Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

="bn.jpg" hspace=7>

Шла уже вторая неделя нашего пребывания в
Коктебеле.

Удивительно, но Я был так поглощен Никитой, что
почти даже не обращал внимания на охуительных мужиков вокруг да около —
ходивших, стоявших, лежавших, сидевших, подпрыгивавших, пробегавших…

В
прежние времена, стоило Мне прибыть на курорт, Я едва ли голову не терял — мог
часами просто глазеть на бицепсы, трицепсы, ягодицепсы, на тугие плавки, на…

Даже
если Я был уже с кем-то, если кто-то был рядом со Мной — любимый или просто
нежный и нужный друг — всё равно — взгляд Мой то и дело задерживался на том или
ином участке тела того или иного персонажа. И всё во Мне пылало.

Будучи
же с Никитой, Я, скажем так, смотрел, но не видел. Все — что мэны, что вумэны —
а эти-то и подавно, они и прежде-то Меня интересовали разве только, что
называется, с эстетической точки зрения: Я мог видеть, понимать их красоту,
даже ценить, но никогда она Меня не трогала, и Мне не хотелось к ней
прикасаться, а уж тем более проникать в неё или проникаться ею, — так вот — что
мэны, что вумэны, в присутствии Никиты, стали для Меня как будто бы предметами
некой нефункциональной обстановки — мебелью, которою не хочется да и нельзя
воспользоваться, — муляжом. Можно даже сказать — проведя некую параллель с
предъявленным уже выше Моим восприятием женской половины человечества — что
весь мир людей превратился для Меня в баб. Или даже — в одну сплошную бабу.
Тут, как видно, наметился некий парадокс, и в то же время произошло как будто
бы своеобразное слияние или отождествление… не знаю почему-то, как правильно
сказать, всё Мне чудится, что не те слова, не те совершенно — мысль ясна, но
невыразима во всей её полноте. Или Мне кажется, что невыразима? Или уже всё
понятно? Чёрт, как всё бессмысленно!

Как-то раз, в метро, в некой книге, в которую
смотрел сидевший рядом со Мной господин, Я прочитал одну фразу, застрявшую с
тех пор в Моей голове — потому, очевидно, что она странным образом оказалась
созвучна и дополнила Мою тогдашнюю мысль. А думал Я о том, что, н-да, как
всё-таки бессмысленно всё и вся, как бессмысленно… Так вот, фраза была такой,
мол, существует два рода бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и
мыслей, заменяемого словами; другая — от полноты чувств и мыслей и недостатка
слов для их выражения.

Интересно,
каков Мой случай?

Чем
дольше длилась наша с Никитой связь, тем она становилась крепче. Я буквально
чувствовал, как призрачная ниточка, протянувшаяся между нами, становится
верёвочкой, верёвочка — канатом, канат, волокно за волокном, превращается
(любовь — это алхимия!) в стальной трос, металл сплавляется в единое, монолит выкольцовывается
в звенья, и вот уже прочная мощная цепь протянута между нами, мы наматываем её
на себя — на всю катушку сближаясь друг с другом, ещё прочнее укрепляем связь;
захотим ли мы сбросить эту цепь, когда у нас ничего кроме неё не останется (а к
этому, судя по всему, оно и движется — не медленно и верно, жуткий темп) или
так и будем?… Неужели пидорас во Мне умер окончательно и бесповоротно?
Казалось, да. Так быстро? Непостижимо. Скоропостижно, это  называется.

Загорали
мы на нудистском пляже. Ни один, даже самый аппетитный хуй Меня не волновал,
ничто во Мне не шевелилось, сколько бы Я ни вглядывался в их изобилие. Ни один…

Никита
в это время, ну, когда Я вглядывался, бороздила, обычно, море вдалеке. Все
стили были ей подвластны: и кроль, и брас, и баттерфляй, и на спине. 

Выходя
из воды она привлекала всеобщее внимание. Осанка, грация и отменно прокаченные
мышцы — не чрезмерно большие, но очевидные — делали её неотразимой. Многие вумэны
в первые мгновения принимали её за парня. Я не раз имел удовольствие наблюдать,
как лица их мертвели, застывая в недоумении, мгновенно сменявшем живейшее
восхищение, когда, скользнув по короткой стрижке, овалу лица, рельефу торса, их
глаза вдруг упирались в отсутствие ожидаемых причиндал. Мэны, сообразив, что
перед ними девушка, чаще всего усмехались, взоры же их при этом лучились. По
блядским этим лучикам и по некоторым другим признакам, едва заметным стороннему
наблюдателю, не привыкшему быть заинтересованным, — по признакам весьма и
весьма Мне знакомым, сколь бы тщательно мэны их не скрывали, а скрывать почему-то
старались, уверен, даже не осознавая этого, — Я понимал, что они были бы не
прочь… В такие секунды во Мне просыпался ревности зверь. Впрочем, надо
признаться честно, зверь ласковый и нежный. Я представлял Себе, корчась
внутренне в приторном ужасе, как они запихивают в Никиту свои хуи, как
вылизывают её промежность, клитор теребят… Особенно же чётко Мне рисовалась
картина того, как некий охуевший ёбарь с апатичным от возбуждения лицом захватывает
своими слюнявыми губищами её набухшие соски, всегда очень сильно распалявшие
Меня. В спокойном, так сказать, состоянии они (её соски) представляли собой
чету таких небольших коричневых милых припухлостей, бугорков. Они, конечно,
были несколько большего размера, нежели мужские. Когда же Никита возбуждалась,
и соски её твердели, набухали, становилось заметно, что они совсем и даже
близко не мужские — размером они были почти с фалангу Моего мизинца. С крайнюю
фалангу, на которой лепится ноготь. В принципе, по этим соскам, не «доходя» до
гениталий, всегда можно было определить, кто собственно Никита. Но мало кто
обращает внимание на соски, особенно когда напрочь отсутствуют сиськи. Она даже
ходила, по большей части, всюду без майки — свободные шорты, сандалии, бейсболка
козырьком назад. И все принимали её за парня. Когда же мы вдруг обнимались при
всём честном народе, одаривали друг друга поцелуями, а то и предавались
нехитрым ласкам, на нас смотрели как на пидорасов (можно подумать, что было
иначе). Однажды, на нас даже наехали по этому поводу, трое хохлов — лет, наверное,
по восемнадцать им было. Крепкие такие парни, тренированные. Головы бритые.
Рожи наглые. Мы стояли обнявшись на пристани. Попивали вино из горлышка. И тут
эти… Но не успели они толком сформулировать свои претензии, хотя и так всё было
понятно, как Никита, молниеносными ударами своих прекрасных сильных ног,
безоговорочно нокаутировала их.

— С
такими козлами иначе нельзя, — прокомментировала она свои сокрушительные
действия, приняв, очевидно, Моё немое восторженное изумление за вопрос.

Один
из хохлов пострадал, по-Моему,  очень сильно — из сломанного в районе
переносицы носа торчала косточка (или что там может торчать, хрящ?). И крови
было много — из этого носа.

Мы
тут же ушли, провожаемые восхищёнными взглядами многочисленных свидетелей
краткой вспышки насилия. Оказалось, Никита занималась не только бодибилдингом. 

—
Джиу джитсу, — коротко ответила она на мой вопрос. — С тринадцати лет.

— Я
вижу, я в надёжных руках, — усмехнулся Я, чувствуя, как пробегают мурашки у
Меня по затылку и шевелятся волосы на спине.

—
Угу. — Кивнула Никита. — И даже не пытайся вырваться.

И Я
не понял, серьёзно она или нет…

В один из дней, с утра пораньше — в нашем
случае это было где-то около полвины одиннадцатого утра — мы жутким образом поругались.
Причина была крайне серьёзной: кто первым в душ пойдёт. Вернее, даже не кто
первым, а в каком составе. Никита хотела, чтобы вместе. Я настаивал, чтобы по
отдельности. Причём первой, по-Моему мнению, должна была идти она. Не потому,
конечно, что дамы вперёд. Просто в этом случае, пойдя после неё,  Я мог бы
спокойно помыться, чего давно уже не делал. Спокойно, Я имею в виду. Ибо
мыться-то, конечно, Я мылся: и утром, и вечером, и, случалось и такое, среди
бела дня, но — обязательно вместе с Никитой. Ну любила она в душе!… Нет, не то,
чтобы Я был против. Наоборот. Но ведь надо и помыться иногда. А кабинка-то
теснее тесного. Никита, естественно, поняла это по-своему. Мол, пресыщение и
всё такое — это, само собой, у Меня. Что было, конечно, чушь. Потому что Я
только стал во вкус входить. Я попытался объясниться. Она не хотела и слушать.
В итоге, в душ отправился первым Я. Но не успел Я намылится толком — она
стучится, да требовательно так, мол, пусти и всё тут! Я проявил характер — даже
не ответил.

            До самого вечера мы не сказали друг другу ни
слова.

День прошёл под знаком
путешествия в Судак, в Генуэзскую крепость. Мы и встали-то так рано потому, что
кораблик, шедший до Судака, отчаливал в одиннадцать пятнадцать, что ли…

            Коль уж мы решили молчать, Я взял с собою
Свой cd-плеер. Из пяти компактов, имевшихся у Меня, Я
выбрал два. Имелись: 1) Аквариум — «Равноденствие»; 2) ИкстраЗум — электронный
сборник, как Я понял из написанного на диске, в нём участвовали неизвестные
Мне: Джими Тенор, Рэд Снеппер, Аутэше и кто-то там оф Парадайз; 3) некто Свонс
1991; 4) Ману Чао «Целестино»; 5) какой-то Рёйксуп Мелоди А. М. — Всё это были
диски Рэма. Я вообще, хоть музыкой и занимался в детстве на пианино, в зрелом
возрасте потерял к ней какой бы то ни было интерес. Мне было всё равно, что
играет и играет ли вообще, лишь бы — не кабак советско-русской попсы. Я выбрал
хоть чем-то Мне знакомые Аквариум и Ману Чао.

            Едва мы с Никитой — два таких демонстративно
не интересующиеся друг другом персонажа, но украдкой постоянно следящие один за
другим — ступили на заполненный сверху до низу кораблик, Я надел наушники и
нажал на плэй. В голове у Меня заблеял Гребенщиков — что-то там про Ивана…
Признаюсь, Я совсем его не слушал. Ибо всё Моё внимание было направлено на
Никиту, которая, оказавшись на кораблике, тут же решила дистанцироваться от
Меня. Она проделала себе дорогу локтями в толпе, состоявшей в основном из
сурово-наивного вида мужиков, баб и детей (шахтеры на отдыхе, — почему-то подумалось
Мне). Не весть откуда взявшиеся в таком количестве в одном и том же месте, они
были не довольны, им не нравилось, что их толкают локтем, что их отодвигают.
Они волновались. Но увидев, кто их расталкивает, вернее, с какой
мускулатурой, они на удивление быстро смирились со своей судьбой быть подвинутыми.
В результате, Никита моментально очутилась на другом конце посудины. Я решил
подобраться к ней поближе. Но стоило Мне применить такой же как и Никита приём,
шахтёры сказали — баста, и полезли на Меня чуть ли не с кулаками. Тогда Я стал
извиняться направо и налево — наверное, чересчур громко, так как из-за не
слушаемых, но слышимых Мною, рулад Гребенщикова, Я был не в состоянии
контролировать уровень громкости собственного голоса, — видя, что шахтёры сбиты
с толку Моими воплями, Я стал ещё и едва ли даже не кланяться им, сложив молитвенно
руки, мол, ай-ай, виноват, умоляю не гневаться, что, к Моей злорадости,
возымело не менее действенный эффект, нежели Никитины локти и мускулы. Я не
знал наверняка, видит ли она, наблюдает ли за тем, как Я ловко маневрирую в
неприветливой толпе, — не знал, но чувствовал — наблюдает. Вскоре Я приблизился
к ней. Она продолжала делать вид, что не замечает Меня. Впрочем, Я и не
рассчитывал на её внимание. Да и сам не оставался в долгу, игнорируя её, что
было сил.

            Кораблик
тем временем подобрался вплотную к Карадагу.

Заметив
на капитанском мостике даму в панаме с микрофоном в руке у рта, Я снял
наушники.

—
Карадаг — одно из самых романтичных и таинственных мест в Крыму, — вещала дама
совершенно незаинтересованным тоном. — С ним связаны легенды о Карадагском
Змие, о таинственных явлениях по ночам, о призраках Города Мертвых.

К
удивлению Своему, оглянувшись по сторонам, Я увидел, что шахтёры практически
все без исключения слушали даму, глядя на Карадаг чуть не с открытыми ртами, в
которые то и дело они вливали пиво из больших пластмассовых стаканов, имевшихся
почти у каждого из них в руке.

Мне
тоже захотелось пива, но Я решил не уподобляться быдлу, к тому же Мне не
хотелось пробираться ещё раз сквозь их скопление.

Дама
меж тем продолжала:

—
Карадаг считается местом, где некая могучая энергия выходит из недр Земли и
устремляется в Космос. Правда, иные полагают, что наоборот — из Космоса здесь
обрушивается мощный заряд энергии на Землю. Здесь находят камни и растения,
которых более нет нигде. На крохотном пятачке в несколько квадратных километров
сконцентрированы тысячи видов растений, двенадцать тысяч видов насекомых,
только бабочек свыше 600 видов! десятки видов животных, а в море — свыше тысячи
видов морских тварей.

Как
по команде взоры шахтёров устремились на пенистый изумруд волны за бортом.

- Карадаг, — тут
дама взяла паузу.

Я
посмотрел на неё.

Она
закурила. Смачно затянулась глубоко…

— Карадаг, — сказала она, выдыхая дым, голос её сразу же подсел немного, — самая
древняя в Крыму группа ископаемых вулканов. Собственно, сам полуостров родился
именно здесь, от вулканов Карадага. Сто пятьдесят, сто семьдесят миллионов лет
назад, еще на памяти ныне вымерших динозавров, Царство им Небесное…

Я не
поверил, что она это сказала.

