Жизнь как есть

С папой.

Любовь к Есенину

В начальных классах я страстно увлеклась Есениным, прочитала о нём всё, что было в нашей и в Пушкинской библиотеках. У меня возникла бредовая идея: а ведь я могла бы быть – теоретически – внучкой поэта, поскольку бабушка была почти его современницей. Долго приставала к ней с наводящими вопросами: а не была ли она случаем в Петербурге, не могли ли они как-нибудь ненароком встретиться... Поняв, что вряд ли что от неё узнаю, допридумала сама историю своего происхождения и всем во дворе и в школе «под большим секретом» раскрывала «страшную тайну»: «Я – внучка Есенина!» Поскольку причёски у нас были похожи, и к тому же все его стихи я знала наизусть – мне многие верили.

Соседи иногда меня звали в компанию "больших", чтобы я почитала им Есенина. И смеялись, когда я трагическим тоном, со слезой в голосе декламировала из «Анны Снегиной»: "Мы все в эти годы любили, но мало любили нас…"

К Есенину меня пристрастил старший брат Лёвка. Помню четыре зелёненьких томика собрания сочинений, стоявших на полке в шкафу, и первое стихотворение, которое он мне прочёл оттуда, о зимней вьюге и замёрзших воробушках: «Воробушки игривые как детки сиротливые прижались у окна...» Мне их стало так жалко, что я заплакала.

В Лёвку была влюблена Людка-балерина из нашего двора.  Она училась в балетной школе и придумывала для меня танцы, с которыми я выступала в нашем дворовом клубе на детской площадке. Она мне часто рассказывала историю, как Лёвка спас её от хулиганов. Это было поздно вечером во дворе. К ней пристали незнакомые ребята, а брат будто бы увидел, подошёл и сказал: "А ну, не трогайте её!" И хулиганы расступились. Всё в этой истории было для меня сомнительно. Сказать так, конечно, Лёвка — под влиянием порыва — мог. Он рос книжным мальчиком, наивным романтиком, но вот устрашить хулиганов — вряд ли. Драться не умел. Вид имел домашнего маменькиного сынка. Сам он эту историю не помнил. Но Людка рассказывала мне её уже в сотый раз с таким упоением, всякий раз украшая всё новыми и новыми подробностями, с горящими глазами изображая в лицах: вот так он подошёл, вот так поднял руку (она изображала предостерегающий жест), и грозным голосом басила: "А ну! Отойдите от неё, вы!" — и блаженно, восторженно улыбалась. Если не знать Лёвки, можно было подумать, что это какой-то Лимонадный Джо из ковбойского фильма.

Наша семья.

Честно говоря, я не очень верила в эту историю. Но она оказалась правдой. Спустя много лет мне написала одна женщина с фейсбука, Ольга Тихонова, что жила со мной в одном дворе и хорошо помнит моего брата. Он часто выходил вечерами во двор, где в беседке собиралась молодёжь, и читал там Есенина. Все слушали, открыв рот, даже хулиганы и трудные подростки. Лёвка был у них большим авторитетом. Поэтому и расступились тогда перед книжным мальчиком, оставив в покое Людку. Таким, героем, он навсегда вошёл в её сердце.

После Лёвкиной гибели остался его дневник. Я читаю одну из последних записей и плачу:

"Перефразируя Есенина, могу сказать: "Годы молодые с забубённой славой, отравил я сам вас горькою отравой". Конечно, забубённой славы не было, была, наверное, какая-то другая.

До чего же хорошие стихи:

Как случилось-сталось — сам не понимаю.
Ночью мокрую подушку к сердцу прижимаю...»

Наш двор

Каким огромным тогда казался мне этот двор на Советской! Это был целый мир,

государство в государстве. Как-то проходила мимо, заглянула: боже мой, что от него осталось! Какие-то мусорные баки, ящики... Какой он стал маленький, убогий. Или это тогда он лишь казался мне большим? Как в фильме «Когда деревья были большими».

«Не надо приходить на пепелища...»
Но я пришла. И пепел ворошу.
Когда-то было здесь моё жилище
и жизнь, не подчинённая грошу.

Во дворик детства прохожу без визы.
Вот здесь был клуб, где раздавался смех.
Здесь мы порой смотрели телевизор,
который далеко был не у всех.

Играли в штандр. Ставили спектакли.
Влюблялись или ссорились навек.
Сейчас уже не вспомнишь – здесь ли? так ли?
стоял так прочно наш двадцатый век.

