Онтологические прогулки

О происхождении нового Дмитрия существует ещё больше версий, чем о его предшественнике. Причиной его появления некоторые историки как дореволюционного, так и советского периода считают польскую интригу. В частности, так полагал Д. Иловайский, который думал, что главная роль в новой интриге принадлежала А. Вишневецкому и литовскому канцлеру Льву Сапеге (двоюродный племянник последнего Ян-Пётр Сапега впоследствии активно поддерживал движение Лже-Дмитрия II уже на территории московского государства). Но мы уже вдели, что воскресение царя Дмитрия в первую очередь было вызвано народными желаниями. Народ не был удовлетворён ни выборами, ни легитимностью царя Василия Шуйского. Историки советского периода считали, что народные массы вступили в «классовую борьбу» с пошатнувшимся троном. Отсюда и «народный вождь» повстанческого движения Иван Болотников... Но при этом всё время выпадала из поля зрения одна важная вещь: насколько в глазах тех или иных противоборствующих сторон установившаяся власть выглядела по-настоящему легитимной.

Большая часть московского государства присягнула царю Дмитрию и рассматривала его как законного правителя. Новый царь «Дмитрий» –  по такой логике – новым и не был, он был истинным царём, в отличие от самозванца Василия Шуйского. Понятие преемственности царской власти, безусловно, предполагает именно такое толкование.

Что касается , так сказать, «физического» облика «царя» Дмитрия II, то предполагают, что он происходил будто бы из Белоруссии, якобы был когда-то учителем детей одного из тамошних вельмож. Н.М. Карамзин пишет: что он был поповским сыном Матвеем Верёвкиным или жидом, т.к. он якобы владел еврейским языком и возил с собою Талмуд. Мы не знаем, держал ли когда-нибудь в руках еврейский Талмуд наш знаменитый историк, но в русском переводе начала ХХ века это сочинение занимает 5 огромных фолиантов энциклопедического формата. Таскать с собой во время военных походов это капитальное издание какой-то лихой авантюрист едва бы стал. Вдобавок сразу же возникает ещё одна мысль: кто это из тогдашних участников Смуты, людей в основном абсолютно серых и необразованных, настолько мог овладеть древнееврейским языком, чтобы понять не только содержание каких-то книг, на нем написанных, но даже определить их название? Еврейский шрифт для непосвящённого был не то чтобы непонятен, а представлялся некими бессмысленными закорючками. Ещё добавим, что печатный текст Талмуда в этот период, если где-то и был издан, то только в западных частях территории Священной Римской империи, да и то проблематично.  Более или менее официально признанный текст этого документа появился только в ХVIII веке.

Так что, судя по всему, перед нами некие домыслы, возможно, связанные с ересью «жидовствующих», которая появилась на Руси ещё за 100 лет до этих событий , и для церкви предсталялась серьёзной опасностью.

К. Буссов пишет, что польские воеводы из круга Мнишеков, получая тревожные послания от болотниковцев, осаждённых царскими войсками в Туле и Калуге, «стали измышлять способ раздобыть кого-либо, кто выдал бы себя за Димитрия, и нашли у одного белорусского попа в Шклове (кстати, место, где издавна существовала большая еврейская община – Г.М.), который был под властью польской короны, школьного учителя, который по рождению был московит, но давно жил в Белоруссии, умел чисто говорить, читать и писать по-московитски и по-польски. Звали его Иван. Это был хитрый парень. С ним они вели переговоры до тех пор, пока он, наконец, не согласился стать Димитрием». В сопровождение ему был дан пан Меховецкий /впоследствии он будет гетманом у Лже-Дмитрия II. – Г.М./ и отряд польской конницы. Сам «Дмитрий» тем временем тайно добрался до г. Стародуба, в котором обосновались сторонники первого Дмитрия. Там находился посол Болотникова Иван Мартынович Заруцкий с миссией во что бы то ни стало обнаружить истинного царя, которого ожидало всё воинство, наступавшее на Москву. После ряда приключений новый (одновременно старый и истинный) Дмитрий объявил своё «царское достоинство». Это случилось в июне 1607 года. Заруцкий тотчас же явился к нему с посланиями от Болотникова и «племянника» царевича Петра, причём сразу же воздал Дмитрию «царские почести», хотя сразу понял, что это далеко не тот Дмитрий, который был царём в Москве. Но надо было соблюсти полагающийся этикет, поскольку и Болотников, и Заруцкий собирались воевать за царский престол «до последней капли крови».

Чтобы подтвердить свои права, Дмитрий устраивал разные «испытания» своим новым сторонникам. Но и они тоже «испытывали» царя. Например, один из его сподвижников, будущий (по отношению к тому времени) мемуарист Николай Мархоцкий в своей «Истории московской войны» рассказывает такой эпизод: Некий, хорошо знавший Дмитрия I участник его похода на Москву «напомнил Дмитрию некоторые дела первого царя, и всё рассказывал ему наоборот, а не так, как было. Царь во всём его поправлял, указывая, что не так и как было на самом деле. Испытав его несколько раз, задумался Тромбчинский и сказал: "Признаю, милостивый царь, что я здесь в войске был единственным, кто не дал себя убедить. И Святой Дух меня просветил, верю – ты царь тот самый". Царь же на это усмехнулся и отъехал прочь».

