Жизнь как есть

Состояние аффекта

Я часто слышала это выражение в судебных речах отца, саратовского адвоката, когда он готовился к своим выступлениям и иногда зачитывал их нам с Лёвкой. И однажды это состояние мне довелось испытать самой. Давно, ещё в четвёртом классе.

К нам в новом учебном году пришёл новенький: второгодник, трудновоспитуемый хулиган, гроза всего квартала. Звали его Толя Молоканов. Все его боялись. На перемене он развлекался: вынимал длинную толстую линейку, шёл вдоль ряда и бил ею всех по головам. Все молчали, как будто так и надо.

Я раз стерпела, два. Но в третий во мне проснулась Зоя Космодемьянская.

Я бросилась на него коршуном, повалила на пол, вырвала линейку и стала молотить ею об его голову. Я не сознавала, что делаю. Думаю, это и называется состоянием аффекта.

Хулиган от неожиданности даже почти не сопротивлялся. Меня оттащили, успокоили.

На другой день наш мучитель вновь появился в классе со своей линейкой. И  опять стал бить всех подряд по головам.

Очередь приближалась ко мне. Я напряглась, как пантера перед прыжком, готовая повторить свой подвиг. Второгодник, дойдя до моей парты, уже занёс было руку, но вдруг передумал и, пропустив мою голову, пошёл лупить всех дальше. Все с завистью посмотрели на меня. Вот тогда я и поняла, какая выигрышная это вещь — состояние аффекта. Впрочем, ещё не зная тогда этого слова.

Одноклассницы

Как-то взрослые на Ульяновской решили устроить нам Новогоднюю ёлку. Подготовили праздничный стол, подарки, веселое представление с переодеванием в Деда Мороза и Снегурочку. Разрешили позвать всю окрестную детвору. Я позвала и одноклассниц. Мы с сестрами прыгали от радости, веселились, были на седьмом небе от счастья. Но бабушка с дядей в разгар веселья поймали несколько ироничных высокомерно-пренебрежительных переглядываний моих подружек из семей высокопоставленных родителей. И увидели всё это их глазами: игрушки самодельные, угощение небогатое, обстановка убогая... Настроение у них было испорчено. Мне запретили приглашать их в дом. Я долго ничего этого не понимала. Никогда не оценивала людей по их имущественному положению, по должностному рангу их родителей и не признавала по отношению к себе этой оценки. У меня даже никаких комплексов по поводу всего этого не было.

Помню, в классе четвёртом у нас с одноклассницей – дочкой известного режиссёра и народной артистки – оказалось одинаковое демисезонное пальто, купленное в одном универмаге. Мне это даже показалось забавным, а она очень по сему поводу переживала. Вскоре она уже щеголяла в новом. Я же ходила в своём, кажется, года три. Как-то в компании подруг эта модница подняла меня на смех: «Смотрите! У неё всё ещё то пальто! Я уже три сменила, а она всё в одном ходит!» Наверное, любая другая девчонка в моём возрасте бросилась бы в слезах к родителям, требуя обновления гардероба, чувствовала бы себя униженной, ущемлённой. Я же только тупо уставилась на неё, искренне недоумевая, какое это всё может иметь значение.

У Давида тоже была в детстве смешная история, связанная с покупкой ему родителями нового пальто. Увидев, какое оно красивое, добротное и дорогое, он наотрез отказался идти в нём в школу, боясь стать похожим на «буржуя». Родителям так и не удалось сломить его сопротивления. И тогда мать, плюнув в сердцах, купила ему самое дешёвое «приютское» пальто, в котором Давид с удовольствием и проходил все свои школьные годы. Детям всегда хочется быть «как все». Но времена меняются, и уже в пору моего детства быть «как все» требовало гораздо больших материальных затрат.

С этой моей одноклассницей – её звали Таня – мы как-то встретились на катке «Динамо». Она представила мне своего ухажёра, в которого я моментально влюбилась. А он засмеялся, сказав, что принял меня сначала за парня. Я была в мальчишеской чёрной ушанке, лыжных штанах, которые донашивала за братом. Бабушка считала, что на каток надо надевать самое плохое — чтоб не жалко было при падении испачкать, порвать. «Как парень!» – этот его насмешливый возглас долго стоял в моих ушах. А Танька была в костюме фигуристки с юбочкой с белой опушкой, в белых фигурных коньках, а у меня – старые разбитые хоккейки, которые брала в прокате.

Я влюблялась в тех, кого она разлюбляла и бросала. Как бы подбирала объедки. Ну как подбирала — смотрела издали, вздыхала, мечтала. Кропала стихи.