— …начались
извержения вулканов Хоба-Тепе и Святая гора. Сначала потоки лавы изливались под
водой на дно моря. Последующие этапы извержения происходили уже на суше. Образовался
конус высотой метров восемьсот, на нём — ряд небольших вулканов. Это был первый
участок суши, поднявшийся из морских пучин на месте нынешнего Крыма. Но вскоре,
относительно, конечно, вскоре, два грандиозных взрыва разрушили коническую
вершину. В жерле вулкана образовалась своеобразная пробка. Циркулирующие
раскаленные растворы дали начало образованию жил, содержащих кварц, кальцит,
халцедон и многими любимый сердолик.

Шахтёры
явно стали терять интерес к сообщениям дамы. И немудрено, все эти кальциты,
халцедоны, жилы — были для них рутиной. Некоторые из них принялись тискать баб
и ржать во всю глотку, иные достали картишки — причём как будто бы одновременно
в нескольких точках посудины это произошло, и тут же пошла потеха — в очко, в
буру, в козла… дети принялись носится по головам старших, за что тут же
получали по своим головам.

Голос
дамы подсел ещё немного и как-то очень гармонично влился, продолжая тем не
менее доминировать, в ржание и карточные выкрики шахтёров, нытьё их детей и
гэканье женщин…

— До
нынешних дней, — говорила дама, — дожила, так сказать, только северная часть
вулкана. Во время природных катастроф южная половина рухнула в море. Зато
теперь мы имеем уникальную возможность видеть вулкан в разрезе.

Я
взглянул на Никиту. Она слушала даму с явным интересом.

—
Святая Гора была последним действующим вулканом этого массива. Геологические
потрясения последующих лет разломали Святую гору на несколько частей и придали
наклонное положение всему массиву. Святая гора — действительно священное место.
В прежние времена местные татары приносили сюда неизлечимо больных, оставляли
на ночь, и к утру получали на руки совершенно здорового человека. В эпоху
борьбы с культами этот вредный, в кавычках, пережиток был изжит, материальные,
в кавычка же, признаки святости уничтожены, да и самих татар вскоре выселили.

Тут
бригада картёжников, резавшихся в очко неподалёку от Меня, в один голос
прыснула отчего-то и стала ржать неудержимо.

            — Выходы лавы, обрушения, ветровая эрозия
создали здесь удивительные каменные фигуры… — продолжала невозмутимо дама, да и
чего ей было возмущаться, она, наверное, даже и не услышала этого скотского
ржания, а хоть бы и слышала, что с того, люди на отдыхе, она на работе… —
Пряничный Конь, Слон, Мамонт, Чёртов Палец, Каминная Скала, Иван-Разбойник, гигантский
и мрачноватый комплекс Город Мёртвых. Золотые Ворота стали символом
Юго-восточного Крыма. При подъезде со стороны Судака на вершине массива глазу
открывается любопытная каменная процессия — Король, Королева, шлейф придворных.
Вся эта группа как будто бы движется к гигантскому каменному Трону. В
окрестностях Карадага — самые крупные месторождения сердолика в Крыму. Этот ювелирный
камень постепенно вымывался из вулканических пород и оседал на галечных пляжах
Карадага, Меганома, коктебельских бухт. Здесь же, близ скалы Иван-Разбойник в
Сердоликовой бухте, находится единственное место в Крыму, где можно, при
большом старании, найти яшму.

Я
тоже, как и шахтёры, потерял вдруг интерес к спичу дамы.

Коль
уж Я уподобился им в одном, так почему же Мне не уподобиться им в другом? —
Спросил Я Себя, надевая снова наушники, и двигаясь-таки через ненавистную Мне
толпу — за пивом. «…И мы в надёжных руках…» — проникновенно запел Гребенщиков у
Меня в голове — кажется, это было не самое начало очередной песни. Диск, пока Я
внимал даме, продолжал крутиться. Впрочем, — сказал Я Себе, отодвигая
Гребенщикова на периферию восприятия, — Моё уподобление отнюдь не ровняет Меня
с ними. Ибо пива Я возьму Себе не Оболонь разливного, как они (а Я заметил, что
они брали непременно Оболонь — подешевле), а Будвайзера, в бутылке. Благо, что
Будвайзер имелся в баре — это была грубо сколоченная, наспех, очевидно,
неумёхами, стойка, на которой немного криво красовался кран в наклейкой
Оболонь. За спиной бармена — харизматичного такого морячка в
тельняшке-татуировке — ютился на импровизированной полке рядок бутылок крепкого
алкоголя и фирменного пива, среди них, к Моей радости, обнаружился и Будвайзер.
Всё это Я заметил много раньше — едва взойдя на кораблик.

Гребенщиков
меж тем пел таковы слова (это была уже другая песня):

Очарованный тобой, мой лес, 
Ослепительный сад
Неподвижный и прямой все дни.
Кто мог знать, что мы
Никогда не вернемся назад,
Однажды выйдя из дверей.
Очарованный тобой, я ничего не скажу,
Между нами нет стекла и нечего бить
Кто мог знать, что нам будет нечего пить
Хотя вода течет в наших руках
Скажи мне хоть слово, я хочу слышать тебя
Я, оставленный один, беззащитен и смят
Этот выбор был за мной и я прав
Вот мой дом, мой ослепительный сад
И отражение ясных звезд
В темной воде, в темной воде, в темной воде...

Я не
понимал и вместе с тем понимал, о чём эта песня, по крайней мере с Моим
настроением слова и музыка совпадали. Этого было достаточно. И Я прослушал диск
до конца и с начала, так как, про тёмную воду песня была предпоследней, —
попивая пиво, поглядывая на Никиту, на береговые ландшафты, на шахтёров, на
море, на небо, на Свои прекрасные ноги в удобных сандалиях, купленных Мною на
днях…

Судак
Мне не понравился. Слишком уж много там отдыхало так называемых новых русских,
украинских… да и вообще много человеческой твари на один квадратный метр. И это
при том, что бухта Судакская (или как там она называется?) была, возможно, и
живописной, но больно уж небольшой. Да и песчаный пляж… а значит — мутная вода…
Короче, всё одно к одному и всё не слава богу — новые русские в мутной воде…
Солнце в зените, плюс — до кучи, до полного уже фиаско — отвратные афиши на
каждом углу, зазывавшие в Феодосию на концерты Филиппа Киркорова и иже с ним. В
Коктебеле эти афиши Мне тоже попадались на глаза, но там они были наклеены в
двух или трех всего местах, а тут…

            Генуэзская
крепость, ради посещения которой мы с Никитой, в общем-то, и устремились на эту
экскурсию, Меня тоже разочаровала: не полностью отреставрированные стены (здесь
главный негатив — не не полностью, а отреставрированные), неприглядная
кафэшка на территории крепости (тут негатив — не неприглядная, а кафэшка),
какие-то дурацкие бутафорские костюмы аля средние века, эпоха Возрождения (бутафорские
в данном случае — безобразно исполненные, никуда негодные), смешное холодное
оружие — мечи, кинжалы, копья, мушкет — тоже безобразно бутафорское всё; в костюмах
и с оружием можно было снятся на фото. Шахтёры снимались во множестве.

Две
вещи, если говорить о крепости, оставили тёплое воспоминание: вид со стены на
бухту — дух захватывает, и иногда попадавшиеся под ноги мелкие кусочки древней
керамики. Да ещё приятное чувство возникло при упоминании экскурсоводом, несшего,
в основном, какую-то дребедень о том, как оборонялся крепостной гарнизон, куда
бежали одни, где прятались другие и тому подобное, — так вот, приятное чувство
возникло — у Меня по крайней мере — при упоминании экскурсоводом о том, что,
мол, советское кино «Овод» снималось тут, в Генуэзской крепости. Почему Мне это
было приятно? А потому, однако, что Я всегда любил безумно этого актёра… хм… не
упомню что-то, как его… вот она любовь-то без ума — где нет ума, там нет и памяти…
ну, который Овода-то исполнил… н-да… он был Моим кумиром, идеалом — Я бы даже
сказал, в юности, честно признаться, Я даже считал Себя немного на него
похожим…

            Вернулись
мы изрядно охуевшие. Уже к вечеру. В Коктебель. В хибарке, продолжая не
разговаривать, совокупились три раза кряду втроём с механикал мэном, сбегали в
душ…

            И
только после водных процедур, повалившись на наши кровати в хибарке, дабы
отдышаться перед выходом на берег со всеми вытекающими из этого выхода
последствиями, мы заговорили наконец.

            —
Ну, — произнесла Никита, — и как тебе экскурсия?

            —
Пф! — отозвался Я, поморщившись.

            — Да
уж, — согласилась она.

            —
Чтобы посещать все эти красоты, — сказал Я, закуривая, — надо сюда приезжать по
весне или там по осени, по поздней…

            —
Никогда не была тут весной.

            —
Угу. Я тоже.

            Помолчали.

Я
курил с наслаждением.

Никита
щупала свои мышцы — на руках, на животе…

            —
Надо будет в тренажёрный зал тут сходить, — проговорила она, обращаясь скорее
сама к себе, нежели ко Мне.

            — Я
пас, — заявил Я на всякий случай.

            —
Кто бы сомневался.

            Вновь
помолчали. К хорошему привыкаешь быстро.

            — Ну что, — сказала Никита, вставая с кровати, потягиваясь, — завтра на Карадаг?

-Да ты что!

— А что?

— Нееет. Я после сегодняшнего ещё должен в себя прийти.

— А что, до завтра не придёшь?

— Навряд ли.

— Ну тогда — послезавтра.

Я покивал скептически.

— Может быть. Но только не с экскурсией.

— Само собой.

Завтра

На Карадаг
вообще-то не пускали кого попало. Вернее, пускали всех подряд, но надо было
покупать экскурсию, плестись в толпе курортников исключительно по экологической
тропе — так, почему-то, называется обычная такая дорога от Коктебеля до
Биостанции, местами бетонка, местами грунт. А нам с Никитой, после Судака, с
экскурсией не хотелось. Мы желали самостоятельно, без гида, без курортников,
залезть куда-нибудь, выпить, поебаться в красивом месте. Говорили, что так
называемые члены творческих союзов могут спокойно получить одноразовое разрешение
прогуляться на Карадаг — по той же пресловутой тропе, но без присмотра. Но ни
Я, ни Никита такими членами не были.

            Мы
сходили на разведку. Пройти вдоль берега (к волшебным Карадагским бухтам) было
нельзя — забор и чуть ли не колючая проволока, и пост: железная будка, внутри
охранник — не пропускает и за деньги. По крайней мере, сказал, что нас
не пропустит. Здоровый такой, мордоворот, гомофоб стопудовый…

            Однако
в начале этой самой экологической тропы, далёко довольно-таки от берега, где
тоже: забор, проволока, будка и даже шлагбаум, — никакого охранника и близко не
было видно. Мы решили, что, если его там и завтра не будет с утра пораньше,
пойдём обязательно, даже если штраф, арест, расстрел нам угрозой. Если же ох
рано встаёт охрана, то придётся-таки купить экскурсию, а там, глядишь,
миновав КПП, дождаться момента и в кусты незаметно — шмыг, а уж потом
самостийно — гуляй не хочу.

Послезавтра

С утра пораньше
охранника не оказалось. Ещё бы — в шесть-то ноль-ноль. Было б что охранять. Мы
беспрепятственно проникли на территорию заповедника и зашагали стремительно
вверх, пыля экологической тропой.

Было прохладно. Остатки ночного тумана лепились клочками
— то тут, то там — к траве, камням, кустам, стволам… Солнце ещё не явило себя
во всей своей беспредельной ярости, отсиживалось до поры до времени за
бруствером восточных холмов.

Шли
мы молча.

Я
молчал отчасти потому, что мучился лёгким похмельем после вчерашнего,
ежевечернего впрочем, загула по береговым кабакам. Ещё Я молчал из-за того, что
Никита взяла уж больно высокий темп ходьбы, а Я старался не отставать, пыхтел,
что было сил, что давалось нелегко. Какие уж тут разговоры.

Никита
молчала, очевидно,  в связи с тем, что у неё, наконец, началась менструация —
после небольшой задержки, как она сказала. В такие дни, опять же по её словам,
особенно — в первый день, о чём, надо отдать ей должное, она предупредила Меня
заранее, — так вот, в такие дни она становилась невыносимой. Так она и сказала:

—
Становлюсь невыносимой.

Что
бы это значило, Мне, видимо, предстояло познать на практике.

Так
мы и шли, два молчаливых путника: она впереди — за спиной хипповый рюкзак,
набитый нехитрыми радостями жизни, Я следом — налегке, едва поспевая.

Природа вокруг тем временем оживала. Солнце уже проклюнулось.
Отовсюду доносились радостные вопли переживших ночь зверушек, птичек… цветы
раскрывались навстречу ярилу…

Дойдя
до смотровой площадки, мы остановились.

Я
едва держался на ногах. Тяжело дышал.

            —
Ещё немного… и помер бы… — чуть ли не прокашлял Я.

            Никита
ничего не сказала на это. Встала передо Мной на колени, стянула с Меня шорты
вместе с трусами, и принялась надрачивать и сосать Мой хуй.

Это
было весьма неожиданно, но вполне себе выносимо.

На
горизонте маячило какое-то судно.

Мне
брезжилось, что Я кончаю на глазах у всего мира. Беззастенчиво. Беспардонно. А
миру насрать.

Однако
мир Меня занимал не долго. Я вернулся к Себе. И что же? Я был в Никите. Она
причмокивала.

Далее, она встала на четвереньки и повернулась ко
Мне задом. Теперь Я опустился перед ней на колени и стянул с неё шорты вместе с
трусами. Из «переспелого» персика пизды, видневшегося между слегка раздвинутых
ног Никиты, весело и жутко торчала белая верёвочка «тампакса». Я вошёл в другой
экзотический фрукт.