Не напоминает ли это «опознание» царицей-инокиней Марфой трупа неизвестного ребёнка в качестве своего собственного сына? Если упомянутый шляхтич Тромбчинский хорошо знал Дмитрия I и участвовал в его походе, зачем ему нужно было задавать идиотские вопросы тому же самому «воскресшему» царю? Мемуарист Н. Мархоцкий, который был одним из самых активных сторонников Лже-Дмитрия II, таких вопросов не задаёт. Но они были не нужны.

Как только «новый-старый царь Дмитрий» объявил свои права на престол, то он сразу же с набранными отрядами польского шляхтича Меховецкого и казаками-добровольцами поспешил освобождать своих сторонников, осаждённых царёвым войском в Туле и Калуге. Но они немного запоздали. В начале октября Шуйскому, лично возглавившему войско,  в результате предательства со стороны осаждённых удалось взять Тулу. « Царевич» Пётр, Болотников и  многие из повстанцев были захвачены в плен и казнены. При этом царь Василий пошёл на очередную дипломатическую подлость, поскольку обещал всем добровольно сдавшимся свою царскую милость. Одержав такую важную для себя победу, Василий Шуйский постарался укрепить свой трон в династическом отношении. Для этого он решил жениться, что, впрочем, ему советовал сделать ещё Лже-Дмитрий I, когда полностью его реабилитировал. Дело в том, что Шуйский долгое время после смерти своей первой жены вдовствовал, а Борис Годунов, не желая укреплять род Шуйских, запрещал ему жениться и иметь официальных наследников. И вот, наконец, благоприятный случай представился. О мотивах этого поступка ясно сказал один из мемуаристов, Исаак Масса: «В Москве вельможи настойчиво советовали царю избрать себе супругу. Они полагали, что народ будет больше бояться /царя/ и вернее служить ему, если он женится и будет иметь наследников» («Краткое известие о Московии»). Тогда Василию Шуйскому было 55 лет, и его брак с молодой княжной, которая была моложе его больше, чем на 30 лет,  выглядел весьма необычно. Совет благодетеля царя Дмитрия I оказался правильным, но коварным  с точки зрения обеих сторон: Дмитрию князь Василий не дал погулять на своей свадьбе, а две дочери Шуйского от этого брака так и не стали наследницами русского престола, скончавшись во младенчестве.

 

Как уже говорилось, в это время в Польше шёл вооруженный мятеж панов-конфедератов во главе с паном Зебжидовским против короля Сигизмунда.  Повстанцев не удовлетворяли претензии короля на шведский престол, и он и рассчитывали, что Смута в Московском государстве обернётся против короля. Но надеждам вольнолюбивых панов не было суждено осуществиться. В июле 1607 года они потерпели поражение. Король почувствовал себя вновь укрепившимся на престоле. Хотя бы на престоле Речи Посполитой, поскольку именно тогда Карл IХ шведский был официально признан полноправным и законным королём Швеции.

Многим из проигравших в этой внутрипольской гражданской войне пришлось покинуть родину, где они были объявлены государственными преступниками. Их имения частично были конфискованы в казну, а многим просто-напросто грозила смертная казнь, как например, князьям Роману Ружинскому и Александру Лисовскому. Причем польские паны «рокошане» имели свои частные армии, которые субсидировали отчасти за свой счёт, а отчасти из доходов, полученных в ходе войн. Присоединиться к движению Дмитрия II для них было не только естественно, но становилось по сути единственным выходом из создавшегося положения.

Воюя против Шуйского, они могли заслужить прощение и милость короля, так как укрепляли его позицию на переговорах с «московитским» царём, которого Сигизмунд считал самозванцем. Эти переговоры велись в то время по вопросу о возвращении пленных (из отряда, воевавшего на стороне Лже-Дмитрия I. В числе этих пленных находилась официально признанная русская царица Марина Мнишек и её отец пан Юрий.) и о заключении длительного мира или перемирия. Ещё раз подчеркнём, что официально никакой войны не велось, речь шла только о продлении прежнего мира, заключенного ещё Иваном Грозным, несколько раз продлевавшимся при Федоре и Борисе Годунове, последний раз – в 1601 году, вновь подтверждённом при царе Дмитрии I. Требовалась просто юридическая перерегистрация этого договора новым царём, взошедшим на русский престол.

 

 

 

Тем временем войско нового Дмитрия одерживало одну победу за другой. В октябре был взят Козельск, затем Белев и другие города. Но в это время самозванец узнал о падении Тулы и поражении защищавших её «царевича Петра» и Болотникова. Поэтому он был вынужден отступить и остановился на зимовку в Путивле. Тут к его войску стали присоединяться новые сторонники из числа польских «рокошан», бежавших из речи Посполитой, в частности крупные соединения С. Тышкевича, Р. Ружинского, А. Лисовского. Последнего, который руководил полубандитским войском «лисовчиков» ( так они называли себя сами), в Польше, как уже говорилось, ожидала смертная казнь и терять ему было нечего Своими неожиданными рейдами и лихими атаками «лисовчики» и их атаман настолько прославились в тогдашней Европе, что были запечатлены на картинах Рембрандта и П.Рубенса. Они могли скакать без перерыва целыми сутками, меняя лошадей, и поэтому ускользали от любой погони. Невольно вспоминаются практически аналогичные лихие атаки «мамонтовцев» и «дроздовцев» по тылам красных войск в  гражданскую войну в ХХ веке.    