Над катком неслись песни Кристалинской, Мондрус… «Почему же я одна и висит надо мной тишина...» «А снег идёт, а снег идёт, и всё вокруг чего-то ждёт...» Ждали сугробы, фонари, вечерние окна, летящий надо мной снег. Сам воздух, казалось, был пропитан ожиданием. «Она ждала… Открылись очи… Она сказала: это Он!» Душа была так наэлектризована жаждой судьбоносной встречи, что Он мог оказаться кем угодно — соседом по парте, случайным прохожим, певцом, артистом кино… Мог даже оказаться женщиной. Важен был не сосуд, а огонь, мерцающий в сосуде. Правда, тогда я ещё не знала этих строк Заболоцкого.

Зеленоглазая девочка... Глаза мерцают, как звезды. С какой планеты занесло тебя в наш грешный мир? Ее звали Наташа Бурмистрова. Её очень рано не стало. «Астма задушила», – мимоходом бросила встретившаяся в трамвае бывшая одноклассница. Остался сын Максимка. Мы были еле знакомы. Почему я помню тебя? Как ты стояла в вечернем сумраке возле 19-й школы, обернувшись на чей-то оклик, и так навеки застыла в моей памяти. Как летела, кружилась на коньках-снегурках серебристой снежинкой в белом кружевном платке. И растаяла в сумраке ночи… Мы ходили тогда общей компанией на каток «Динамо».

Челка. Длинные ресницы. Чуть удивленный мерцавший взгляд в свете фонарей. Помню, как зашли как-то к тебе с твоей подругой, моей одноклассницей Таней. Ты жила в угловом доме на углу Горького и проспекта Кирова, где «Гастроном», на квартире у родственников. Помню легкую фигурку в домашнем халатике, заспанную смущенную улыбку. Помню даже чернильное пятно на среднем пальце, дорожку на твоем чулке. Дорожка бежала по чулку вниз… Бежала в никуда, в никогда, в вечность…
Последняя случайная встреча с тобой в трамвае (в том же, где услышу потом скорбную весть). Разговор ни о чем. Как не дано нам знать своей судьбы! Мучает мысль: зачем-то ты встречалась на моем пути? Олицетворение мечты, поэзии, вечной женственности. В твоих глазах уже тогда, в школьные годы, было что-то нездешнее, что-то от иных миров. Помню, увидав тебя впервые, я восхищено записала в своем дневнике:

«Почему-то она мне очень нравится, больше всех из девчонок. У нее распущенные волосы и большие зеленоватые глаза с каким-то загадочно-покорным взглядом. И вся она чем-то похожа на русалку. Сколько в ней нежности, женственности, поэтичности!»

Танька, прочитав, подняла на смех: «О Боже! Нежная, воздушная! Вечно непричесанная, в дырявых чулках…» Сама она была в порядке: дочка известной оперной артистки и режиссера, всегда выходила к доске, как на сцену, в модном тогда перманенте, звеня цепочками, брелоками, браслетками, на высоких каблуках. Но в ее тщательно продуманном броском облике не было души. Она же мне и сообщила годы спустя эту весть о смерти Наташи мимоходом, в трамвае. И – о себе, гордо: как удачно вышла замуж за бизнесмена, как все у нее путем. И эта самодовольная пошлость торжествовала над слабым ночным отблеском бедной девочки, оставшейся в школьном прошлом, замарашки-золушки, гадкого утенка, так и не дожившей до своего лебединого звездного часа. Никто не успел увидеть, что она принцесса. Где ты, неведомый Максимка? Что ты знаешь о своей вечно юной маме?
Помню, в то время – мне было лет пятнадцать – я зачитывалась «Жан-Кристофом»  Ромена Роллана. И русалочий облик Наташи слился в моем сознании тогда с образом нежной меланхоличной Сабины, в которую был пылко влюблен главный герой. Пытаясь вспомнить свои давние ассоциации, я сняла с полки любимую книгу и – в это трудно поверить – она сама вдруг открылась на нужной странице.
«С легкой краской на скулах он украдкой глядел на голые худощавые руки, лениво касавшиеся неубранных волос… видел всю ее фигурку, забывшуюся в небрежно-томной позе… Не то, чтобы она была кокеткой, скорее, неряхой, и уж, конечно, не могла сравниться с Амалией и Розой, которые заботливо следили за собой. Хрупкая, миниатюрная… одетая не особенно тщательно, в старых стоптанных башмачках… Сабина тем не менее очаровывала своим молодым изяществом, нежностью… Она не прилагала никаких усилий, чтобы внушить к себе любовь».