Огласив благополучно дикими нечеловеческими воплями
и стенаньями вершины Карадага, мы, натянув обратно каждый свои шорты и трусы,
подошли вплотную к Чёртову Пальцу — так, по-Моему, называется здоровенная такая
уродливая каменная бабыха — метров, наверное, десять, а может и того больше, высотой
и шириной и толщиной — торчащая над пропастью, несколько, надо сказать, покатой
пропастью, чуть пониже смотровой площадки, — внизу (метров, наверное,  триста):
море, скалы, жуть головокружительная…

Выпив
вина, сухого красного, каберне, пожевав лаваша с сулугуни — такой у нас был
завтрак немудрёный, не каждый день, конечно, в тот день, — Никита решила
залезть на этот Палец. Чёртов, Я имею в виду. Я не стал её отговаривать. К тому
же она сообщила Мне, и Я не удивился, что немного занималась скалолазанием, ну,
там, в Москве. По настоящим, правда, скалам не лазала, что-то там у неё не
срослось с настоящими-то скалами, но по стенам — по специальным эдаким стенам,
по тренировочным, — полазала изрядно.

Ну и
полезла.

Я
смотрел на неё и думал: а вот если она сверзится в пропасть, что Я буду делать?
Полезу вытаскивать или за помощью побегу?…

Я
представил Себе, как ношусь по Коктебелю с вытаращенными глазами, хватаю ха
руки людей, они шарахаются от Меня, охранники и менты пожимают плечами, егеря
кивают понимающе, сочувствуют, но никто особенно не торопится бежать
вытаскивать Мою… невесту — так Я, наверное, её представил бы им. Сказал бы,
мол, вот невеста Моя ухнула в пропасть, полезла дура на Чёртов Палец…

И
так Мне что-то стало весело от этих мыслей, что Я даже испугался. Было в этом
веселье нечто абсолютно несвойственное Мне, нечто совсем чужое, как будто бы
это не Я веселился, а кто-то другой во Мне. Так, надо завязывать пить, — сказал
Я Себе и приложился к бутылке.

Никита
между тем уже залезла на бабыху.

            —
Давай сюда! — прокричала она, держа руку у бровей козырьком, ибо солнце уже
вылезло в полный рост и вовсю хуячило, слепило.

            Я
помотал отрицательно головой. Ещё чего не хватало. Вот Я-то уж точно шею
сверну.

            И
тут она исчезла из поля Моего зрения. Двинулась, надо думать, к краю пропасти,
к противоположной стороне Пальца, недоступной взгляду с того места, где Я
находился. Я даже думаю она могла улечься на самом краю, а то и свеситься
малость вниз головой, поглазеть, любопытствуя.

Минут
через десять, Я стал беспокоится, звать её. Но только ветер отвечал Мне резкими
кратковременными порывами. Да птица какая-то пискнула в вышине. Орёл, наверное.

Я
отошёл от Чёртова Пальца немного вспять, к смотровой почти площадке, надеясь
оттуда разглядеть, что там на вершине Пальца происходит.

Хотя,
что там могло происходить? Не боги же спустились на Чёртову бабыху и зачаровали
Никиту, и она теперь сидела там в охуении под впечатлением от незабываемой
встречи.

Через полчаса Я уже бегал туда-сюда вдоль пропасти,
кусая губы, тщетно пытаясь заглянуть как можно дальше — туда, куда она могла
бы… и судя по всему…

Странно, но паники у меня не было. Адреналин — да. Меня
потрясывало. Но было в этой трясучке нечто такое… как будто бы радостное,
развесёлое. Чёрт! Да нет же! Какая в жопу радость, какое веселье! Меня трясло
от страшного, невыносимого чувства окончательной и бесповоротной потери. Ум
зацепился за невыносимого. Ну как же, конечно! Как тут не зацепиться!
Никита ведь сказала, мол, становлюсь невыносимой. Вот и давай теперь попробуй вынеси
всё это! А хотя бы вынеси только её, Никиту, вытащи из пропасти! Достань! Бред
какой-то. Чушь. Я переставал понимать Себя. А понимал ли раньше? Да как
узнать-то теперь? Ну ничего, не расстраивайся… или нет? Расстроился? Ой-ой.
Бедняжечка. Ну что же Ты, поплачь, поплачь. Только вот о чём Ты будешь плакать?
По ком звонить в колокольчик Своих рыданий? По ней ли, по Себе ли, которого не
понимаешь и не уверен даже, а понимал ли раньше, ну, вот, например, секунду
назад, мгновение? Определился? Ну. Ты уж определись. Да что же это?! Да не всё
ли равно, о чем рыдать, по ком звонить?! Смерть достойна слёз, трагических
стенаний, криков, слабости в ногах, ощущения безвременной утраты! Ого, как мы
заговорили! Воистину, стихи писать пора. Вот и перо, вот и бумага, прошу-с,
чернила вот-с. Но вот, что касается смерти и слёз, то… ха-ха! Возьми вот, к
примеру, индусов. У них смерть, по крайней мере чужая, — это праздник. Они
весело тащат своих мертвецов на костёр, поют при этом весёлые песни, танцуют,
смеются, некоторые, между прочим, смеются до слёз, и такие слёзы — это да, это
Я понимаю, таких слёз смерть достойна, только таких и достойна, между прочим.

Но Я не плакал, разве только ветер пару раз Мне
дунул прямо в глаз, и навернулась невольная слезинка… Я не плакал. Я отринул
навязчивого собеседника, кем бы он ни был, а пусть бы и цельной половиной Моей
вдруг раздвоившейся от горя и ужаса личности, а иначе, что же это? — Я не
плакал, нет, Я понимал: надо что-то предпринимать.

Но
предпринимать Я ничего не стал. Уселся на камне в непосредственной близи от
Пальца. Закурил трясущимися руками. И, пять-семь раз глубоко затянувшись, уняв,
очевидно, трясучку головокружением, вызванным первой в тот день сигаретой, погрузился
в глубокую апатию.

Мне
вдруг стало грезиться, что Никита играет со Мной, что вот сейчас она высунется
из-за бугра, засмеётся, станет рожи корчить, приставать начнёт… хотя рожи-то
она никогда и не корчила… с чего это Мне такая мысль?…

Так
Я и сидел не знаю сколько, — но вряд ли больше часа, судя по солнцу, — пока
вдруг со стороны смотровой площадки не донесся до Меня радостный детский вопль.
Я вскочил. Увидел, что к площадке приближается экскурсия со стороны Коктебеля.

Вместо
того, чтобы ринуться навстречу людям, обратиться за помощью, советом, — тот же
гид, например, что-нибудь да сказал бы, глядишь,  толковое, — Я ломанулся по
склону в противоположном направлении.

Поплутав
меж камней, вышел вскоре на ту же тропу, но уже немного ниже смотровой
площадки, и устремился в сторону Биостанции, оглядываясь то и дело, будто бы Я,
если уж и не преступник, то, определённо, соучастник преступления.

А
рюкзак?! Блядь, ведь Я забыл рюкзак у Чёртова Пальца!

Я
хотел было вернуться, но не решился.

Всю
дорогу до Биостанции Я думал — нет, не о Никите — об этом идиотском рюкзаке,
хотя в нём, кроме механикал мэна, ничего особенно ценного не было: полотенца,
крем для загара и от, ещё одна бутылка вина, сулугуни, лаваш, перочинный нож …

Я
представлял Себе, как рюкзак обнаружили — какой-нибудь ребёнок, наверняка.
Экскурсовод, наверное, походил, посмотрел по сторонам, в конце концов заглянул
в рюкзак и, увидев там электрический хуй, мгновенно решил забрать рюкзак с собою,
подождав, естественно, для приличия чуть больше запланированного времени —
вдруг хозяин объявится или хозяйка. Но никто не объявился.

Сколько-то
времени спустя — час, может быть, полтора, а может быть, и меньше, — Я,
достигнув благополучно Биостанции, сидел в дильфинарии и глазел отрешённо
сквозь воду бассейна, не замечая, кажется, кульбитов и фокусов, которыми удивляли
и, судя по реакции, радовали не столь уж многочисленную публику бодрые
огурцы-дельфины.

Как-то
раз, давно это было, в одно из прошлых Моих посещений черноморского побережья,
мучаясь похмельем и мечтая о рассоле — пиво уже не лезло, да и вообще алкоголь
не воспринимался измученным организмом, — Я осознал вдруг, что море — и есть
рассол, и тут же дельфины представились Мне огурцами… Чушь, конечно, однако ж
образ этот чем-то Мне понравился, запал, как говориться, в самое некуда, и в
дальнейшем часто вспоминался к месту и не очень.

До
конца дельфиньего шоу Я не досидел. Меня вдруг обуяло беспокойство. Я понял,
что как можно быстрее, немедленно, должен двинуться в Коктебель. Мне подумалось
отчего-то, что Никита ждёт Меня в нашей хибарке. Почему-то Я вдруг уверился,
что она Меня разыграла таким вот жестоким образом. Конечно! и как Мне это
раньше в голову не пришло?! Она заметила с вершины Пальца какую-нибудь
труднопроходимую козью тропку, спустилась, скалолазка чёртова, и — была такова.
Теперь сидит в хибарке, хихикает. А может, и не в хибарке, и не хихикает.
Резвится, например, на пляже…

Не
упомню, что послужило катализатором такой идеи. Наверняка, как это обычно и
бывает, глупость какая-нибудь, вызвавшая сложную цепочку ассоциаций, —
солнечный зайчик, например. Иногда, крайне, надо заметить, редко, возьмёшь да и
включишь в Себе аналитика, потянешь ниточку — найдёшь, раскрутишь, откуда оно
есть пошло. И удивишься — эка! и подумаешь — вот ведь как… а казалось бы… гм…
Но в подавляющем большинстве ситуаций… да что это, впрочем, Я?

В
общем, обуреваемый беспокойством, устремился Я вон из дельфинария. Прыгнул в
первую попутную тачку и вскоре уже был в Коктебеле.

Ну и
конечно, в хибарке Никиты не оказалось. Однако Мне показалось, что она тут
была. Некоторые вещи, вроде бы, поменяли месторасположение.

Пришла
было мысль справиться у хозяйки, сидевшей, по обыкновению, у кипариса, а не
появлялась ли Никита? Но что-то остановило Меня. Впрочем, Одуванчик сам ко Мне
обратился, когда Я уже уходил со двора.

—
Што, горемышный, — прошепелявила старушенция высоким треснувшим голоском, и
хитро блеснула изумрудами из-под век-морщин, — раштерялищя?

И
так как она всегда так говорила — обращаясь к собеседнику, то на «ты»,
то на «вы» — Я не понял, что она имеет в виду: что Я растерялся, ну, то
есть, выгляжу растерянным, или, что мы с Никитой растерялись? Поэтому Я лишь
глупо улыбнулся старушке в ответ, кивнул, пожал плечами и вышел поскорее за
калитку.

Хрен
поймешь старую ведьму: с чего это она вдруг заговорила со Мной? То из неё слово
не вытянешь — за полторы недели и полслова не сказала в наш адрес, а то вдруг —
хоп — вопросик каверзный. И с чего это она решила, интересно, что мы
растерялись с Никитой? Растерялися… Хм… Впрочем, если она имела в виду Моё
растерянное лицо, тогда понятно, оно ведь у Меня и действительно скорее всего
растерянное. Ещё бы ему не быть растерянным... И тут Меня словно током ударило:
неужели знает? Но откуда, как она может знать? И почему Меня это так пугает? Я
ведь преступления никакого не совершал. Или совершал? Но ведь Я даже не знал,
разыграла Меня Никита или взаправду рухнула со скалы? А незнание — разве
преступление?

Я
стремился на пляж. Мне думалось, не без уверенности отчего-то, что Никита на
нашем обычном месте, за Юнгой. И действительно, что ей было делать в хибарке?
Меня, что ли, дожидаться, козла такого, ссыклá бессмысленного? Видела
ведь, небось, как Я обосрался, как семенил по краю пропасти, как улепётывал
рысью, завидев экскурсию. Наверняка ведь, сволочь такая, притаилась, как Шерлок
в «Последнем деле Холмса», и наблюдала и кивала, вот, мол, Васьтсон, любовь-то
твоя какая, даже не рыпнулся во спасение…

Издалека,
метров, наверное, с пятидесяти где-то, Я увидел её. Она сидела по-турецки (как
раз на нашем месте) лицом к Хамелеону, спиной ко Мне: руки в замке на затылке,
знакомые змеи мышц на спине, мячики бицепсов, квадраты коленок… Сердце Моё
пустилось галопом. Я замедлил шаг. Лицо выгнулось сплошной улыбкой. Я попытался
согнать улыбку, дабы предстать перед ней этаким равнодушным всё понимающим и
всё предугадывающим персонажем. Улыбка не сгонялась. Я ещё замедлил шаг. Стал
показательно высматривать камни под ногами и даже пару раз наклонился,
подобрав, поднеся к глазам и выбросив бессмысленные голышки. По Моим расчётам Я
уже приблизился к Никите довольно близко. Не спеша Я стал перемещать Свой
взгляд от камней под ногами — туда, где предполагал увидеть её. В это мгновение
одним сильным движением она поднялась и повернулась ко Мне передом к Хамелеону
задом.

Так и не согнанная Мной с Моего лица улыбка досталась
крепкому хуястому чуваку, который даже не заметил Меня, ибо смотрел куда-то
мимо, за Меня.

Сердце Моё оборвалось. Ноги подогнулись. Я так и
сел, где стоял.

— Вам что, мужчина, плохо? — Спросила Меня обеспокоено
пожилая крепкая тётка, лежавшая поблизости от того места, где Я так и сел.

           Я помотал
отрицательно головой.

           — Может вам
валидол? — Не успокаивалась она.

           Я сделал знак
рукой, мол, спасибо не надо, и с усилием поднялся, чувствуя слабость в ногах.

В иных местах пляжа, естественно, Никиты не оказалось
тоже. А Я, надо сказать, обошел весь пляж. Дважды. На Меня уже стали коситься
неодобрительно (или Мне это только казалось?), больно уж Я пристально
всматривался в обнажённые тела. Я даже подгорел немного, что немудрено — солнце
стояло в зените. Самое губительное время.

Далее,
призрачная надежда погнала Меня по кабакам.

