Проза

="02_031.jpg" hspace=7> Скамейка

Скамейка была раньше. Она была всегда у тещи на даче. А детский сад
появился потом, его длинный коридор похож на скамейку.
Только коридор страшный, а скамейка – наоборот, родная. Я бы к
ней прижимался щекой, когда грустно и когда никто не видит.

Я забирал Ксюшу из сада, а жена готовила ужин и говорила, что, раз я
толком не работаю – могу и за ребенком сходить, а я разве
не работаю, я работаю уже скоро двенадцать лет на заводе,
правда, денег мало платят. Я раньше любил ходить в детский сад,
хотя там бывало страшно идти по коридору, хотя он был
совсем похож на скамейку. Теперь же я в детский сад ходить не
люблю, а скамейка сломалась.

Скамейка на даче – барахло из некрашеного грязного дерева, три
доски, не ее любил, а чувство. Мы с Илюхой всегда выпивали в
саду. А скамейку выносили, когда сыро было, не на земле ж
сидеть. И всегда почему-то сыро было, когда выпивали. Не каждый
день выпивали, конечно, иначе дорого.

А бутылку и стакан не на скамейку ставили, а на землю, – ведь
скамейка шаткая, длинная и падала все время, если на ней не
сидели. Вообще это была лавка какая-то, но теща называла
скамейкой. И всегда в конце концов мы сидели на траве, когда уже
бутылка заканчивалась. А скамейка падала все время.

Ксюшка тут выходила гулять. Может, жена нарочно выгоняла, чтоб нас
устыдить: не любила, когда выпивали. А Ксюшка выходила и шла
лягушек ловить. Или смотреть, наверное. И все время кричала:
“Пап, смотри, еще лягушка!” А я с Илюхой в это время
допивал. И не глядел на ребенка, а отвечал: “Вижу-вижу, чего там,
сама как лягушка Ксюшка”. А потом обязательно жена Ксюшке
говорила: вымазалась как жопа! А жопа у жены было самое грубое
слово. Но это все на майские и летом бывало.

А коридор детского сада был страшным. Я входил после работы туда,
там темно, пахло морковкой и пюре каким-то. Ничего не видать,
лампочка очень тусклая, и ты идешь-идешь, долго, и дети
расплываются во все стороны, и тени, и группы, и шкафчики
маленькие специальные, где мы одевались, но наш искать приходилось
по полчаса, все были одинаковые, как многоэтажки без
адреса.

Спросить, конечно, было можно, где шкафчик. Но скажут – каждый день
ходит и не знает, чудной. Другие же находили. Хотя одна
бабуся в очках тоже никак не могла найти, у меня по десять раз
спрашивала, а я говорил, что не знаю, спросите у
воспитательницы, а она тоже почему-то стыдилась у них спрашивать и
стояла растерянная.

Но сердце стучалось и пропадало в этом коридоре. И я скамейку
вспоминал, и как мы с Илюхой пили. Серая, потертая, деревянная, со
следами (значит, все же на нее ставили?) круглыми чего-то.
Как Родина. Это помогало. Иначе не знаю, как бы я шел по
коридору. Но об этом стыдно, и я не буду.

А потом мы находили всегда наш шкафчик сами. Я говорил: “Идем домой,
мамка ждет”. А по дороге ей были интересны червяки и
фабричные трубы. И всегда спрашивала про трубу одну: “Почему дым?”
Рассказывал о производстве, а она не слушала. Потом надоест
– отвечаю:

- Зачем-зачем? Людей там делают!

– Больших?

– Всяких – и больших, и средних и даже черных...

Верила, замолкала и глаза грустные, думала о чем-то, молчала. А
потом перестала и спрашивать. Не рассказали ли гадости о том,
как на самом деле людей делают? Смотрела на трубы и молчала. И
на червяков, если были. Мороженого купить не просила, хотя
мы мимо шли, где мороженое.

Ну вот и жили. Бабка еще с нами тоже жила. Была мне матерью. Она все
молчала больше или что-то ворчала, но тихо, шепотом, а раз
как-то спрашивает меня:

- Темно брать-то?

– Чего брать?

– Да Ксюшку из сада.

– Темно бывает в коридоре. А чего ты спрашиваешь?

– Да так просто.

Не понял я, почему так сказала. Да и не думал особо. Ерунды много
говорила, но тихо, почти про себя – и то хорошо. Хватало того,
что жена орала все свободное время.

И вот однажды такой был странный случай: месяц ноябрь, и в коридоре
совсем ничего не видно. Искал я искал Ксюшку, да не видать.
А народу все меньше становилось. И та бабуся в очках, руки
трясутся, не видал ли я ее Коленьку. Толстый такой был
парнишка. Я ее тоже спрашиваю, а уже в полутьме коридор моют
какой-то хлоркой. И вижу, опустив голову, как виноватая, какая-то
маленькая девочка светленькая ко мне подходит. Не смотрит в
лицо и говорит: "Пойдем домой". Мне показалось, вроде бы
совсем не Ксюша. Сердце опрокинулось на спину, как будто я так
это и предчувствовал. Я ей говорю:

– Ты ведь не Ксюша.

– Нет, я Ксюша.

– А фамилия?

