“Ночь счастливых событий…»Юлии Кокошко
“Ночь счастливых событий…»Юлии Кокошко, или несколько замечаний, написанных в перерывах между тридцать одним телефонным звонком 17 декабря 1997 года по поводу вручения премии им. А. Белого
="bn.jpg" hspace=7>
|
Аркадий Драгомощенко |
Yet we remain within the limits of banality unless we learn to test
the strength and durability of these limits. This option has
been introduced without our participation, but it has to be
shared between the I and the Other. (Александр
Скидан).
Санкционированние «изначально-природного», или же того, что
находится в сфере «истинного», чаще происходит в акте манифестации
приоритета «голоса».
Понятие «голоса» в метафизической области установления привилегий
«настоящего» или его презентаций (спектр значений полагает
одновременно истинность и время).
Наряду с чем выражение «свой голос» или «ни на кого не похожий
голос» (список выражений можно продолжить), становясь прозрачной
фигурой риторического обмена, обслуживает установление если
не ценности самого литературного факта, то его «создателя».
Личность, автор, его/её «я», облечённые метафорой уникальности,
напоминает/ют о традиционных способах производства
субъективности, когда «я» мыслится в оппозиции к «массам», в чём нетрудно
угадать привычное распределение известных ролей: массы, как
неорганизованной материи, и субъекта – восходящего
(стремление) к Форме, Полноте, Благу, Закону (после чего, по
обыкновению, произносится слово Бог), - субъекта проектом которого
является полная репрезентация упомянутых субстанциональных
свойств.
В одной из работ Лакан говорит о том, что высказывание Достоевского:
«Если Бога нет – то всё дозволено» заключает в себе
фундаментальное противоречие, поскольку, как продолжает он,
очевидно, что «если Бога нет – то ничего не позволено». В последнем
предположении кроется обстоятельство, которое может быть
описано так: любого рода трансгрессия не является оппозицией
Закону (типа: действие/противодействие, культура/природа и
тд), но есть исключение, содержащееся в репрезентации самого
Закона, который отнюдь не подавляет, не запрещает, но лишь
только производит собственную неполноту (достаточно вспомнить
известную теорему).
Неполноту, чьё воплощение есть язык в самом своём неустанном
действии – письме; не отделяющим мир от пишущего, но являющимся
дистанцией, отделяющей всё разом от всего, или – пространством,
где автор таинственным образом прекращает им быть (быть
собой, автором), выступая из области ночи в область дня, потому
что, как пишет Юлия Кокошко, «Ночью есть вероятность
счастливых событий. И Эдем сей не пуст, возможный максимум душ
собран в доме именно ночью, а днём они разлетаются, выменивая
себя на совершенную пустоту».
Если продолжить чтение, - я говорю о своём чтении, заданном
(продолженном) моим, создающимся в процессе чтения письма (и что
отчасти неверно) представлениями Юлии Кокошко, то – можно
прочесть иное, добавочное, избыточное: ночь письма есть ночь
вос(з)хищающего соединения множества голосов, где, по
определению, не может существовать «единственный», « уникальный»
голос, и если речь опять пойдёт о таковом, то с некоторой
запаздывающей лёгкостью мы будем вынуждены согласиться, что пишущий
есть действительное средоточение ночи, средоточие всех
(максимально) голосов.
Однако ночь счастья одновременно есть и ночь безудержного горевания,
разлучения, и наряду с тем собственного, будущего
постепенного забывания. Не таков ли воз – в отличие от швейной
машины, «совокупляющей» зонт, противогаз, шприц, воз,
разворачивающий цепь метаморфоз поочерёдного воз-никновения,
прочерчивающего перспективу поочерёдного «никновения» одного в другом.
(Превращение? Равенство? Безразличие? Восхождение?
Рождение?)
«А на следующем возу, за сосульками, опять везли снег, мешки снега,
ящики с гололёдом, подушки с иголками и заборы предместий…»
Роберт Мазервелл |
является Юлия Кокошко, намеревается сказать «сразу обо всём», или,
иными словами, стать всеми голосами (словами) – голосами
реального забвения и неодолимо-фальшивого, как само письмо,
воспоминания. Очертания фотографии расплываются. (Не станем
забывать близость льда, иглы, ангела, рильке, попытаемся также
не забыть и о заборах…)
Но – зрение или влага? Если зрение – где слух?
Если последнее: где уникальности голоса? Где его неповторимость? Где
божественность истины, которую мы, очевидно, не найдём в
письме пишущей? Если бы – наоборот, мы бы давно уже тёрли в
руках каблограммы от великого Курицына или странной
Роднянской. Увы, в руках мы ничего не находим. Мы вынуждены полагаться
на себя.
Впрочем, так принято в Петербурге.
А вслед ещё один правомерный вопрос: почему мы, или пусть, прежде
всего, я, не имея ни того, ни другого, ни, наконец, чего-то
третьего, решили отдать ей, Юлии Кокошко преимущество,
выраженное скромной премией Андрея Белого?
***
Здесь, полагаю, уместно сказать, что вручение этой премии обязано
возможностям самой пишущей (я остерегаюсь слова «дар», как
слова «дыра»), которая смогла сделать очень немногое, но, на
мой взгляд, необыкновенно трудное – обойти, подобно
шелковичному червю (конечно, опять Поль Валери!), препоны
непроницаемого; точнее, найти возможности, которые считались закрытыми,
невозможными либо навсегда присвоенными другими. Иногда мне
жаль тех, кто, получив землю, тотчас начинает рыть её в
поисках нефти.
Чаще всего в земле мы находим свидетельства прежних подобных попыток.
Вероятно, отсюда могут проистекать некоторые смутные досадности, о
которых я бы не хотел упоминать, хотя по этой же причине я
могу, допустим, сказать иное, а именно, что каждая вещь имеет
цвет, вкус, меру и время. Вещь имеет множество других
измерений, как и желание. Что бесспорно. Но отнюдь не бесспорно
желание – измерить или иметь.
Каждая работа художника впитывает в себя невероятное количество
измерений, ожиданий не-имения и не-желания. Во всяком случае,
когда-то мы так думали.
Иногда, ощущая в чтении работ Юлии Кокошко размокший вкус почти
газетной бумаги сказок Андерсена (см. с изнанки поэмы Кибирова),
чувствуя папиросную дрожь полуслепого Платонова, клюквенный
грохот кровельной жести ОБЕРИУтских пиров, угадывая
несомненное письмо (одно-единственное в собственном от его
отречении тому, кого любовь находит раньше, чем тело), я прихожу к
заключению, что Юлия Кокошко получает сегодня знаки своего
преимущества за неизъяснимо опасные и столь великолепные
качества, которые отметил в начале уходящего века один писатель и
без которых пишущий ничт: - за «хитроумие, молчание,
изгнание».
И, паче того, - за то хрупкое равновесие, которое Юлия Кокошко
выдерживает между молчанием изгнания, изгнанием молчания и
хитроумием, позволяющим ей об этом продолжать знать, не разрушая
нужную работу сердца.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