Часам, наверное, к четырём пополудни, Я обошёл и все
кабаки. Само собой, Я выпил. В каждом или не в каждом заведении Я это сделал —
не важно, главное, что к моменту завершения Моих всё менее и менее торопливых
поисков настроение у Меня изменилось изрядно. Я не то чтобы повеселел, но
как-то так приободрился. Хотя, признаюсь честно, веселье — жуткое какое-то
веселье, нехорошее, не Моё — нет-нет, а взбрыкивало во Мне.

Наконец,
Я вернулся в хибарку. Повалился на противно и протяжно крякнувшую подо Мной
кровать и, совершенно не собираясь этого делать, заснул.

Р
ассвета решили
не ждать. Да и ночь выдалась на удивление светлой. Сытая, довольная собой луна
— китайский мандарин — висела над морем, не омрачаемая ни единым облачком. В её
свете Карадаг был чудесен и — жутковат. Днем своим величием и несуразностью он
впечатлял, изумлял, наполнял сердце восторженным трепетом. Ночью трепет имел
иную природу — что-то ходило вокруг, шуршало, дышало, охало, проносилось прямо
над головой на перепончатых крыльях…

            Машину
— «козла» — оставили на дороге.

Команда
спасателей состояла из двух всего персонажей.

Первый
был молодым спортивным парнишкой — лет, наверное, двадцати от роду,
зеленоглазый блондин, симпатяга…

- Тёма, — буркнул
он, крепко стиснув Мою ладонь.

—
Артём? — Уточнил Я.

—
Тёма, — настоял он, неприветливо посмотрев исподлобья.

Второй
— небольшой, но очевидно сильный физически, мужичок — кожа, мышцы да скелет —
возраст его определить представлялось затруднительным, разве только дельтой
обозначить — где-то, скажем, от 40 до 60.

—
Покой, — представился он, едва коснувшись Моей ладони.

—
Как простите? — Переспросил Я.

—
Покой. — Повторил он и отошёл в сторону.

У
них имелось альпинистское снаряжение: яркие даже в ночи буфты верёвок, молотки
с петлями на рукоятках, стальные квадратного сечения гвозди, холодно
поблескивавшие в лунном свете никелированные карабины, чтобы цепляться за оные
гвозди…

Тёма
ловко забрался на Чёртов Палец и сделал это, надо заметить, куда ловчее, чем
давеча Никита. Профессионал, видать.

— Ну
и чё там, э? — Крикнул Тёме  Покой.

—
Ничё! — Откликнулся Тёма.

—
Совсем ничё? — Не поверил Покой.

- Не-а! —
подтвердил Тёма.

— А
ты эта, — обратился Покой ко Мне, — уверен, што она там, — он шевельнул башкой
в сторону Пальца, — невеста-то твоя?

— А
почему у вас такое имя необычное, Покой? — Спросил Я, понимая, что на его
вопрос у Меня ответа нет.

Он
внимательно посмотрел на Меня и ничего не сказал.

            —
Слышь, Тёмк! — крикнул он, отвернувшись от Меня, — давай-к вниз теперь, а я
страхану!

            Тёма
кивнул и быстро слез с Пальца — едва ли не спрыгнул просто-напросто.

            Они
взялись возиться с верёвкой.

Наконец,
упершись основательно в землю ногами, Покой стал страховать, а Тёма,
обвязавшись верёвкой, начал спускаться в пропасть. Пропадая то и дело меж камнями,
он был всё ниже и ниже, и — вскоре исчез совершенно.

            —
Почему у вас всё-таки такое странное имя? — Вновь спросил Я у Покоя.

— Ну
чё ты доебался? — Глянул он на Меня устало. — Не виишь, не до таво щас.

Я
кивнул, улыбнувшись виновато, и отошел прочь. Уселся на камень, на тот самый,
на котором сидел уже днём. Закурил.

Спустя
какое-то время Покой сообщил:

—
Кажись, нашёл чё.

Я
вскочил с камня и приблизился к Покою.

            — С
чего это вы взяли?

            — С
чё, с чё, — произнёс Покой недовольно. — Гляди вон, — кивнул он в пропасть.

Я
стал отчаянно всматриваться вниз, туда, где уже маячил белобрысиной Тёма.

—
Что-то не разберу толком…

— 
Разберёшь. — Сказал Покой без тени сомнений. — Лучше гляди.

— Да
куда уж лучше, — пробормотал Я, но тем не менее стал вглядываться ещё
отчаяннее, хотя казалось, отчаяннее некуда.

И,
блядь, Я увидел!

В
это невозможно было поверить, и тем не менее это было именно так — Тёма волок…
Меня бросило в жар, в холод, пот выступил на лбу. Он волок на плече — нет, не
может этого быть! — закричал Я в Себе. Он тащил оторванную голую ногу, обутую в
кроссовок. И хотя было ещё далеко, чтобы рассмотреть, какой именно это был
кроссовок, Я почувствовал сердцем, кроссовок был несомненно Никитин.

— Но
почему она голая?! — Спросил Я осипшим вдруг голосом. — Она же в шортах была?

— А
тебе что, — отозвался Покой, — шорты нужны или человек?

Я
посмотрел на него, не совсем понимая, о чем это он? Разве оторванная нога —
человек?

Но
лучше б Я не смотрел. На месте Покоя с верёвкой в руках стояла наша хозяйка —
Одуванчик — в ночной рубашке, доходившей ей едва до колен. О, эти безобразные
старушечьи ноги с жёлтыми поломанными толстыми ногтями, загнутыми один вверх,
другой вниз! и совершенно седые жёсткие волосы, распущенные и торчащие по
ветру, которого нет! и страшная улыбка — та самая трещина на потолке Моего
детства, которую Я созерцал лежа в детской Своей кроватке, шевеля погремушку, и
это было первое, что Я осознал в этой жизни — трещина! и глаза, глаза у старухи
были зелёные хитрые кошачьи кругляки со зрачком чёрной лодочкой!

Мне
стало нехорошо.

Меня
вырвало.

Я
проснулся.

Блевотина
стекала с подушки на пол.

Я
сел на кровати.

Меня
трясло.

Я
вышел из хибарки. Пристроился поссать у кипариса. А пускай кто-нибудь выйдет
сейчас и что-нибудь скажет. Мол, как не стыдно ссать посреди двора. А вот и не
стыдно. И даже ништяк. И пошло всё на хуй.

Но
никто не вышел, ничего не сказал. А жаль. Хотелось общения. Интересно, а вышел
бы Одуванчик в той самой ночной рубашке едва до колен, и сказал бы
что-нибудь, а Я, что бы Я ему ей ответил? Наверное, ничего. Обосрался бы на
месте, наверняка, и всё.

Ночь
была, как в Моём кошмаре, светлой. Я задрал ебало к небу. Полная луна торчала в
десятке сантиметров от верхушки кипариса. Где-то впереди, словно за стеной,
ухал танцевальными ритмами берег.

Я
умылся.

Вернулся
в хибарку. Зажег свет. Переоделся. Снял с подушки испорченную наволочку. Вытер
ею пол под изголовьем кровати. Сунул наволочку в пакет, найденный Мною в Никитиной
сумке. В пакете были всякие прокладки, тампоны, обезболивающие таблетки, ещё
какая-то дребедень — короче, всё для менструации. Тьфу, гадость. И как это
можно — жить с тварью, из которой каждый месяц кровища хлыщет?! Ужас. Почти как
на бойне. И как только Я мог дойти до такого? Но не мог ведь Я на самом-то деле
так думать о той, которую — да что уж там! — любил! Я ведь любил её, разве
нет?! Что же ещё это было, если не любовь? Эксперимент? Да не было никакого
эксперимента! Так откуда же берутся тогда эти жуткие мысли во Мне? Это веселье?
Кто Я такой, если могу вдруг подумать всё, что угодно о самом Мне дорогом? Не
стану же Я думать, что действительно свихнулся, личностью раздвоившись? Да и к
тому же, насколько Мне известно, одна личина, обыкновенно, не в курсе существования
другой. Или по-разному бывает?

Содержимое
пакета Я вытряхнул на Никитину кровать. Сам пакет вместе с помещённой в него
наволочкой Я намеревался выкинуть в мусорный бак по дороге на берег. Что и
сделал.

Б
ерег светился
миллионом огней — забегаловки боролись за клиента: всевозможные гирлянды,
причудливые и самые обыкновенные фонари, световые и выгодно подсвеченные
вывески, ультра современные лазеры и допотопные факелы, и непременно свечи на
каждом столике, для интиму, — призваны были завлечь неторопливого курортника в
бутафорские чертоги не той так этой точки питания.

Берег
пел одновременно сотней, наверное, голосов зарубежной и отечественной попсы, а
также лабухи всех мастей и расцветок исполняли модные и не очень модные шлягеры.

Берег танцевал десятком, наверное, тысяч тел
отдыхающих. И даже если внешне большинство этих тел не дрыгалось под простецкие
мелодии и ритмы, то уж внутренне — и это несомненно — все без исключения тела
подергивались так или иначе в такт чему то ни было, выводили тот или иной
мотив, другое дело, что, обыкновенно, не в лад не впопад, но — разве это важно?
Главное, что вибрации длились, время проводилось весело, текло вино
нескончаемым потоком, не задерживалась пища, ебля шла с переменным успехом — у
самой воды, на визжащих пружинами кроватях в съёмном жилье, в гостиничных
номерах, под кустом, в траве, на лавке в писательском городке, а то и прямо на
набережной — это, правда, редкий случай, однако ж нет-нет, а имевший место
где-нибудь на излёте ночи, часам к половине пятого, к пяти…

Я
купил бутылку каберне «Крiмское» и, попивая из горлышка стал
пробираться в толпе, текущей двумя основными ручьями — туда и обратно по
набережной, к любимой Своей забегаловке с лаконичным названием «Узбекский
плов». Сюда Меня влекли:

а)
этот самый плов, который тут готовили отменно — мяса не жалели, сыпали приправы
нужные, и подавали его всегда, что крайне важно, горячим;

б)
пеленгас жаренный в масле (это такая черноморская рыбина без костей почти —
один хребет), его тут также готовили бесподобно;

в)
самые вкусные на всём берегу лепёшки, выпекавшиеся, как им и положено, в
тандыре, а не в газовой духовке, как в прочих забегаловках (тандыр — это печка
такая из песка и камня с круглым узким отверстием наверху);

г)
музыка — бальзам на раны — тут крутили сугубо восточные композиции: один палка
два струна я хозяин весь страна, вай бай;

д)
достарханы — так, в Моём понимании, называются этакие квадратные помосты на
ножках и с перилами. Такой помост обыкновенно устилается по периметру
домотанными ковриками с полметра шириной, на коврики кладётся несколько
подушек, а в центр водружается невысокий столик. Ты снимаешь обувь и, хочешь,
садишься, хочешь, ложишься, располагаешься, короче, как Тебе заблагорассудится.
Однако узбеки, работавшие в «Узбекском плове», упорно называли Мои достарханы
просто-напросто лежаками. Может быть, достархан — не узбекское слово? Или оно
означает у них что-то другое? Но Я упорно именовал их по-Своему, на что узбеки
лишь лыбились хитро, собаки нерусские.

К
ночи все достарханы как правило были заняты. И если уж очень хотелось поесть
именно тут, то приходилось ждать.

            Эта
ночь не была исключением, свободные достарханы отсутствовали.

            Я
собрался уже уходить — уж больно не хотелось ждать, жрать же хотелось невыносимо
— когда знакомый официант сказал Мне, что если Я не против, то могу составить
компанию вон тому господину, и указал глазами на достархан, занятый всего одним
персонажем, но зато каким! Это был здоровенный такой рыжий мужик с окладистой
огненной бородищей, рожа красная, ручищи огромные. Я был не против.

—
М-м! — Обрадовался Мне мужик, вытирая руки о футболку. — А то сижу тут, бля,
как Робинзон Крузо. — И тут же представился, приподнявшись: — Степан.

            —
Пятница, — чуть было не ляпнул Я, но вовремя спохватился, негоже всё-таки вот
так вот сразу шутить с незнакомым человеком, мало ли что, а не поймёт?… —
Василий, — дотронулся Я пальцами до протянутой Мне мясистой пятерни.

            —
Ну, Вась, — запросто начал Степан, — давай-ка что ли… ну, за знакомство…

            Он
уже держал в руке графинчик с водкой и выжидающе смотрел на Меня — детскими
такими глазищами, синими-пресиними…

            — Я
вообще-то вино вот… — Кивнул Я на Своё каберне.

            —
Обидишь, — сказал он, нахмурившись задушевно.

            Ну
что с ним было делать?

— А,
— махнул Я рукой, — давай!

            Он
прямо-таки весь расцвёл.

            —
Вот это я понимаю! Вот это человек!

            Он
наполнил рюмки, которых перед ним почему-то стояло две, хотя для Меня рюмку
явно ещё никто не приносил. Да ведь Я и не собирался из рюмки-то что-либо выпивать,
стакан — другое дело, но и стакана Мне ещё не подавали. Из двух сразу он что ли
пил пока меня не было? Или ждал кого?…

Чокнувшись,
мы мгновенно выпили.

            —
Между первой и второй… — Сказал Я, занюхивая водку тёплой узбекской лепёшкой.

Тут
Степан вообще засиял неземным каким-то светом.

—
Понял! — возликовал он.

Выпили
по второй.

Мне
подали плов. Я принялся есть.

            Степан
же тем временем восторгался:

            —
Нет! Ну, бля! А?! Везучий я всё-таки! Слышь!…

Решив,
что он обращается ко Мне, Я поднял голову от плова, но увидел, что Степан
поворотился к мордастой бабе, сидевшей на соседнем достархане в компании двух
таких же как она — пышечек, мягко говоря.

— А
ты кудахтала, со мной рядом и срать никто не сядет! — скалился Степан.

            Баба
не отвечала. Лишь недовольно показательно окинула Степана брезгливым взглядом.

Степан,
заметив, что Я смотрю на него не без удивлёния, вдруг подмигнул Мне и заговорил
доверительно громким шёпотом:

            — Я
этой цыпе бройлерной, хы-хы, предлагал, ну, это… выпить там, закусить…
удилá, хе-хе, а она… — Тут он опять обернулся к бабе, и с деланной
обидой в полном голосе произнёс: — А она меня, раскрасавица Рубенса, последним
словом!… — И снова ко Мне, уже не шёпотом: — Да разве ж меня обидишь! Тем более
словом!