– Нет, я ваша Ксюша, - и шепотом: - Дяденька, не говорите им,
пожалуйста, а то нас заругают и не станут пускать.

– Да тебя небось твои-то ждут?

– Нет уже, да я одна осталась.

Толстая детсадовская тетенька надвигалась по узкому проходу:
"Гражданин, что вы все копаетесь? Закрываемся. Тоже домой мне
пора".

– Так не мой ребенок, кажется!

– Что вы, товарищ? Берите ребенка, а то и этого не дадим без
проверки документов!

Как с ними поспоришь? Да может, и я неправ? Темно было очень. А
память на лица у меня всегда плохая была. Пошли мы с девочкой
домой.

Прихожу и смотрю – узнают мои домашние, не узнают. Жена говорит: "Ну
чо, ужинать будем?" Сели. Смотрю, жена как ни в чем ни
бывало накладывает ей, Ксюшей называет, та отзывается, да и
похожа, кажется, при свете больше, а повадки вроде другие. А
бабка совсем молчала весь вечер. А потом, когда эта Ксюша или
другая девочка заснула, говорю я жене:

- Слушай, какая-то странная Ксюшка-то.

А она отвечает: "Да ну. На себя посмотри. Совсем сдурел от водки. (А
водки я не пил уже дней пять). Ну устала, похудела маленько
– в саду разве кормят их? Можешь в поликлинику на
обследование сводить. Откуда тебе знать, что у девочек в организме
происходит?"

Я к бабке тоже попозже подошел с этим, да она не отвечала, смотрела
пугливо и говорила ласково: "Да все в порядке, сынок.
Ничего. Все пройдет".

После этого я не хотел на другой день идти из сада забирать. Но жена
настояла, сказала, что иначе кормить не будет и что мне
надо врачу-психиатру показаться. Стал я без конца сомневаться –
все разные какие-то дети доставались. Даже, кажется,
однажды мальчик. Это уже наглость. А он даже не притворялся: "Пора
домой, дядя, садик закрывается, ну пойдемте".

А однажды опять попалась белобрысенькая первая девочка. Идем мимо
фабрики, где труба. И вдруг она говорит неожиданно: “А
знаете... Знаешь, папа. Там больших черных людей делают". А у меня
мороз:

- Девочка, – говорю, – а кто тебе сказал? Ты Ксюшу видела? Ксюшку Семенову?

– Нет, папа. Я никогда не видела.

– А ты сама кто?

– Я сама Ксюша.

– Кто тебе сказал? Про трубу? Говори, а то домой не пойдем, сведу
тебя назад в сад.

Дрожит и молчит. А потом:

– А вы мне мороженое купите?

– А скажешь?

– Скажу тогда. Купишь?

– Говори!

– Никому не скажете?

– Не скажу, не тяни же, вот ведь...

Она встала на цыпочки, а мне пришлось наклониться к ее слюнявым губам.

– Мама.

– Как зовут?

– Тетя Тара.

– Таких имен не бывает!

А она перестала говорить, хоть режь, хоть я ей и мороженое купил.
Ничего я не понял, короче.

Что еще меня удивляло – пару раз я забирал потом вроде настоящую
Ксюшу, но она держалась, как чужая, не радовалась особо и
чего-то по дороге думала, не говорила. Лицо совсем похожее, а
привычки какие-то другие. А однажды сказала странные слова,
когда я пришел:

- А, это ты, папа. А к деду конфеточному больше не пойду ни за что,
а лучше бы забрали, где аквариум с осетром.

– С каким осетром?

– С двойнодышащим, с четырьмя лапками.

Я давай расспрашивать, а она перестала отвечать, сказала, что это во
сне, который по книжке воспитательница перед тихим часом
читала.

А еще как-то я видел, что бабуся в очках вела эту светленькую
девочку, похожую на Ксюшу лицом. А ведь у нее тут был-то Коленька!
Я постеснялся спросить: что спросить-то, непонятно.
Впрочем, в коридоре темно, могло и примерещиться. А как-то жена
ушла к соседке, Ксюша или другая – толстая девочка в очках –
спать легла, а я вижу, бабка разволновалась, валидолу выпила и
меня зовет. И говорит: "Знала я, что так будет. Но голоса
не подала, как бы хуже не сделать. А то пойдут нелады эти –
просто ад наступит. А там пойти в сад добиваться правды –
конечно, бестолку. Вот тебя тоже, когда я родила, то кого
приносили кормить – не понимала, свет был тухленький в роддоме.
Там часто подменяют по ошибке".

Короче, не понял я ничего, что там ей причудилось, и решил сходить
за водкой, ушел – и три дня не возвращался домой. Первый раз
такое со мною было. Милицией искали. Вернулся и объявил, что
как хотите – не буду в сад ходить, коридора не могу этого
видеть. И кончилось все хорошо. Бабка стала ходить, а до
этого за три года выходила на улицу раза два только – ноги
болели. А тут стала ходить и всюду ходит теперь – и в магазин, и
за квартиру платить.

А скамейка развалилась – Илюха карате насмотрелся да и треснул
кулаком, а мог бы и вполсилы – все равно бы развалилась. А
лягушки прыгают, вроде как их больше в этом году стало.