ты, Тихон, темное создание…

Изо дня в день Матвей Данилович просыпается с чувством привычной боли. Ноют колени, слезятся глаза, колет в боку. Очень хочется в туалет. На всякий случай на него надет взрослый подгузник, но из вредности и от недозабытой гордости он сгоняет с одеяла Тихона, спускает ноги в тапки и дошаркивает до уборной. Потом идет в зал делать зарядку. Он разводит и сводит руки, точно хочет громко хлопнуть. Сгибается в попытке достать кончиками пальцев пола, но пальцы не опускаются ниже колен. Появляется заспанная дочь. Ругаясь на второй час, она укладывает старика обратно в постель. И так повторяется до трех раз за ночь…

По лестнице спустились молча. Только в машине, заведя мотор, сноха сказала:

— Матвей Данилович впадает, похоже, в детство.

— Жизнь никого не щадит, — ответил внук. — Хотя дай бог каждому настолько сохраниться в девяносто семь лет.

— Не поспоришь, — вообще сноха считала, что жизнь после восьмидесяти (ну хорошо, после восьмидесяти пяти), одолеваемая болезнями и слабоумием, есть достойное уважения, но все же недоразумение.

Внук взглянул через зеркало на своего сына:

— Эх, Серж, знал бы ты прадеда лет еще двадцать назад…

Наверняка, Свен вырастет в образцового датского господина, белокурого, доброжелательного и говорящего по-русски лишь «zdravstvuite» и «spasibo», да еще «na zdorovie» как тост перед рюмкой датской водки. Внук попытался представить себе встречу повзрослевшего Свена с прапрадедом. Матвей Данилович не почуял бы в чужаке-европейце родной крови. Да и праправнук вряд ли бы признал своего предка в дряхлом русском старике в рубашке и поношенных тренировочных штанах. Может быть, они бы нахмурили только одинаковые кустистые брови, разглядывая друг у друга удивительно похожие носы.

Хотя не исключено и то, что однажды корни притянут солидного датчанина в Россию, в бесконечные стужи Сибири, и, выгадав время, он посетит зимнее кладбище. Там с превеликими трудностями Свен разыщет могилы далеких близких покойников, в молчании возложит на снежные холмики по паре вялых гвоздик и по-датски подумает что-нибудь русское…