            Он
вновь схватил графинчик и наполнил рюмки.

             —
Давай, Василий, за женщин! Чтоб им пусто было! Да не всем, не всем конечно! —
Последнее относилось к чете парней и девушек с другого соседнего достархана,
которые на слове пусто взглянули на Степана с явным неодобрением, а
девушки так и с вызовом.

Мы выпили. Тем более что лично Мне, в отличие от некоторых,
тост очень даже по душе пришёлся.

И,
видимо, вследствие этого, Я тут же подумал, что завтра, с утра пораньше,
непременно двинусь на поиски Никиты, если она, само собой, не объявится-таки сегодня,
в чём, конечно, уверенности никакой у Меня уже не было, но, что ни говори,
надежа какая никакая ещё теплилась где-то в самых дальних уголках Моего
существа. Ну не верилось Мне и всё тут, что она могла пропасть в пропасти так
нелепо. Такая сильная, ловкая, такая… да нет, наверняка, всё это розыгрыш с её
стороны, идиотский розыгрыш, но зачем? Что-то Я не замечал у неё склонности к
таким вот злобным страшным шуткам. Нет, конечно, она была не лишена жестокости,
да и чувства юмора было не занимать, но такое…

            — О
чём грустим? — Поинтересовался Степан, не в силах, видимо, уже молчать в
ожидании Моей реплики.

— Да
так, — отмахнулся Я, — не о чём особенном.

— С
бабой что ли посрался?

Я
усмехнулся не без горечи.

            —
Типа того.

            Степан
глубоко вздохнул.

            — А
я вот тут один, — он почесал футболку через своё небольшое, но плотное пузо, —
одинёшенек… — Вздохнул ещё раз. — Дышу, понимаешь, свободной грудью. Чего не
поделили-то?

            Мне
подали пеленгаса. Я тут же отчаянно впился в рыбину.

            —
Вась! — Гаркнул Степан.

            —
М?!

            — Я
ж к тебе, кажется, обращаюсь!

—
Ну? — Я оторвал рыбине голову.

—
Хули ну? Я спрашиваю, чего не поделили-то?!

— Кто? — Я стал
сосать голову.

—
Хуй в пальто! Ты со своей! Из-за чего посрались?!

— Да
так… — Я отделил бок от хребта. — Один из вечных вопросов…

—
Бытия, что ли?

            Я
стал жевать бок.

—
Понятно. — Кивнул Степан, зло поджав губы. — Заначку небось нашла?

—
Если бы. — Я отделил от хребта второй бок.

— А
чё ж тогда? — Удивился-заинтересовался Степан. — Неужто с другой накрыла?

Я,
не зная, что сказать ему, — не рассказывать же правду первому попавшемуся
собутыльнику, хотя, возможно, как раз первому-то попавшемуся и надо… всё как на
духу… — кивнул как-то так неопределённо:

—
Да. Типа того. Накрыла… — И принялся за хвост.

Степан
глубоко вздохнул.

            — У
всех одно и то же.

            Налил
ещё по одной.

            —
Давай, Васёк, — произнёс он патетично, — за разнообразие. Чтоб, как говориться,
деньги были, ну, для приобретения этого разнообразия без ограничений, и чтоб,
конечно, хуй стоял.

За
это Я, естественно, не мог не выпить. Отложил хвост. Поднял рюмку.

Спустя
пару часов мы возлежали буквой «Т» на берегу — далеко за Юнге, гораздо дальше,
чем понатыканы дикарские палатки. Курили. Степан лежал на спине. Глядел в небо.
Я — тоже. Ему подушкой служила наша одежда. Мне — теплое упругое пузо Степана.
Нам ничуть не было холодно. А ведь мы только что вылезли из моря… Помимо
прочего, нас, правда, грел коньяк, который мы попивали из пластмассовых
стаканчиков…

— А
ты, как  я вижу, не новичок в этом деле, — сказал Степан.

— Ты,
как я вижу, тоже, — сказал Я.

—
Ну-у, — протянул Степан, — я во многих делах не новичок.

— А
я вот этим похвастаться не могу.

Он
потрепал Меня по голове.

-
Значит, у тебя
ещё всё впереди.

—
Возможно.

Степан
приподнялся на локте, чтобы подлить себе коньяку и Мне.

Моя
голова немного сдвинулась с его пуза вниз. Я упёрся щекою в Степанов
здоровенный хуй, ещё довольно твёрдый. Повернув голову, Я лизнул этот хуй, и
чуть не расплакался, вспомнив почему-то Никиту.

Степан
усмехнулся. Налив коньяку, опять повалился на спину. 

Я
вновь удобно устроился у него на пузе. Слёзы ушли, захотелось смеяться. Что,
неужели опять это веселье? Но нет, ушло и веселье.

После
нескольких минут сладостного молчания под ласковый плеск осторожной волны,
Степан ни с того ни с сего вдруг спросил:

— А
ты вообще по жизни чем занят?

Мне
захотелось ответить как-нибудь заковыристо. Я вздохнул благодарно, вспомнив
Никиту с её любовью к литературе, и сказал с грустной усмешкой:

—
Обречённый судьбой на постоянную праздность, я не делаю решительно ничего.

            Степан
хмыкнул.

—
Художник, что ли?

Я
внутренне удивился его осведомлённости.

—
Можно и так сказать.

—
Понятно.

— А
ты? — В свою очередь поинтересовался Я.

—
Чем занят я? — Переспросил Степан

—
Угу.

— Я,
понимаешь ли, это… — он глотнул коньяку, прополоскал им рот, — со звёздами
работаю.

Что-то
смутно знакомое как будто вспорхнуло рядом, и растворилось мгновенно в ночи,
так и не узнанное… Я, в ещё большом удивлении, нежели полминуты назад,
приподнялся. Взглянул на Степана: не шутит ли? Но понять, шутит он или нет,
было трудно. Он глядел мечтательно в небо. Синие глаза его поблёскивали охуительно.
Он курил. Попивал коньяк…

Отпил
и Я коньяку.

            — Ты
что же, астроном? — Спросил Я, укладываясь обратно на Степаново пузо.

            Степан
рассмеялся.

—
Скажи ещё, звездочёт!

            —
Нет, ну серьёзно?

            — А
я как? Разве я похож на астронома?

            — Ну
знаешь ли…

            —
Нет, брат, я не астроном.

-
А как же тогда
тебя понимать?

—
Как понимать? Хм… А вот так! — Степан приподнялся и  сел, допив одним глотком
свой коньяк.

Голова
Моя опять сдвинулась. И снова уперлась в его хуище — теперь затылком. Хуй всё
ещё был напряжён. Мне это было приятно. Степан же тем временем продолжал (Я
теперь глядел на него снизу вверх):

—
Так вот, Василий, слышал ли ты когда-нибудь, скажем, такую тему, что, мол, люди
выполняют в природе некую специальную задачу? — Тут он глотнут изрядно коньяку
прямо из бутылки. — Что существует, мол, масса вещей, которые по типу,
например, угля, находятся в этой как её… ну… в состоянии… э-э… энтропии? Вот.

— И
что?

-
Слышал?

— Ну
так…

—
Ага! — Обрадовался он и вновь приложился к батлу. — Так вот, Василий. По этой
теме, выходит, что люди, они, понимаешь ли, для того и появились в природе,
чтобы подобные, значит, вещи из этого состояния вывести на хуй, вернуть, к ебаной
матери, в круговорот природы событий! — И он торжественно посмотрел на Меня
сверху вниз.

-
И что?

— Ну
как же, ёптыть! Разве тут не встаёт вопрос по типу, а кому всё это на хуй
нужно?

            —
Хм. — Пожал Я плечами. — Ну, допустим, встаёт. И кому же?

            Степан
погрозил Мне пальцем и подмигнул.

—
Вот и мне стало интересно: кому? — Он прилично глотнул коньяку. — Короче, —
глотнул ещё, — поразмыслил я тут на досуге и пришёл к такому выводу: заказчики
всей этой хуйни — бактерии!

—
Бактерии? — Удивился Я.

—
Угу. Всё это им, падлам, нужно.

— Ну
что ж… — Мне было странно слышать всё это, но Я не подал виду. — Пусть будут
бактерии.

—
Пусть будут, — кивнул Степан.

—
Только я, прости, не понимаю причём тут звёзды?

—
Вот и я о том же! — Вдруг рассвирепел Степан. — Какие на хуй звёзды?! Какая в
пизду любовь?! Какая геополитика в жопу?! Какие, ёбаный в рот, сталинские,
блядь, репрессии?! Какой к ебеням шоу-бизнес, холокост, искусство, блядь,
наука, глобализация и судьбы России?! Какое, ебись оно провались, просветление
к едрене фене?! Когда лишь бактерии, блядь, бактерии и пиздец!!!

— Ну
о просветлении это ты зря, — проговорил Я, правда уже понимая, что говорить
что-либо смысла нет, ибо Степан пьян в дрыбадан.

—
Чего?! —  Взревел Степан.

— Я
говорю, что я, конечно, не буддист, но считаю, о просветлении ты зря так выразился,
потому что, может, это оно и есть, ну… понять там, осознать про всё про это,
ну, что бактерии и так далее…

            —
Иди ты на хуй! — Вдруг выпалил Степан и резко поднялся. Я при этом
чувствительно ударился головой о камни.

— Ты
что?! — Возмутился Я, несколько отползая.

—
Иди ты на хуй! — Повторил Степан остервенело, и Я увидел, что на губах у него
выступила пена. — Гомосек вонючий! Как вы меня все заебали! Пидоры сраные!
Извращенцы!

Я
быстро попятился, боясь, что он Меня ударит. Но он не ударил. Схватил бутылку и
одежду, и стремительно, сильно шатаясь, двинулся прочь.

—
Мудак какой-то, — пробормотал Я, глядя на его растворяющийся во тьме силуэт. —
Вот что значит слишком быстрое сближение. Сколько раз говорил себе: не лезь к
первому попавшемуся, Вася, не лезь… А ведь только и делаю, что лезу…

Вообще-то,
Я не имею привычки разговаривать с Собою вслух, знаю как это выглядит со
стороны — стрёмно, мудаковато, — но тут, когда всё так через жопу постоянно… в
общем, надо же хоть с кем-то парой слов обмолвиться, а поблизости-то никого,
кроме Себя самого…

Ко
всему прочему, оказалось, что этот мудак Степан вместе со своей одеждой забрал
и Мою почти всю. Одна рубашка осталась. Так Я и шёл до хибарки: в одной
рубашке, в сандалиях, без штанов и даже без трусов. Рубашку Я, правда, на поясе
повязал, прикрыл кое-как срамные места. Однако ж всё равно — испытал немало
минут позора, пусть и умозрительного, ибо бесконечно представлял Себе, что вот
сейчас встречу кого-нибудь, начнут разглядывать, шептаться, засмеют… но слава
богу, никто не встретился, дошёл без приключений, и тем не менее — натерпелся…

С
пал Я тревожно.

Стоило Мне лишь провалиться в сон, как явилась изнывающая
в мучениях Никита.

Вся
поломанная, растерзанная острыми камнями при падении, валялась она в
неестественной позе, затерянная среди скалистых выступов, не видимая никому ни
с какой точки зрения, ни под каким углом. Недвижима. Но всё ещё жива.

Вокруг
неё, в непосредственной близости, происходило какое-то суетливое бесконечное
движение. Это были животные. То и дело они, отважившись, подбирались к ней.
Лизали кровь, отрывали от неё, вгрызаясь по быстрому, кусочки мяса.

Никита
хрипела, ибо кричать уже не было сил. Иногда, от боли и ужаса, она теряла
сознание. Но, увы, никак не могла потерять его окончательно. Хотя это
единственное, чего ей хотелось, о чём она умоляла — бога, чёрта, президента,
маму с папой, Меня, вселенную — вот уже на протяжении многих и многих часов.

Мне
было жутко, но Я ничего не мог поделать.

Жуть
Моя усугублялась тем, что каждая зверюга, каждая подбирающаяся к ней с опаской
тварь — это был Я. И это было невыносимо! (Опять это слово!) Но как же был
притягателен запах человеческой крови! Пасть переполнялась слюной. И Я, пометавшись
меж камней, подрагивая всей тушкой — от кончика носа, до кончика хвоста — полз,
менжуясь, подползал…

Главное,
самое главное, иначе просто пиздец, катастрофа, — было не попадаться ей на
глаза. Однако, сведённый с ума вкусными флюидами, исходящими от неё, Я нет-нет,
а попадался. И мучался, метался, терялся под этим исстрадавшимся укоризненным
взглядом.

Будучи
птицей Я то и дело пытался выклевать эти глаза. Но ей всегда удавалось вовремя
смежить веки. Они все уже были исклёваны. Скоро от них ничего не останется.
Тогда, наконец, она уже не сможет моргать. Глаза станут сохнуть, но не
высохнут, нет. И не потому, что полны нескончаемо слёз, потому, что Я их выклюю
тут же!

Я
ворочался с боку на боку. Просыпался. Поднимался. И… спешил на Карадаг. Бежал
со всех ног, непослушных, мягких, стараясь достичь места, где лежала Никита,
как можно быстрее. Не довольный скоростью ватного бега, Я воспарял и летел во
все крылья… Прилетал. И что же? Вновь этот запах. Эти флюиды… Вновь глаза.
Вновь просыпался. Вновь поднимался. Спешил… И так бесконечно.

В дверь
хибарки постучали настойчиво. Стремительно вскочив с надеждой, что это она, Я
распахнул дверь. За ней мялся сын — или кем он там ей приходился? — нашего
Одуванчика.

            —
Доброго утречка! — приветливо оскалился он.

            —
А-ах! — зевнул Я в ответ и хмуро посмотрел на него.

            — Я
извиняюсь, — продолжил он, — но эта… вы заплатили то за жильё за десять дней
толька… а сегодня-то уж одиннадцатый пошёл… так што, либо съезжать надобно,
либо эта… ещё платить, я извиняюсь…

            Я
сказал ему, что сегодня непременно заплачу ещё за десять дней.

