Жизнь как есть

 

 

 

 

Учителя

 

Урок географии. Милейший Степан Петрович. Никогда не забуду тот садизм, с которым он водил пальцем по журналу: палец ползёт вниз – облегчённый  вздох половины класса, чьи фамилии в начале алфавита, потом резко взмывает вверх – все снова замирают: «сейчас… пойдёт… один… хороший... ученик…» Женская половина класса облегчённо расслаблялась, распрямлялась… но я знала коварство учителя и, затаив дыхание, ждала. И дожидалась:

– Кравченко! – звучало как выстрел.

Я выходила с несчастным видом. Я ненавидела эти полезные ископаемые. Зачем мне они? За что мне всё это? Ненужный, ненавистный предмет.

Позже, когда я прочла Гумилёва и была зачарована его экзотикой – эти дальние страны, джунгли, жирафы, дикие реки… я подумала – как прекрасна могла быть для меня география! Если б её преподавал вот такой поэт.

 

Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шёпотом
В небесах говорят серафимы.

 

Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древней Евразии
Исполинской висящая грушей...

 

О, как бы я слушала и впитывала в себя эти рассказы!

В 1917 году Николай Гумилев задумал написать учебник географии в стихах и даже получил аванс от издательства «Петербург». Замысел так и не был реализован, хотя поэт и издал сборник «Шатер», в который вошли 16 стихотворений об Африке. Но, несмотря на это, из наследия Гумилева вполне можно составить учебник географии, в котором он рассказывает и о тех местах, где он бывал (зеленые метки), и о тех, где никогда не был (белые).

А Артюр Рембо, завязавший с поэзией, променявший её на края, фантастически интересные для европейца, куда всю жизнь рвался пьяный корабль его мечты! Абиссиния, Эфиопия, Судан, Занзибар… Его заметки для географического общества тоже стали большим вкладом в науку.

География могла бы стать моим любимым предметом. Если бы учитель смог увлечь, заинтересовать. Степан Петрович, сладострастно водивший пальцем по журналу, упиваясь нашим страхом и волнением, увы, таким не был.

Та же история с историчкой. Не помню ни лица, ни имени. Отбарабанив свой текст с указкой в руках, тыча ею в карту, она начинала спрашивать, а нам было безумно скучно. Рассказывали, что она плакала в учительской, доведённая нами до отчаяния, и в класс врывалась возмущённая завуч: «Да вы знаете, сколько она готовится к урокам!» Да разве в этом дело. Где вдохновение, где магия, где слова с точным попаданием в сердце? Наверное, ей было очень обидно. Она не понимала, почему ей за её старания не воздавалось по заслугам.

Это были учителя без шестых чувств. Мне не везло на учителей. В 10 классе на уроке химии наша Фатима Файзуловна выговаривала Таньке, что она постоянно вертится и болтает с мальчишками. Танька оправдывалась, что «они сами к ней пристают».

 – Почему же к Кравченко никто никогда не пристаёт? – назидательно ставила меня в пример Файзуловна. Я была готова её убить.

 

 

Даже литература, предмет, с которым я связывала свою будущую жизнь, не радовала меня какими-то открытиями и откровениями. Моими учителями были отец, читавший мне свои лекции чуть ли не в колыбельке, книги, которые он собирал, стоявшие в наших трёх книжных шкафах в три ряда, вступительные статьи к собраниям сочинений. Наша Дагмара любила меня, зачитывала мои сочинения в соседних классах, некоторые даже переписывала себе в тетрадку, а однажды за какой-то ответ поставила мне пятёрку аж с двумя плюсами, не зная, как ещё выразить свой восторг. Но она ничего не могла добавить к тому, что я уже знала. Не открыла мне ни одного имени, ни одной яркой мысли или строчки.

 

Мне очень нравилась учительница математики, Галина Александровна, преподававшая у нас алгебру и геометрию. Она так вдохновенно объясняла задачи и теоремы, что я, не понимавшая ни слова, слушала её как зачарованная. Мне страшно хотелось ответить ей, если так можно сказать, взаимностью, так же блестяще и вдохновенно, добиться её похвалы, но, увы, у меня всё было слишком запущенно, я уже не могла прорваться сквозь эти алгебраические дебри, и мучилась стыдом и раскаянием. Однажды, терзаясь у доски, я сказала ей, что где-то в глубине души всё понимаю, но выразить не могу. Она с мнимым сочувствием посмотрела на меня и саркастически спросила: «А… глубина-то большая?» Увы, глубина была большая.

На уроках я не слушала, писала стихи. Мне это казалось важнее.

 

Вместо уравнений выводила в тетради:

 

"Самый лучший" явился в 9 классе в облике студента-практиканта, преподававшего у нас физику. Его звали Владимир Витальевич. Вот когда я пожалела о том, что не училась! Я ничего не понимала в физике, ничего не понимала в том, что он объяснял. Я слушала его речь как музыку, как песни Джо Дассена на французском языке. Зачем-то записалась в физический кружок, который он вёл, куда ходили победители олимпиад и те, кто отличились в этом предмете. Ходила туда дура-дурой. А он смотрел на меня и тоже ничего не понимал. Даже спросил у кого-то из девчонок, чего я здесь делаю – в его кружке.

 Однажды я его увидела на улице. Он меня не видел, он шёл впереди меня. Была зима, шёл снег, мела метель. Я пошла за ним следом.

Мы шли, и шли, и шли... (Недавно соседская школьница Олеся принесла мне проверить своё сочинение на тему "Как я провёл выходной день". Она описывала там день, проведённый в лесу. Пол-страницы занимало одно слово: "Мы шли, и шли, и шли, и шли..."."Разве так можно писать? –" укорила я её. Она искренне удивилась: "Но мы действительно так долго шли." Так вот мы тоже с ним "всё шли, и шли, и шли...")

Путь шёл всё время по прямой, вверх по Горького. Тьма постепенно сгущалась, зажигались фонари, метель пуржила, заметая наши следы в этом мире. Я шла не с ним, а всего лишь за ним, но для меня и это было много. В голове нелепо звучали строчки: "в алом венчике из роз впереди – Иисус Христос..."

Его стремительная фигура в лёгком развевающемся пальто, запорошенная снегом ушанка, неумолимо удаляющиеся от меня шаги, и весь он – такой непостижимый, недоступный, недосягаемый, как его физика, как его язык уравнений, законов и формул, который я не знала. Я говорила с ним мысленно на своём языке, языке поэзии, который он в свою очередь не понимал. Мы говорили, вернее, молчали на разных языках.

Я шла за ним неведомо куда в серебристом свете фонарей, и во мне что-то умирало, как в том бессмертном умирающем лебеде, и светилось, как звезда во лбу пушкинской царевны.

И невдомёк ему было, что он уводил меня из моего детства.