Жан-Кристоф видел в ней прелесть, которую никто, кроме него, не замечал, не разделял его восхищения. Это было что-то не подвластное логике, разуму, здравому смыслу. «Роза смотрела на нее беспощадным взором и видела маленькую ленивицу, неряху, эгоистку, равнодушную ко всему на свете, не занимающуюся ни хозяйством, ни ребенком… И вот такая-то понравилась Кристофу!..»
Однажды они катались с Сабиной на лодке. И вдруг он заметил тень смерти на ее юном лице. «Ее личико побледнело, вокруг глаз легла страдальческая складка, она не шевелилась; казалось, она страдает, отстрадала, уже умерла. У Кристофа сжалось сердце». Это был словно знак свыше. Через три недели Сабины не стало. Они так и не успели сказать друг другу главные слова. Я помню, как плакала, когда читала эту главу, и как в образе Сабины всё время почему-то видела Наташу. Почему?! Ведь я тогда не знала, что она скоро умрет, как та французская героиня. Я не верю в мистику, но иногда бывают какие-то непостижимые совпадения и переклички литературы и жизни. Почему я вдруг вспомнила ее? Почему рука сразу открыла нужную страницу? Ведь я даже не помнила точно, в каком это томе, взяла первый попавшийся наугад.
«Я не умерла, я лишь переменила жилище, я продолжаю жить в тебе, а ты видишь меня и плачешь обо мне…» – читала я. Эта девочка словно окликнула меня сквозь годы, сквозь толщу небытия, чтобы… что? Я напряженно всматривалась в даль памяти, вслушивалась в звучащие во мне голоса. Закрыла и открыла книгу, как в детстве, когда «гадала», ткнув пальцем в случайно выпавшие строчки. И мне выпало:

«Каждый из нас носит в себе как бы маленькое кладбище, где покоятся все, кого мы любили. Они мирно спят годами, и ничто не нарушает их сна. Но приходит день – и могильный ров расступается. Мертвецы выходят из своих могил и улыбаются бескровными устами, все теми же любящими устами, любимому, возлюбленному, в чьем лоне живет их память, подобно тому, как спит ребенок в материнской утробе».

Вспоминается ещё одна история с одноклассницей. В восьмом классе я влюбилась в одну девочку из нашего класса, Марину. Мне нравилось, что она такая яркая, смелая, гордая, независимая, красивая. Причём, красивая красотой природной, не знавшей косметики и парикмахерской, не зависевшей ни от каких жалких женских ухищрений. Проснулась утром и пошла как есть. А все мальчишки вокруг млели от восторга.

В неё все влюблялись. Глядя на неё, я вспоминала слова из песни: «красивая и смелая дорогу перешла». Она могла перейти дорогу любому. Могла встать и сказать при всех вслух, что думала, никого не боялась, ходила по школе королевой. А я была тогда такой робкой и закомплексованной, что даже школьный зал на вечере не могла пересечь по диагонали, а только вдоль стеночки, чтоб не бросаться в глаза. Зоя Космодемьянская со своим героизмом просыпалась во мне только в экстремальных ситуациях, а в обычной жизни я была тихой мышкой. Я восхищённо смотрела на эту школьную лидершу снизу вверх и мечтала быть на неё похожей.

Она скоро заметила моё тайное обожание. И не преминула им воспользоваться. Поскольку больше взять с меня было нечего, она попросила написать за неё сочинение. Я с радостью написала, гордясь, что хоть чем-то могу быть ей полезной. Потом она попросила меня написать сочинение её подруге. Потом – другу. Я ни в чём не могла ей отказать и писала сочинения ей и всему выводку её друзей и знакомых весь год, как заведённая. Она похлопывала меня по плечу: «Наташа – мой человек!» Я сияла от счастья.

Мы окончили школу. Одноклассница поступила в медицинский, я – на филфак. Как-то она пришла ко мне:

– Понимаешь, на меня тут общественную нагрузку навесили. Я обещала сделать доклад о Достоевском. Напишешь?

Я работала на радио, училась на заочном, занималась в литстудии, у меня не было ни минуты свободной. Но я бросила все дела и села писать доклад своей эксплуататорше. Почему, зачем? Для меня до сих пор это загадка. Это было какое-то добровольное рабство.

Позже я научилась распознавать и избегать эту породу людей, которые смотрят на тебя и в уме прикидывают, а какой «шерсти клок» с тебя можно содрать. Которым нужна не ты, а то, чем ты можешь быть им полезна. И отныне моим девизом стали слова Гамлета о флейте: «Но играть на мне нельзя...»