— За
двух или за одного? — Спросил он и бесцеремонно заглянул в хибарку.

Я не
дал ему присмотреться, практически мгновенно вышел наружу и притворил за Собою
дверь.

— За
двоих, — сказал Я сердито.

—
Ага. А то второго-то вашего, — проговорил, прищурившись, внук Одуванчика, —
третий день, што ли, не видать ужо?

—
Второй день, — сказал Я.

— Ну
може, и второй. — Кивнул он. — Уехал што ль куды?

            — Не
ваше дело.

— Эт
верно. Но, знамо, вернётся, а? Иначе, шо ж платить-то за двух?

            Я не
стал с ним больше разговаривать. Сказал ещё раз, что сегодня, несколько позже,
обязательно заплачу, да-да, за двоих, и закрылся в хибарке. И упал опять на
кровать. И через несколько мгновений уже не понимал ни фига, реальностью была
Моя беседа с правнуком Одуванчика или же приснилась…

Было
уже не близко за полдень, когда Я, подталкиваемый эхом ночных кошмаров,
всё-таки двинулся на Карадаг.

На
набережной, через которую Я зачем-то пошёл, хотя сподручнее Мне было идти со
стороны трассы, Меня окликнули.

—
Василиса! — голос был знаком, но как-то издалека.

Я
остановился, тревожно оглядываясь по сторонам, боясь катастрофически, что вот,
не дай бог, сейчас опять проснусь у Себя на скрипучей кровати в хибарке.
Поглощенный всецело этой Своей тревогой Я не замечал окликнувшего Меня, вернее,
окликнувшую, стоявшую совсем рядом со Мной, буквально в двух шагах…

—
Василиса! — Повторила она. — Глазам своим не верю!

            —
Марцифаль! — обрадовался Я.

            И мы
обнялись. И расцеловались.

—
Сколько лет, сколько зим!

Она
ничуть не изменилась, словно все два с лишним года, пока мы не виделись, была
законсервирована, находясь где-то тут, на побережье, в каком-нибудь специальном
месте, в некоем хранилище. И вот сейчас как будто кто-то вытащил её специально
на божий свет. Сдул опилки. Шлёпнул по упругой заднице. И пустил гулять по
Коктебелю, дав задание с непременным условием — встретить Меня. Дабы всё пошло
так, как оно задумано этим, ну, тем, который вытащил-то её…

Да.
Марцифаль не менялась: фенечки на руках и ногах, вьетнамки, вместо лифчика какая-то
выцветшая цветная тряпка, завязанная спереди узлом, малюсенькие шорты, волосы
едва не до колен, серьга в пупке, в правом крыле носа серьга, в ушах само собой
целый конгломерат колец и гвоздиков, худая, загорелая, жёсткая… однако,
появилось всё-таки и нечто новое: татуировка на плече, выполненная, надо
сказать, искусно, — чёрный дракон в синеву, кусающий себя за хвост.

— Ты
как здесь, что?

— А
ты?

-
Ну я типа это…
на отдыхе.

— А
мы проездом, на тройку дней всего.

—
Мы? Вас что, легион?

—
Почти. Я, ребёнок и его отец.

— Ты
родила? Замужем?

—
Неофициально.

            — И
кто же он?

            —
Мальчик.

            — Я
понимаю, что не девочка. — Мозг отреагировал мгновенно: недевочка! Сердце
сжалось. — И чем недевочка занимается?

            — Да
чем он может заниматься! Жрёт, срёт, спит, орёт — ему ещё и года-то нет.

-
Я про мужа.

—
Тьфу ты, чёрт… совсем уже крыша гуд бай… Муж — хе-хе — губитель душ. Да чем он
может заниматься… — она пожала плечами, — даже не знаю… распиздяй, торчок…

—
Кошмар. И зачем от такого рожать?

            — Не
еби мозги, Василиса, пойдём-ка лучше бухнём за встречу как следует.

            И
она потащила Меня в тень и прохладу одной из самых дорогих забегаловок на
берегу. Удивительно, но у неофициальной жены торчка и распиздяя денег было —
пруды пруди.

Выпив
и разговорившись, Я поведал ей о нашем разрыве с Рэмом, о том как Мне теперь
хуёво прехуёво живётся (не в контексте, конечно, Моих приключений с Никитой),
рассказал, как пример преследующих Меня неудач и огорчений, историю со
Степаном, поплакался, короче, отвёл, как говорится, душу — в рай внимательного,
внимающего, вернее — внимающей… а может, и в ад, что, впрочем, две стороны
одной миндали.

            —
Да, Васька, — покачала головой Марцифаль, — туго тебя завернуло, включило
конкретно, ну ничего-ничего, мы тебя развернём, переключим.

            —
Чего-чего, — не понял Я, — это как?

            —
Увидишь.

            И
она потащила Меня к себе — в палатку, Я думал, куда ж ещё? Оказалось, Марцифаль
с ребёнком и его отцом, проживали — с ума сойти — в эллинге! Это такой отдельно
стоящий у самого берега дом, окна которого и балкон, вернее — лоджия, и гараж
для катера в нижнем этаже (катер, как правило, прилагался), выходили, 
обыкновенно, прямо на море. Вообще-то, эти эллинги меньше, чем на месяц, якобы
не сдавались, но когда жильё пустовало, и вдруг объявлялись люди, готовые в
таком домике пожить-потужить, а пусть и тройку дней, зато по полсотни грина с
рыла в сутки, отчего ж и не сдать?

—
Откуда такая роскошь? — Удивлялся Я, поднимаясь вслед за Марцифалью по
ступенькам эллинга. — Твой распиздяй и торчок — сын олигарха, что ли?

—
Ага, двух олигархов! Клон Чубайса, хе-хе… они, кстати, чем-то похожи. Мой тоже
рыжий.

            —
Везёт Мне на рыжих последнее время.

            —
Это ты о чём?

            —
Да… Степан этот Мой вчерашний — тоже рыжий был…

            —
Мой не такой.

            — В
каком смысле?

            — Да
во всех!

            Она
постучала как-то по-хитрому в дверь.

            —
Чего это вы запираетесь друг от друга среди бела дня? — Вновь удивился Я.

-
Так надо, —
загадочно сказала Марцифаль.

Дверь
отворилась. Мы вошли.

            Человек,
стоявший за дверью, увидев Меня, оторопел.

            — Не
ссы, — ухмыльнулась Марцифаль, глядя на него, — свои. Знакомьтесь…

            —
Василий, — протянул Я руку глядевшему на Меня широко раскрытыми глазами «клону
Чубайса». Странно, но на мгновение у Меня возникло ощущение, что где-то Я видел
его когда-то… Он был худым, высоким, жилистым (такие, обычно, очень сильны
физически), коротко-коротко стриженным, действительно рыжим парнем. Узкое лицо,
глубоко сидящие утомленные светлые глаза, болезненно кривящийся рот… Из одежды
на нём были только шорты. На шее — фиолетовый шёлковый шнурок, оттянутый вниз
какой-то продолговатой хуёвиной тёмного серебра — то ли веретёнце, то ли
ножичек экзотический… На груди у него, в области сердца, Я увидел заплату
пластыря в цвет веснушек, которыми обильно было обсыпано всё, очевидно, его
белёсое тело.

            Я
прокашлялся. Спрятал так и не пожатую распиздяем и торчком Мою руку за спину.

Он
не пошевелился. Продолжал пожирать Меня глазами. Был явно изумлён нешуточно. Я
даже смутился немного. Да нет, нигде Я его не видел и никогда, или всё-таки…

            —
Вов, — ткнула его пальцем в грудь между веретеном и заплатой Марцифаль, — это
Василий, мы его сейчас переключать будем.

            И
она прошла дальше, в комнату.

            Вова,
постоянно оглядываясь на Меня, двинулся за ней. На спине у него, опять же в
области сердца, также имелась заплата — несколько, правда, большего размера,
нежели на груди.

            Я,
волнуясь, направился следом.

            В
комнате Марцифаль продемонстрировала Мне их малыша. Он был абсолютно ню и
ползал безмятежно по полу.

            —
Это Карл, — сказала Марцифаль, взяв его на руки, — он тоже рыжий. И вовсе не
Маркс, как кто-нибудь мог бы подумать…

            Я
удивлённо взглянул на неё.

            Она
Мне вдруг подмигнула.

            Я
улыбнулся слегка растерянно.

            Тут
наконец-то прорезался Вова. 

— Ты
это, дракон… — обратился он, очевидно, к Марцифали, подходя и забирая у неё
малыша, — сама тут… ну, переключай и всё такое… а я… мы… лучше на пляж…

            И с
малышом на руках он быстро вышел из комнаты.

Хлопнула
входная дверь.

            Марцифаль,
казалось, не обратила на такое странное поведение Вовы ни малейшего внимания. Я
же был поражён.

            —
Может, я… того… —  пробормотал Я, — пойду….

            —
Садись, — она указала Мне на кровать. Сама же полезла рукой в рюкзак, стоявший
у противоположной стены.

Я
сел.

— Но
мне кажется, твой муж… напрягся как-то… из-за меня…

— Не
обращай внимания, — сказала Марцифаль. — Никто не из-за кого не напрягся.
Просто у Вовы крыша не того… в отъезде. С ним тут недавно случилось кое-что.
Так он до сих пор в себя прийти не может.

—
Что-то серьёзное?

-
О, да.

— И
ты что же, — в какой уже раз подряд удивился Я, но в этот раз ещё и ужаснулся,
— не боишься его вот так вот отпускать с ребёнком?

—
Его одного отпускать опаснее. С Карлом же он понимает хотя бы, кто он и где.
Впрочем — тоже не факт…

            — С
ума сойти.

            — Ну
что ты, если бы всё так просто…

Она
достала из рюкзака какой-то пакет, перетянутый мохнатой резинкой для собирания
в хвост волос.

— Ну
вот, сейчас мы тебя…

—
Если это наркотики, — заволновался Я, — то, ты же знаешь, я не...

—
Это не наркотики, — отрезала она. И улыбнулась: — Это… ну-у… сказка.

Я
категорически помотал головой.

—
Никаких сказок.

— Не
будь мудаком, — серьёзно сказала Марцифаль. — Это твой настоящий шанс. — И
как-то так проникновенно посмотрела на Меня, что Я и правда почувствовал Себя,
если уж и не мудаком, то уж точно тем, кто им непременно станет, если откажется
от этой её сказки, от этого её «Моего настоящего шанса».

—
Сказка ложь, да в неё намёк, — приговаривала Марцифаль, высыпая из пакета себе
на ладонь горсть сухих закорючек разной длины и формы. Вид их не внушал
опасений, однако ж и доверия не внушал.

—
Поверь мне, все твои ужасы и печали, — говорила Марцифаль, вся как будто бы
светясь изнутри, — сгинут к ёбене матери. Ты ж меня знаешь, я фуфло толкать не
стану.

—
Хм, — произнёс Я, словно бы заражаясь её светимостью и позволяя пересыпать
закорючки с её ладони в Мою. — Ну и как называется эта сказка?

—
Ну-у… твоя будет называться: Василиса в стране чудес.

—
Нет ну правда.

            —
Правда.

            —
Что это?

— Да
псилоциби, ну!

—
Поганки что ли? — Нахмурился Я.

—
Сам ты поганка, — с нежной укоризной сказала она.

—
Мне рассказывали, — проговорил Я, качая недоверчиво головой, — как один
мальчишечка, наевшись этой сказки, превратился ни много ни мало в крысу. Такое
возможно? Или это метафора?

Марцифаль
покачала головой, усмехнулась.

—
Всякое бывает.

—
Мне бы, честно говоря, крысой быть не хотелось бы, — заметил Я.

—
Будь кем хочешь, — пожала она плечами.

            Чёрт,
— подумал Я, — а ведь она права, всё ведь зависит только от Меня, чего Я боюсь?

— Ну
и на что это похоже? — Спросил Я.

— Ни
на что, — сказала Марцифаль, нарочито широко раскрывая глаза, — ни на что…

            — Ну
расскажи хотя бы, что со мною будет происходить?

—
Зачем рассказывать, когда можно непосредственно окунуться, раствориться в
истории…

            —
Сомневаюсь я что-то, — проговорил Я и стал тем не менее медленно не без
опасений перекладывать закорючки одну за другой с ладони в рот.

            Марцифаль
кивала, улыбаясь.

            — А
ты что же? — Спросил Я, пережевывая и глотая закорючки, напоминавшие чем-то
пересушенные сухофрукты — только не кислые и не сладкие.

            — И
я, — не переставая улыбаться и кивать, произнесла Марцифаль, — и я…

            И
тут Я только сообразил, что она уже давно, не знаю с какого момента, поглощает
не спеша эти самые закорючки, вынимая то и дело из пакета то одну, то
несколько…

            —
Знаешь, — сказала она вдруг, прищурившись задумчиво, — мне вот сейчас пришло
сообщение, что быть-то, конечно, можно кем хочешь, кто ж запретит? Только вот
знаешь ли ты наверняка, кем хочешь быть на самом-то деле или не быть,
чем быть, когда, где, как?…

            Философия,
— подумал Я, — не иначе.

Спустя
некоторое время, мы, удобно устроившись в шезлонгах, курили на балконе и
глядели на море, на небо, на Коктебельскую бухту, значительная часть которой
была нам отлично видна.

Вечерело.

Нас
окутывала поднимавшаяся, очевидно — от воды, призрачная дымка, мигавшая то и
дело едва видимыми глазу микроскопическими огоньками — отблесками, наверное,
многочисленной иллюминации на берегу, которую уже начали зажигать. Каждая такая
блёстка отзывалась во Мне всякий раз неожиданным лёгким приятным покалыванием.

Я
абсолютно не чувствовал Себя пьяным. А ведь выпили мы с Марцифалью прилично.
Однако и трезвым Я однозначно не был. Нетрезвость эта имела, правда, 
совершенно иную как будто  природу, нежели алкогольная там или от анаши,
например. Не было одурения. Хотя вскоре и стало несколько дурно. Я даже думал,
стошнит. Однако дурнота довольно быстро отступила. Всё вокруг задышало,
задвигалось, преисполнившись некой таинственной глубины, какой-то крайне
восторженной осторожности.

