Жизнь как есть

 

 

Мне тогда было 22 года, я впервые отдыхала в сочинском международном лагере "Спутник".

 

Как-то, проходя мимо "иностранного" корпуса (там жили чехи, поляки и немцы), я увидела Его. Он стоял на балконе, скрестив руки на груди, и курил. Лица не было видно – высоко, но поза запала в душу. Этот царственный жест скрещённых на груди рук вызывал ассоциации с "Медным всадником" ("...и вдаль глядел. Пред ним широко..."), с гордым шляхтичем из "Тараса Бульбы", с каким-то сказочным королевичем Елисеем... Бог знает, что я себе напридумала. Я чувствовала, что теперь без этого, со скрещёнными руками, жизни мне нет. Узнала, что он из группы поляков. Лихорадочно ломала голову: как познакомиться?

В "Спутнике" регулярно проводились встречи с иностранцами в духе интернациональной дружбы. Нас рассаживали по обе стороны длинного стола и велели знакомиться, задавать друг другу вопросы, словом, дружить народами. На другой день как раз должна была состояться такая встреча. Правда, моя группа встречалась с чехами, но я поменялась с одной девчонкой. Ей-то было всё равно. Поменялась ещё с несколькими нашими, чтобы получилось сидеть напротив него. И – о чудо! – он поднял на меня свои польские глаза. По-русски он не знал ни слова. А я –  если б и знала, не смогла бы ничего выдавить из себя.

 

Он мне не подарил ничего. Но это было не важно.

 

Мы танцевали. Поляк обольстительно улыбался. Его имя звучало для меня как полонез Огинского: Ежи Каховский... Друзья звали его сокращённо: Юрек.

 

Я мечтала, как вечером пойду на дискотеку, как он меня пригласит... Но вечером я узнала, что группа Ежика этой ночью уезжает. Насовсем, в Польшу. Это был конец. При одной мысли, что я его никогда больше не увижу, хотелось плакать. Я решила: теперь – или никогда! И отправилась к нему в номер.

 

Я не знала, зачем я к нему иду, меня несло что-то свыше.

 

В номере жило десять человек. Знаками кое-как дала понять, что мне нужен Юрек.

 

Что-то сбивчиво начала ему объяснять: "Вы сегодня уедете, а я останусь, это же на всю жизнь, так невозможно..." Юрек не понимал ни слова, но о чём-то, видно, догадался по моему лицу, обрадованно закивал: "А-а, адрес!" Он принёс конверт с собственноручно надписанным адресом и вручил его мне со словами благодарности и прощания. Я, прижимая конверт к груди, выпорхнула на крыльях счастья. Чувства переполняли. Сегодня ночью он уедет... Я его провожу. Я ему подарю букет роз!

 

Розы росли тут же, на клумбе. Автобус отходил в три часа ночи. Я не спала всю ночь, считая минуты.

 

Как назло, пошёл сильный дождь. Я вся перепачкалась в земле, искололась об эти розы,

но когда, мокрая, грязная, окровавленная, но счастливая, со своим трофейным букетом добежала до остановки, автобуса уже не было. Я опоздала.

Возвращалась в свой номер под утро. С меня ручьём течёт вода, юбка в грязи, порвана, реву. С цветами. Девчонки в ужасе вытаращились: "Ты где была?" – "Провожала поляка". Бог знает, что они про меня подумали.

 

Ещё в лагере я написала Ежи письмо. Писала, словно в горячке, в бреду, в тумане.

 

 

Через месяц пришёл ответ. Моя ликующая радость тут же сменилась горькой досадой: письмо было на польском языке. Я обегала весь город в поисках нужного полиглота. Всё было тщетно. Этот язык не знал никто. Я крутила, вертела это письмо так и сяк, пристально разглядывала буквы, нюхала, целовала. Это были танталовы муки. Я умирала от любопытства. Я должна была узнать тайну этого письма, чёрт побери!

 

Отправившись в магазин "Дружба", я нагрузилась там учебниками, словарями, пластинками-самоучителями. И засела за польский. Не могу передать, с каким наслаждением я учила этот язык. Это было даже не эстетическое, – физиологическое какое-то чувство. Когда я слышала на пластинке эту милую "пшикающую" речь с такими знакомыми для меня интонациями – он вставал передо мной как живой. Каждый параграф, каждое выученное правило были тропинкой в его мир, ниточкой, соединяющей меня с ним...

Английский мы десять лет учим в школе, пять – в вузе, и всё равно не знаем. Польский я выучила за месяц. И перевела-таки письмо. Вот оно:

"Милая девушка! Благодарю за письмо. Оно было необычайно милым и очень простосердечным. Помню я тебя хорошо и выполняю твою просьбу. Мне 21 год. Я студент 3-го курса отделения церковного права Академии католического Богословия в Варшаве. В Польше есть такие учебные заведения, которые дают образование в объёме философии, истории, искусства, а также польской филологии. Занимаюсь в спортивной секции. В настоящее время я провожу каникулы в Варшаве, работая в частной фирме как особа, рекламирующая услуги, выполняемые этой фирмой. Через несколько недель я намереваюсь выехать либо в Лондон, либо в Вену. Сейчас же присоединяюсь к тебе посредством почты. Сердечно приветствую. (Подпись)

Я не удержалась и похвалилась письмом на работе. Кто-то донёс в Первый отдел. "Режимное предприятие, связалась с попом, да ещё и с не нашим!", – мне передали чьи-то слова. Время было доперестроечное, железнозанавесное.

 

Надо сказать, что незадолго до этого я разоблачила в нашей социологической лаборатории одного стукача. У него в столе случайно нашли блокнот, где он записывал все наши прегрешения: кто кому что говорил, кто когда ушёл с работы, позже пришёл и т. д. Все возмущённо перешёптывались, но вслух сказать боялись. Стукач был не простой, а облечённый высшим доверием начальника, сделавшего карьеру в СМЕРШе, имел связи в райкоме. Я не могла этого стерпеть.

 

На очередной политинформации я стала пересказывать одну статью в газете на моральную тему, где прослеживалась довольно прозрачная аналогия с нашим стукачом. Все его узнали в обрисованном мной эпизоде, зашептались. Кто-то мне послал записку: "Осторожнее! Это самоубийство". Но мне этого показалось мало. Под конец я во всеуслышание назвала его имя, отчество и фамилию. Страна должна знать своих героев. И предостерегла людей, чтобы были от него подальше.

Что тут началось! Он вскочил, заорал: "Кого вы слушаете! Да вы знаете, кто она! Да она..." Последовали тирады про "связь с попом". Меня вызвал начальник. Тот самый, из СМЕРШа. Он требовал извинений. Стукач ему сказал: «Или она – или я!»

 

– Ты должна публично извиниться.

 

– Никогда!

 

– Смотри, ты молодая, сломаешь шею...

 

Досье моё росло.

 

Месяц я пыхтела, но написала Ежи огромное письмо на польском языке, на которое он не ответил.

 

Язык был выучен напрасно. Мне не с кем было на нём разговаривать. Но я не жалею.

 

"Я русский бы выучил только за то..." Зато потом, когда покупала польскую косметику, свободно могла читать надписи на баночках. Всё какая-то польза.