Была в нашем классе ещё одна девочка, Лариса, которая тоже была лидершей. Они конкурировали с Мариной, даже враждовали, и класс разделился: одна половина была за одну, другая — за вторую. Лариса мне нравилась, но была мне непонятна, даже непостижима. Это был какой-то чужой и чуждый мне мир со своей системой координат, ценностей и идеалов. Её идеал был – Элен из «Войны и мира», с её роскошными плечами и циничным взглядом на мужчин. Наташу Ростову, которой я восхищалась, она презирала — с её куклами, нелепыми прыжками, глупыми восторгами.

Лариса была очень взрослой. В 6 классе, когда мы ещё все прыгали в классики, у неё уже была дамская сумка. Она даже делала маникюр. Маникюр был под строжайшим запретом в школе, и директор сам лично приходил и проверял наши ногти, а нарушительниц выгонял из класса и вызывал родителей. И вот помню такую сцену… Пришёл директор и велел всем ученицам выложить руки на парты. И стал грозно обходить каждую. У кого-то заметил чуть более длинные ногти  – вон из класса, постричь. Кто-то осмелился покрыть ногти еле заметным лаком – прочь, смыть немедленно. И вот очередь дошла до Ларисы. Она дерзко, чтобы не сказать, нагло, вытянула свои холёные кисти с длинными отлакироваными ногтями, такими вызывающе длинными, что они даже чуть загибались, как клюв какой-нибудь хищной птицы. Класс в ужасе замер. В воздухе повисла звенящая тишина. А Лариса сидела с невозмутимым лицом, чуть улыбаясь загадочной улыбкой Моны Лизы. Директор потерял дар речи. И тут она выставила вперёд ногу, как бы невзначай чуть задев  юбку, из-под которой выглянул край шёлкового кружевного белья. Я думала, директор сейчас тут же задушит её на месте собственными руками. Но произошло непредвиденное. Он… смутился! Он увидел в ученице женщину! Он был, кстати, довольно молод, 28 лет, хотя нам тогда с высоты своего возраста так не казалось. Директор смешался, стушевался, и, ничего не сказав, быстро вышел из класса. Капитулировал перед женственностью и красотой.

Лариса, кстати, не была такой уж красавицей. Внешность у неё была неброской, чем-то напоминавшей Наталью Белохвостикову с её миловидным и простеньким русским личиком. Она даже не красилась. Но когда мы шли с ней рядом – вдвоём или даже втроём-вчетвером с другими девчонками – взгляды встречных парней были обращены только на неё. От неё словно исходили какие-то флюиды порочности и секса. И они это чуяли своим звериным нюхом.

Лариса жила во дворе дома, где находился планетарий, напротив Липок и памятника Чернышевскому. Крутая лесенка вела к ней на второй этаж, где она жила вдвоём с матерью. Мать звали Идеей. Она запрещала Ларисе называть её мамой, только по имени. И к той и к другой часто приходили гости мужского пола. Лариса была молодой да ранней. После школы поступила в медицинский, училась на гинеколога. Как-то мы случайно встретились на 1 курсе и меня поразил её вопрос: «Неужели ты никогда не делала аборта?» Я даже дорогу в это заведение не знала. Настала её очередь поражаться. Я спросила осторожно, чтобы не травмировать воспоминаниями, кто у неё был первый. Она ответила, что это было так давно, что она не помнит. Мы дивились друг на друга.

Следующая встреча произошла несколько десятилетий спустя. Лариса побывала замужем, давно развелась, работала в престижной клинике урологом. Мужчин презирала. Они были все для неё на одно лицо. Вернее, не на лицо, на лица она и не смотрела. Они были для неё чем-то вроде пушечного мяса. Наши пути разошлись так далеко, что мы говорили как будто на разных языках. Помню, я стала что-то рассказывать из литературной жизни, упомянув местного писателя. – А, так я его знаю, – оживилась Лариса. – Он у меня лечился от… – выдала она мне врачебную тайну. Я назвала ещё несколько имён. И она тут же отзывалась их диагнозами, по которым их и отличала. Оказалось, что многие члены СП, лечившись у неё, дарили ей свои сборники с нежными надписями, но книжки эти она даже не открывала, они были свалены у неё на работе в тумбочке, как ненужный хлам. Я даже пожалела наших инженеров человеческих душ. Они и не подозревали о таком убийственном отношении к их творениям и трепетным посвящениям.