Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

MORE SEX

В 1960-м Морис Жиродье из известного издательства Olimpia Press предложил Диане ди Прим написать свою автобиографию. А поскольку чаемый федеральный грант в десять тысяч долларов застрял где-то на почтах, Диана ди Прим дала согласие и начала работу. По мере завершения отдельных глав она тотчас отсылала их редактору, который незамедлительно возвращал их с надписью поперек первой страницы «Больше секса». Наконец, была написана, специально для Жиродье глава «Ночь у костра: Что бы ты хотел услышать»…

Ребенку понятно, что никакие это не воспоминания, но порнографический
роман в классическом понимании этого жанра. Существует два (во
всяком случае, известных мне) типа подобного рода повествований.
«Роман-воспитания» – Доменик Ори, «История О». И «роман-путешествие»,
к которому относится книга Diana di Prima «Memoirs of a Beatnik».

«Сексуальные воспоминания Катрины М.» вполне
логичным образом завершает невольно возникающую трилогию, образуя
треугольник, в основании которого нетрудно углядеть (учитывая
и время написания) «Историю О». Далее воображение любого может
«свести» стороны обоих travelogue'ов в точку... Впрочем, называть
ее вершиной не приходится. Проще, конечно, было бы представить
равностороннюю фигуру, хотя саму «точку» схода, некую вершину,
необыкновенно соблазнительно счесть зеркальным, призрачным отражением
иной системы. К чему мы еще вернемся.

Если в «истории О» читатель встречается с повествованием об изменении
личностного опыта, изменении (вплоть до полного стирания) personality,
на которое идет «О» «ради любви» к возлюбленному (причем, последний
является единственным, в коем туманно манифестируется «другой»,
управляемый грамматикой здравого смысла, мир), который, подобно
«диотиме» (инверсия), ведет ее к едва ли не платоновской «любви
к любви» (последнюю возможно уподобить coitus reservatus), –
то роман Diana di Prima при всей бесхитростности формы «воспоминаний»
предлагает линеарное движение через различные, равномерно распределенные
как в «реальном» времени собственно мемуара, так и в архитектонике
повествования эпизоды сексуальных intercourses, являющиеся, если
прибегнуть к натянутому сравнению, чем-то вроде суфийских «макам»
– «стоянок духа» на пути к «Хал (ету)» – исполненности,
плероме. И что Р. Барт называет переполненностью -– «все
земное сладострастье».

Надо заметить, что порнографический роман, как и любой роман,
обязан порождать желание, но он также должен
любым способом устранить себя как возможный объект желания. Вероятностей
несколько. Одна: превратиться в моралите, фаблио, декамерон, другая
— остаться простым свидетельством и перечислением (дневники странствующих
географов, «каталог морей и гор»). Есть и иные, этнографические,
«психологические» и т.д.

И неудивительно, что, обладая очевидным знанием, безусловной начитанностью
в области подобного рода словесности, Катрин Милле вносит в «тесноту
ряда» своего произведения неожиданные структурные
нарушения. Она начинает именно с «переполненности» (к чему обычно
стремится жанр), с должного некоторым образом ошеломить количества
связей, атрибутов, ситуаций, телесных подробностей, создавая на
протяжении десятка страниц нечто вроде монументального фриза.
Она начинает, словно с «одного долгого стона» (Барт), чем положено
по обыкновению кончать.

Но здесь уместно возвратиться к упоминавшейся «точке схода», из
которой нетрудно провести линию к тому, что мы бы назвали «влечением»
к счету, классификации, а в итоге — к комбинаторике, и что дает
основания полагать нечто вроде легкой интертекстуальной прогулки
в сады Донасьена-Альфонса-Франсуа маркиза де Сада (несколько дальше,
впрочем, отстоят сады Иеронима Босха).

Одновременно с этим Катрин Милле вводит в текст главу «сексуальные
фантазии», включая, таким образом, тему «отражения в отражении»,
поскольку сам роман и есть не-различимое фантазматическое повествование,
реальное едва ли не в лакановском понимании.
И, наконец, сам субъект повествования является одновременно инстанцией
экстра-нарративной «реальности».

«Она» — редактор журнала «Арт-Пресс», и с ее (дополнительной)
точки зрения мир предстает как бесконечная лента иллюстрации уже
всегда свершившегося искусства, в которое с точно рассчитанным
постоянством инкорпорируются «сексуальные» перипетии и что, безусловно,
во-первых, помогает якобы избежать монотонности, свойственной
всем без исключения порнографическим романам (пресловутая ретардация),
во-вторых, позволяет увести «секс» в иллюзорную сферу «вечного
искусства», а свой роман вывести на позицию наличного вожделения.
Здесь налицо некая не до конца, скажем, высказанная концепция.
Множество «стрелок», «указателей» рассыпанных по тексту в виде
невинного и объективного комментария, должны вроде бы помочь найти
центр тяжести шаткого равновесия истории.

А замечания, наподобие: «сухие, сухопарые, изможденные мне кажутся
более сексуальными», тогда как «полных, тяжелых мне хочется феминизировать»,
также принимают участие в игре «переходов», пока не начинаешь
задумываться, кто, собственно, говорит? Женщина? Мужчина? И мне
кажется, что вот эту, действительно, с трудом нащупываемую за
персидскими коврами сексуальной пластичности трансгрессию возможно
будет счесть как единственную пружину действия. Уверен, что Януш
Славиньский думал об ином, высказывая следующее соображение: «Образ
в поэзии часто понимается как вызванное представление в воображении.
Однако образность в поэзии носит лингвистический характер, а не
пластический. Поэтический образ — это вспышка, вызываемая переосмыслением
одного знака в контексте другого».

Насколько глубоко происходит такого рода переосмысления в романе,
судить затруднительно. Но как уживутся в нем подробные описания
орального секса с полетом Ива Кляйна — вопрос действительно другого
рода.