Мне хочется как следует всмотреться, –
а цел ли мой душевный инвентарь,
не заржавело ль то, что было в сердце,
и так же горячо оно, как встарь?

«Не надо приходить на пепелища», – писала Ирина Снегова. Но я пришла. Когда-то здесь, в этом подвальчике, был клуб. Вечерами в нём собирался чуть ли не весь двор: кто-то играл в шахматы-шашки, настольные игры, кто-то смотрел телевизор (тогда, в 60-е, он был далеко не у всех). При этом клубе существовала «детская площадка» – то есть группа детей из окрестных домов, остававшихся на лето в городе, с которыми занималась за небольшую плату какая-нибудь пенсионерка: разучивала с ними песни, танцы, ставила спектакли, водила их в кино, в театр, в планетарий. Я была постоянным членом этой «детской площадки». Мы выступали

со концертными программами в Липках, в Детском парке, в ГПКиО.

Нам вручали какие-то призы, подарки, книжки. Куда всё это ушло? Как сон улетучилось... «Где-то есть город, тихий как сон, пылью тягучей, по грудь занесён...». Но билетов нет. «Цирк сгорел и клоуны разбежались». «Ах, мой милый Августин, всё прошло, прошло, прошло!»

Зачем я вспоминаю всё это? Волошин в «Истории моей души» писал: «Всегда надо в себя смотреться – что там, не заржавело ли что из чувств?» И чтобы не заржавело – надо время от времени прочищать этот внутренний механизм души, памяти.

Мне было семь лет, когда мы переехали в этот дом 18 на Советской и Горького. В первый день я вышла во двор. Навстречу мне шёл мальчишка – весь в засохших болячках, синяках, ушибах, с ног до головы перемазанный йодом и зелёнкой. Столько ссадин на одном человеке я видела впервые. Оказалось, он каждое утро занимался на турнике, который стоял посередине двора. Занятия настолько вошли в привычку, что он разбегался и, не глядя, прыгал на турник, вертя на нём «солнце». Но в этот день турник убрали, кому-то он помешал. И Сашка, – так его звали – бросившись на него по инерции, покатился по кочкам и ухабам.

Как известно, мужчину украшают шрамы. «Она его за шрамы полюбила». В тот же день Сашка (его фамилия была Кокорев) назначил мне своеобразное свидание. «Приходи в пять вечера к моему балкону». Заинтригованная, уже без четверти пять я стояла у его балкона и, задрав голову, ждала, что же будет дальше. Наконец в пять часов с пятого этажа медленно стало что-то спускаться на нитке. Оказалось, яблоко и привязанная к нему записка. В записке ужасающими каракулями было накорябано: «Ты до скальки сигодня будиш гулять?» Яблоко я съела, а гулять не выходила дня три. То ли боялась, то ли характер выдерживала, уже не помню. За три дня Сашка ко мне охладел. А когда болячки его прошли – то и я к нему тоже.

В угловом подъезде жил Вадик Сотников — мальчик «из приличной семьи». Его мать ходила в шляпке с вуалью и с мушкой на ней. Я такое видела только в кино из прошлой жизни. Она только однажды заходила в школу, больше я её не видела. Воспитывала Вадика бабушка. Высокая, статная, с хорошо поставленным голосом, с аристократическими манерами. Нам было велено дружить. Инициатива исходила от его бабушки. Она навела о нас справки и решила, что я достойна дружить с её внуком. Но это была какая-то подневольная, вялая, искусственная дружба. По определённым дням мы ходили друг к другу в гости. У них была большая профессорская квартира, обставленная дорогой старинной мебелью. Мы чинно пили чай, бабушка подкладывала варенье. О чём говорили — не помню. Ничего не осталось в памяти. Раскормленный бабушкой, грузный, с глазами чуть навыкате, Вадик был похож на какого-то сонного судака. На днях рождения обменивались подарками — авторучкой, чашкой с блюдцем. С ним было безумно скучно.

Однажды, когда я была у него, он предложил поиграть в прятки. Я спряталась под кровать. Вадик видимо подсмотрел из-под повязки и, сразу обнаружив моё местонахождение, стал прыгать на кровати как на батуте и гоготать. Весь аристократизм с него слетел. В обычно сонных глазах загорелся азартный злорадный огонёк. Я вылезла, вся побитая его ногами. Может, ему тоже надоела наша подневольная дружба? Больше я туда не пошла.