Мы
вели диалог.

Марцифаль
что-то спрашивала.

Я
что-то отвечал.

Марцифаль
что-то утверждала.

Я
либо соглашался, либо нет.      

Но Я
никак не мог сосредоточиться на том, о чём именно мы, собственно, говорили.

Меня
волновало нечто иное — жестокая, бескомпромиссная борьба происходившая во Мне.
Кровопролитное сражение. Бастион за бастионом, крепость за крепостью сдавались
и рушились. И не то, что бы кто-то хотел кого-то завоевать, поработить,
обложить контрибуцией, истребить. Нет. Просто некто понастроил укреплённых
замков, возвёл оборонительные рубежи, скрылся за стенами, засел в окопах… Но не
было атак, не было штурмов. И чтобы как-то оправдать труды и потерянное время,
крепости стали сдаваться сами себе, стали рушить себя… Наконец, когда не
осталось камня на камне, стало понятно: единственное, что можно сделать — раствориться,
может быть даже, умереть…

Мне
стало обидно. Мне не хотелось растворятся, умирать. Но больше, как Я не крутил,
ничего не оставалось. Тогда Я закрыл глаза и увидел компьютерный фильм про
какие-то красивые разноцветные линии. Они сворачивались и разворачивались. Закручивались
и раскручивались. Было ощущение, что близится нечто невероятное, не обходимое,
что танец линий — прелюдия к чему-то.

Я
открыл глаза и увидел, что нас теперь трое.

Явился
Вова. Он стрёмно сидел на перилах балкона, свесив ноги наружу. И хоть было
совсем невысоко, метра четыре наверно до земли, у Меня перехватило дыхание и
зачесалось под коленками — от ужаса, что он вдруг может наебнуться, покалечиться…

Мне
вдруг вспомнилась Никита. И Я оцепенел. Завис, словно некто, НЕКТО! остановил
киноплёнку Моей жизни. Заглохла даже фонограмма. Случился полный стоп-кадр:
сиреневое море, слившееся совершенно с сиреневым же абсолютно безоблачным
небом; пара корабликов, непонятно висящих в странном пространстве, там, где, по
идее, должна бы проходить линия горизонта…

— А
где Карлик? — Вдруг спросила Марцифаль. И эта её реплика, как поцелуй принца,
растормошивший спящую красавицу и ожививший заодно всё и вся в королевстве,
вновь запустила кино Моей жизни. Я потряс головой, сбрасывая остатки оцепенения.
Пиздец. 

            —
Карлик уплыл, — сказал Вова.

—
Что значит уплыл? — Усмехнулась Марцифаль.

            — То
и значит. Плавали мы плавали, потом я гляжу — а нет его. Понырял, понырял,
поплавал, позвал его условленным свистом… — Вова просвистел замысловатую
мелодию, смутно напомнившую Мне что-то, — как будто его и не было вовсе.

            — Ты охуел что ли? — Как-то совсем
неэмоционально спросила Марцифаль.

            —
Угу, — произнёс Вова, — уже давно и бесповоротно. Ты же знаешь.

            Марцифаль
усмехнулась несколько как будто раздражённо.

            — То
есть ты хочешь сказать, малыш утонул?

— Не
думаю, — Вова мотнул отрицательно головой. — Уплыл…

            — Он
же, блядь, не катер, не дельфин!

            —
Рыбка… — улыбнулся Вова нежно.

            —
Слушай, ты, — устало проговорила Марцифаль. Я решил было, она сейчас как-нибудь
его оскорбит, но ничего подобного.

—
Если всё это шутка такая, — продолжала она, — то поверь, я уссываюсь от всей
души. Не гляди, что из меня не вырывается ха-ха-ха, и что глаза мои не
выкатываются из орбит и не слезятся.

— Я
тебе верю, — сказал Вова. — Я и сам уссываюсь от всего сердца. Только это не
шутка.

            Марцифаль
вдруг рассвирепела.

— Ты
меня заебал уже своими выкрутасами! Понял?!

— А
ты меня никогда не заебёшь, — спокойно проговорил Вова.

—
Можешь не продолжать! Я знаю, что ты скажешь!

— Я
знаю, что ты знаешь.

            —
Хули мы тогда вообще базарим?!

            —
Это ты же начала: где Карлик, где Карлик?

            Марцифаль
вдруг вскочила, опрокинув шезлонг, и ринулась в комнату.

            — Да
не парься ты так, — сказал ей вдогонку Вова. — Ещё одного заделаем…

            После
этих его слов у Меня вдруг возникло ощущение, что Вова знает о жизни неизмеримо
больше, нежели Я. Да что там  знает? Понимает! Всё-всё-всё! И мне стало смешно,
что Я дрочил в туалете, думая, что никто об этом не догадывается, что никто
Меня не видит… Дрочил — не в какой-то определённый раз, вообще…

            Я
рассмеялся.

            — Я
ждал, что мы встретимся, — вдруг заявил Вова.

            — А?
Ха-ха… — Я продолжал смеяться. Не мог остановиться.

            Но
Вова, кажется, не замечал Моего веселья.

— Но
не думал, что так неожиданно. Хотя… в любом случае было бы неожиданно.

            Он
обернулся и посмотрел на Меня крайне серьёзно.

— Я…
хе-хе… не совсем понимаю… — пожал Я плечами, всё ещё усмехаясь по инерции.

            — А
я совсем не понимаю, — сказал Вова и одним движением перенёс обе свои ноги
через перила, и ловко спрыгнул на пол балкона. Поднял шезлонг. Уселся. Всё это
он проделал так чётко и решительно, так бескомпромиссно, что смех Мой тут же
улетучился.

            Я
молчал в недоумении.

— С
некоторых пор, — начал Вова, — мне отчётливо снится, что я… — тут он печально усмехнулся,
— я… — он посмотрел на Меня внимательно, — короче, так: сплю я плохо. Засыпаю
мучительно, спотыкаюсь то и дело, выныриваю. Но стоит мне наконец заснуть, как
вдруг я просыпаюсь, но… не в себе, — тут он выдержал паузу и вновь посмотрел на
Меня, — а в тебе.

—
Что-что? — Не понял Я, холодея от страшной догадки, не осознавая, впрочем, от
какой именно.

            —
Мне снится, — медленно и отчётливо произнёс Вова, — что я — это ты. — Он вновь
выдержал паузу, давая, очевидно, прожевать Мне и переварить сказанное им. И
продолжил всё также медленно и отчётливо: — Я в своих снах — это ты наяву.

            —
Бред какой-то, — пробормотал Я, чувствуя однако, что под ногами у Меня
разверзлась бездна.

            — Я
думал, — сказал Вова, — что мы с тобой, как у Павича в «Словаре». Читал?

            Я мотнул
отрицательно головой. Какие в жопу словари? Я простую-то книжку когда читал в
последний раз не помню.

—
Там, в «Словаре», есть два персонажа, — продолжал тем временем Вова, — которые
снятся друг другу. Вернее, одному снится, что он — другой. А другому, что он —
первый. При встрече оба умирают.

            Не
переставая ощущать Себя над бездной, Я подумал: Вова, наверное, и правда не в
себе, и это ещё слабо сказано, ибо откуда же в словаре могут быть персонажи?
Там лишь слова, слова, слова… Ведь он недаром так и называется — словарь. Любой
словарь — это ведь по сути дела справочник. Откуда же в справочнике персонажи?
Или это у него такая сложная метафора-гипербола?

Я
озадачился. Решил подыграть Вове.

— Ну
хорошо, — согласился Я, хотя последнюю часть его спича прослушал. Пока Я
кумекал о словарях, он что-то ещё нёс в духе уже сказанного. Последнее, что Я
запомнил, были слова об обоюдной смерти персонажей.

— Ну
хорошо, — сказал Я. — Если всё так, как ты говоришь, почему тогда мы с тобою до
сих пор живы, почему не окочурились? Ведь мы встретились вот, сидим, бакланим…

            Он
как-то странно посмотрел на Меня и проговорил:

            —
Ну, во-первых, мы не у Павича в «Словаре», а во-вторых… — тут он опять взял
паузу.

            Прямо
театр одного актёра, — подумалось Мне.

            —
Во-вторых, — продолжил он, — я вот, например, не стану утверждать, что мы живы.

            Мне
вдруг стало неинтересно с ним. Совсем неинтересно. Я-то думал (но не верил,
конечно), что он сейчас выдаст Мне всю Мою подноготную. Словно по мановению
волшебной палочки, вся-то Мою жизнь есть борьба пронеслась перед Моим внутренним
взором в ярких картинках — все безобразия, весь стыд, радости кое-какие… Я уже
было приготовился выслушать альтернативную версию, возможно, принесшую бы Мне
некоторое облегчение, глобально. А он — «не стану утверждать, что мы живы» —
тьфу!

            — Я,
наверное, тебя разочарую, — сказал Я, чувствуя наконец-то под ногами незыблемую
твердь балконного пола, — но ты, увы, мне не снишься. Мне вообще редко что-либо
снится. А если и снится, то…

            — Тьма и покой, — сказал Вова и смежил веки,
откинувшись на спинку шезлонга.

Я
так и остался сидеть с открытым ртом, оборванный на полуслове.

Ожидая,
что Вова ещё что-либо скажет, Я сколько-то времени смотрел на него и видел, что
он, всё его тело, есть сложнейшее сочетание непонятных Мне ритмов. Я даже как
будто бы стал слышать музыку в этих ритмах — невероятную полифонию, сливавшуюся
то и дело в торжественный траурный монотон. Вова ничего не говорил и, очевидно,
не собирался. Наконец, Я тоже откинулся в шезлонге и прикрыл глаза. Сумасшедший,
что с возьмёшь? — пришло Мне в голову.

Размышление о том, а кто тут всё-таки сумасшедший,
было прервано Марцифалью, влетевшей на балкон подобно стаи фурий.

Дышала
она тяжело, прерывисто. Зло, отчаяние, катастрофа, казалось,  ворвались,
вырвались вместе с ней на балкон. Было видно, она готова разнести на мелкие
кусочки всё и вся. Но, похоже, ей удалось справится с собой. Дыхание стало
легче, ровнее.

—
Вот что, Вова, — сказала она. — Я не знаю, что ты сделал с Карликом, куда ты
его дел, где оставил, на кого!… Я обшарила весь дом. Его нет. Нет нигде. — И
тут она всё-таки сорвалась. — Это невыносимо!!! Иди и найди его сейчас же!!!
Принеси мне моего малыша!!!

— Да
где ж я его возьму-то? — Развёл руками Вова и посмотрел на Меня, словно ища
поддержки.

— Где
хочешь, сука!!! — Марцифаль вдруг упала на пол (даже не то чтобы упала, её как
будто бы швырнула некая невидимая сила, НЕКАЯ) и стала биться в истерике. — Не
возвращайся без него!!! Не возвращайся!!!…

Грудь
её исторгла нечеловеческий какой-то стон.

            Я остолбенел.

Вдруг
нечто толкнуло Меня в плечо.

Это
был Вова.

Не
знаю как Я, а он так выглядел совершенно безумным —  прямо вампир в
предрассветный час.

            Он
сделал движение головой, мол, пошли отсюда.

            И мы
пошли. Ведь не мог же Я один остаться с буйно помешанной Марцифалью. А Вова
явно собирался уходить.

            На
улице Я спросил его:

            —
Что происходит?

            — Не
знаю, — ответил Вова, увлекая Меня прочь от эллинга. — Попробую поискать его.

-
Кого?

—
Карлика.

-
Карлика?

-
Ну да.

Я
как-то глупо, по-Моему, усмехнулся.

— Так
это всё не розыгрыш?

-
Розыгрыш? —
Удивился он.

—
Я-то думал, вы Меня так, ну… это… переключаете. Что ради этого всё…        

            — Да
ты в себе ли, Вася?

            —
Ага, — кивнул Я, — это, значит, я не в себе! Понятно. А я-то думаю: ёбаный в
рот, в чём дело? Что за бред?

            Он
ничего не сказал на это.

            Я
хотел было заявить, что пойду, пожалуй, в другую сторону, по своим, так
сказать, делам. Но тут вдруг вспомнил Никиту (других-то дел у Меня, в общем-то,
и не было, кроме неё). В этот раз Я не оцепенел. Не завис. Никто, НЕКТО, не
остановил кинопоказа. Мне просто-напросто стало страшно. Так страшно, как не
было, по-Моему, никогда. Реальность, только секунду назад бывшая лучшей
союзницей, такой тёплой и ласковой (несмотря на ситуацию с Марцифалью и Вовой),
представилась вдруг непредсказуемой враждебной тварью многообрáзной,
многоóбразной, таящей жуткие невероятные опасности.

Мы
взошли на набережную, где уже в изрядном количестве сновал туда-сюда якобы
празднично выглядящий народ. Если они и собирались что-то праздновать, то явно
чью-то гибель. Поминки справлять, — решил Я и почувствовал, что народ сей Мне
крайне чужд и опасен. Только дай слабину — разорвут, растащат по углам… Мне
стало даже мерещится — то тут, то там — что они уже кого-то разорвали,
растащили, и чавкают теперь, и причмокивают, тянут жилы…

Я
стал жаться к Вове.

Он
сначала эдак взглянул на Меня удивлённо, но затем кивнул понимающе и даже
приобнял Меня за плечи. Я чуть было не расплакался от этого его ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
жеста. Ведь снующие вокруг персонажи, только шифровались под человеков. На
самом деле это были безобразные, жуткие монстры, трупы ходячие, притянутые
беспредельно злыми и могучими силами с того какого-то света на этот (какой-то).
Для чего? Казалось, они ждут некоего сигнала, дабы начать непостижимую уму вакханалию.
Мне вновь пригрезились поминки, но вовсе не традиционные с блинами и изюмом, а
какие-то… даже страшно сказать какие.

 В
преддверие таких событий, Мне, конечно, окончательно расхотелось расставаться с
Вовой. К тому же Мне в голову вдруг пришла мысль, что если Я помогу Вове найти
Карлика, то и он не откажется помочь Мне в поисках Никиты. Странная идея, конечно,
однако ж… Хотя, — подумалось Мне, — Я ведь даже не знаю, кому сообщить об её
печальной судьбе… О чьей печальной судьбе Я собирался сообщать — Никиты ли,
странной ли идеи? — Я уже не понимал. И вдруг Мне стало ясно, что этого и не
нужно. Понимать!

Открытие
сие смело все Мои страхи. Марцифаль, наверное, это и имела в виду, когда
говорила, что все ужасы и печали сгинут к ебене матери. Я приободрился. Не
нужно ничего понимать. Как это просто и ясно! И как же Я раньше не догадался?
Ведь это и есть — истина последней инстанции! Панацея!

Мы
были уже на пляже.

Вова,
очевидно, точно помнил то место, где они с Карликом купались. Потому что
уверенно спустил шорты, продемонстрировав  Мне небольшие свои крепкие ягодицы,
и направился в воду.

            Я
тоже мгновенно разоблачился и двинулся следом за ним.

            Войдя
в воду, Я испытал нечто необыкновенное — вода оказалась живой! Она была… была…
словно миллион нежнейших любовников. Мне вдруг самому захотелось стать водой.
Тогда бы Я смог, думалось Мне, исполнить, наконец, желание, не отпускающее Меня
ни на мгновение в те секунды, минуты, часы, дни, месяцы, годы, когда Я люблю
кого-то, когда Мне так хочется обнять всю Мою любовь сразу, прикоснуться
одновременно ко всей поверхности его тела!

            Да,
— сказал Я Себе, — я стал бы в водой. Да что там! Я хочу быть водой!!!

Вова
плыл уже в десятке метров впереди.

Я,
наслаждаясь новым ощущением, ринулся за ним.

Вскоре
мы поравнялись и стали двигаться единым фронтом. Он находился метрах в трёх по
правую Мою руку.

Мы
всё плыли и плыли.

            Стало
уже довольно темно.

            Я
вовсе не удивлялся почему-то, что мы ищем (хотя мы и не искали, кажется, вовсе)
Карлика так далеко от берега.

            Я
лёг на спину. С неба на Меня смотрели — Я это чувствовал буквально физически, и
даже вроде бы лицезрел кое-кого из них — небожители. Я улыбнулся им. В ответ по
небу пронёсся метеор. Мне вспомнился Степан с его бактериями. Забавный тип.
Хоть и мудак. А впрочем, кто Я такой, чтобы давать подобные определения кому бы
то ни было? Но кто же всё-таки он: астроном, биолог? Я улыбнулся. А не всё ли
равно? Да конечно, всё! Н-да, вот так вот люди и стали поклоняться единому
богу. Ещё бы, соблазн-то какой! Объеденить всё на хуй, и дело с концом. И тут
Мне вспомнился старикан с кораблика на Москве-реке, который, кажется, советовал
не обобщать… Как же он выразился? Не отдавайте предпочтения единому перед
множеством, — так, что ли?… Хм. В этом явно что-то было… Зря Я над ним тогда
посмеялся. Нет, ну действительно, разве это не верх эгоизма — единый бог! Да
ещё по образу и подобию! Волей-неволей начнёшь чертей выдумывать. Мне стало
жаль старика. Он явно страдал. И тут Я опять потерялся: а какого, собственно,
из стариков Мне жаль — единого или же с кораблика? И вновь возник вопрос, а за
ним и ответ — а не всё ли равно. Всё!

Вдруг
кто-то гладкий коснулся Меня под водой.

Я
вскрикнул, ужаснувшись тому, что слишком уж распоясался в Своём вольнодумстве
грешном. Пиздец котёнку! — рявкнул кто-то во Мне, не совсем Мне знакомый.

— Не
ссы, свои, — нервно усмехнулся Вова.

Признаюсь,
Я был просто-напросто счастлив, рад беспредельно его неожиданному присутствию в
непосредственной близости от Меня. Точнее, тому, что это оказался именно он, а
не какая-нибудь тварь несусветная. Ту мысль, что Вова ничем не лучше подобной
твари, Я как мог старался не думать.

— 
Ну что же ты, — проговорил он, дыша тяжелее обычного, — давай.

—
Что давай? — Не понял Я, дыша также, ведь мы всё-таки плыли, и плыли долго. К
тому же Я ещё и испугался нешуточно.

— Ну
ты же хочешь!

—
Чего?

Я
подумал, он требует от Меня, чтобы Я превратился в воду, и Я, ей богу, был бы
рад это сделать, но как?!…

— Я
думал, это как-то так само собой произойдёт, — пролепетал Я.

Вова
словно и не услышал Меня.

— Не
чего, а кого! — Произнёс он срывающимся голосом.

— Не
чего, а кого? — Совсем запутался Я.

-
Да! Ты же ведь
хочешь… меня!

—
Тебя?! — Я вдруг врубился о чём это он и прифигел. И тут же Мне вспомнились
слова Марцифали о том, что мы, мол, не знаем, чего хотим на самом-то деле.

— Я хочу
тебя?! — Изумлённо проговорил Я.

— А
разве нет?! — Прохрипел Вова.

И тут Я понял (забыв, конечно, сразу же напрочь, что
понимать ничего и не нужно), что действительно не знаю, чего хочу: кем быть или
не быть, чем быть, когда, где, как — водой ли, Васей, птицей, клюющей никитин
глаз… или вот с Вовой совокупиться?

            Я
обнял Вову.

Наши
рты сошлись. Ноги переплелись.

И
тут Мне в голову пришло, что дышим-то мы так тяжело вовсе не потому, что мы
долго плыли, — мы взволнованы, возбуждены…

Нас
поглотила пучина страсти.

Мы
погружались всё глубже и глубже…

В
какой-то момент, трудно определить в какой именно, Я перестал осознавать — где
Я, где Вова, где вода…

Охуительно!
Невзъебенно!

Кто
Я? Зачем? Почему? Откуда? Как Моё имя?

Не
знаю. Не вижу. Не слышу. Не понимаю.

Но
чувствую, стою крепко, получаю и отдаю.

Кипарис (Сupressus Tourn.) — род хвойных
растений из семейства кипарисовых. Этим именем еще в глубокой древности
(kuparisso) назывались вечнозеленые деревья и кустарники, покрытые мелкими
чешуйчатыми листьями, прижатыми к ветви и расположенными черепичато в 4 ряда. У
каждого такого листа свободна только одна верхушка, большая же его часть плотно
приросла к ветви. На спинной стороне листа обыкновенно развита масляная
желёзка, иногда резко очерченная.

Кипарис
— растение однодомное. Шаровидные или удлиненно цилиндрические мужские цветки
состоят из стерженька, покрытого тычинками, у одних видов закругленными, у
других — многоугольно щитовидными, расположенными накрест супротивно. Каждая из
тычинок с 3-5 пыльниками. Женские цветки собраны в соцветия — шишки, в которых
кроющий лист вполне сросся с семенной чешуей в плодовую чешую, так что женский
цветок (шишка) состоит из стерженька, покрытого 6-10, изредка 14 накрест расположенными
чешуями. Семяпочек при каждой чешуе несколько. Шишки созревают на второй год,
становятся шарообразными или яйцевидными, а чешуи принимают форму толстых
многогранных деревянистых щитков, эксцентрично прикрепленных к толстой ножке.
На спинке чешуи развит более или менее заостренный вырост. На нижней стороне
чешуи находятся несколько расположенных тесным рядом семян. Несколько
сплюснутое семя снабжено узким крылом. Зародыш большей частью с двумя
семядолями, изредка с 3-4.

Всех видов кипариса насчитывается около 12. Кипарис
дико растет в более теплых климатах северного полушария, преимущественно же в
горах Персии, Ост-Индии, Китая, Мексики и Калифорнии. Ныне живущие виды
кипариса — очень давнего происхождения; ископаемые, хорошо сохранившиеся остатки
их, встречаются уже в третичной формации. Наиболее известный вид кипариса —
обыкновенный кипарис, Сupressus sempervirens L. — дерево, столь обычное на
кладбищах Востока и южной Европы. Мрачная темно-зеленая листва этого кипариса с
древних времен уже служила эмблемой печали, а потому это дерево часто
разводится в южном климате на кладбищах. Этот кипарис был посвящен у греков и
римлян богам, преимущественно Плутону. Кипарисовые ветви клались в гробницы
умерших; ими украшались в знак траура дома; на могилах обыкновенно садились
кипарисовые деревца. В античности существовал миф о том, что в кипарис
превратился прекрасный юноша, стремившийся избежать любви Аполлона. Роскошные
кипарисовые рощи можно видеть на берегу около Константинополя, где кипарисы во
множестве насажены турками на могилах. На юге Греции, на острове Кандии,
насаждены даже целые кипарисовые леса. В России кипарис разводится в Закавказье
и на южном берегу Крыма. Дико кипарис растет только в Малой Азии, Сирии, Персии
и на Гималайских горах. Известны две разновидности этого вида:

1)
fastigiata D Сupressus — дерево, достигающее 25 метров в высоту,
узкоконического заостренного облика, так как почти вертикальные ветви плотно
прилегают к стволу; они сплюснуто-четырехгранные, плотно прикрытые
темно-зелеными чешуйчатыми листьями. Шишки удлиненно-яйцевидные.

2)
horizontalis Мill.; эта разновидность отличается от предыдущей своим
широкопирамидальным обликом, оттопыренными и даже повислыми ветвями и почти
шарообразными шишками.

Жёлтая
или розоватая, приятно пахнущая древесина кипариса отличается своей твердостью
и прочностью, а потому высоко ценится. Эта древесина, богатая смолой, очень
долгое время сохраняется без всякого изменения, вот почему древние египтяне
делали из нее саркофаги, а Плутарх рекомендовал даже написать все законы на кипарисовых
досках. Раньше кипарисовое дерево весьма ценилось в кораблестроении. Из смолы,
обильно вытекающей из древесины, приготовляется приятно пахнущий бальзам,
считающийся целебным от чахотки. Кора и шишки кипариса употребляются в Турции
на приготовление вытяжных пластырей. Эфирное масло, получаемое из древесины
кипариса, в древности шло на бальзамирование трупов.

Другие
виды кипариса растут в Северной Америке и в Ост-Индии, например, Сupressus
glauca Lamk., серо-зеленый ост-индский кипарис, обыкновенно называемый
португальским кедром или кедром Гоа. Это — стройное дерево, с широкой кроной,
часто разводимое на юге Испании и в Португалии.

Сupressus
Реndula Tyunbg., китайский плакучий кипарис, очень красивое дерево с плакучими
ветвями, дикорастущее в Китае и Японии, где часто разводится на кладбищах и во
дворах храмов предков, ибо, как считается издревле, содержит особенно много
животворящих элементов ян, которые обеспечивают сохранение зеленой листвы даже
зимой, что, якобы должно предохранить тела усопших от гниения и разложения, а
живым принести счастье и удачу.

Сupressus
thurifera L. — ладанный кипарис, родом из Мексики, обильно выделяющий душистую
смолу, идущую на курение, подобно ладану.

В
садоводстве кипарисами часто неправильно называют другие растения, например,
туйи, Chamaecyparis и др.

Кипарис
белый (Chamaecyparis spheroides L.) — американское дерево, очень похожее по
виду на негниючку. Растет, хотя и медленно, на очень сырых и болотистых местах
и доставляет древесину высоких технических качеств. Разводится семенами и даже
черенками.

Кипарис болотный, виргинский или черный (Cupressus
disticha L, Taxodium distichum Rich.) образует обширные леса в Северной
Америке, преимущественно в штатах Нью-Джерси, Вирджинии и Южной Каролине.
Встречается и на сплошной мексиканской возвышенности (5400-7200 фт. над ур.
м.). Произрастает на очень влажной, и даже болотной, почве и по береговым
низменностям, богатым перегноем и покрытым водой, хотя, впрочем, нижняя его
часть тогда дупловата. Достигает 25-45 м. высоты и 2-4 м. толщины и живет
тысячелетия. Возобновляется легко не только отменами, но и корневыми
отпрысками. Древесина черного кипариса отличается мягкостью, плотностью и
большой прочностью, как в земле, так и в воде. В торговле различают два её
вида: белую, светлую, получаемую с влажной песчаной почвы, и черную, или
темно-коричневую, выросшую на болотной почве, хотя, впрочем, причины этого различия
еще не вполне выяснены.

К
ипарис

Семейство: кипарисовые.


Латинское название: Cupressus.

Используемая часть: иглы и шишки.

Получение:
перегонка с водяным паром, выход эфирного масла около 0,9-1,2%.

Химический
состав: пинен, камфен, сильвестран, цимен, сабинол.

Аромат:
пряный, дымный, древесный.

Наружное
применение:

В спиртовом растворе (3-5 капель на 10 мл этилового
спирта) в качестве добавки в ванну (1 стол. ложка на полную ванну воды):

—
при геморрое;

—
при чрезмерном потоотделении (устраняет запах пота).

Ванночки
для ног (10-15 капель растворить в теплой воде) против повышенной потливости
ног.

В
смеси с растительным маслом (3-5 капель на 10 мл раст. масла):

—
как растирание против геморроя (2 раза в день промокать больные места);

—
как массажное масло против целлюлита;

—
как растирание для собак — уничтожает блох, летом устраняет запах псины.

1-2
капли, нанесенные на носовой платок или полотенце (вдыхать запах), купируют
приступы кашля при коклюше и астме.

Внутреннее
применение:

2-3
капли на 1 чайную ложку меда или вместе с травяным чаем. Помогает при кашле,
охриплости голоса, коклюше, нарушениях обмена веществ, гриппе, поносе,
болезненных менструациях, варикозном расширении вен и геморрое. Масло кипариса
оказывает антисептическое, вяжущее, спазмолитическое, мочегонное действие,
укрепляет венозные стенки, уменьшает потоотделение, нормализует состояние
нервной системы.

Применение
в аромакурительнице:

—
отпугивает насекомых;

—
увеличивает способность концентрировать внимание;

—
укрепляет нервы и успокаивает.