Весной с новыми подкреплениями самозванец двинулся к Орлу, где окончательно сформировалось его войско. Новым гетманом был назначен князь Роман Ружинский. В это время Лже-Дмитрий II обратился с письмами к своему «тестю» Юрию Мнишеку, который находился в ссылке в Ярославле. Слухи о чудесном спасении мужа сразу достигли Марины, что её чрезвычайно обрадовало. Весной 1608 года наступление войск Дмитрия возобновилось. У Болхова, недалеко от Орла, войско царя Василия под началом его брата Дмитрия Ивановича Шуйского потерпело сокрушительное поражение. Сам Дмитрий Шуйский позорно бежал, бросив на произвол судьбы остатки своей армии. Путь на Москву для Дмитрия был открыт.

В столице царь Василий готовился к серьёзной обороне. Однако среди защитников города появилась некая, как признавали современники, «шатость»: слишком многие готовы были перейти на сторону Дмитрия. Теперь вопрос стоял несколько иначе: не кто именно «более истинный царь», а на чьей стороне окажется реальная сила. Извечный закон войны: кто сильнее, тот и прав. Особенно это касалось бояр и «детей боярских». Рядовые участники войны, особенно наёмники, больше рассчитывали на то, кто и сколько будет платить. Снова возникла (впрочем, она никуда и не исчезала) проблема реальных и вполне материальных интересов, как с той, так и с другой стороны.

Войску Лже-Дмитрия II взять Москву «с ходу» не удалось, и оно в июне 1608 года укрепилось в подмосковном Тушине. В советское время при Сталине там был построен знаменитый спортивный аэродром, где при огромном стечении зрителей выступали с показательными полётами «сталинские соколы». Но в то время до этого было ещё далеко. Василий Шуйский по-прежнему вёл переговоры с польскими послами о заключении мира и выдаче польских пленных. В Кремль от Сигизмунда прибыли новые послы С. Витовский и князь Я. Соколинский, которые объединились с прежними послами, находившимися там ещё со времен первого Лже-Дмитрия, Н. Олесницким (родственником Ю. Мнишека) и А. Гонсевским. Царь Василий упорно старался уговорить их каким-то образом воздействовать на польские отряды, воевавшие на стороне нового самозванца, чтобы те, по крайней мере, его не поддерживали. Но польские послы, как прежние, так и новые, упорно настаивали на том, что польские паны по конституции Речи Посполитой вправе поступать по своему усмотрению в силу дарованных им «вольностей». Позиция Москвы была прямо противоположной. Считалось, что напротив, польские интриганы «князь Роман Ружинский, да князь Адам Вишневецкий и иные паны и ротмистры со многими полскими и литовскими людьми, вшодчи в великие государства наши, водят с собою вора, называючи его тем же именем, как прежний убитой вор рострига называл царевичем Дмитреем Углетцким».  

Иначе говоря, правительством Василия Шуйского официально была выдвинута такая концепция происходящих событий: московский государь воюет не с «царём-претендентом», даже и ложным, а именно с бесчинствующими польскими «конкистадорами», незаконно вторгшимися в московское государство и прикрывающимися именем Дмитрия. Король Сигизмунд, дескать, потакает своим распоясавшимся панам и не хочет подлинного мира с московским царём, так как ещё и раньше поддерживал другого «вора» расстригу –  Отрепьева.       

Эта дипломатическая «платформа» успешно дожила до наших дней, и поныне находит своих сторонников среди историков. Разумеется, наиболее популярной она была в 1930-х – 50-х годах, когда постоянно муссировалась мысль о польской «интервенции». Но ясно, что объяснить происходившие тогда события одной только польской интригой невозможно. Конечно, Речь Посполитая тогда ещё была очень сильна (распад её начался позднее, после 30-летней войны – именно тогда, во второй половине ХVII века Россия смогла вернуть некоторые утраченные территории), но сейм во время русской Смуты был категорически против войны с Россией, понимая её бесперспективность; и авантюризм отдельных князей, и даже ( впоследствии) самого короля, категорически не одобрял.  

Польские послы всё это прекрасно понимали, но прямо сказать не могли, т.к. это означало бы косвенное признание слабости короля Сигизмунда, неспособного одёрнуть своих подданных. Поэтому они продолжали настаивать на защите польских «вольностей», и переговоры зашли в тупик.

Тем временем к войску самозванца в его новую резиденцию продолжали прибывать подкрепления. В частности, это были отряды полковников Яна Сапеги и Александра Зборовского, а также многочисленные казачьи части. Новое усиление позиции Лжедмитрия сделало царя Василия более сговорчивым, и он заключил перемирие с польскими послами на их условиях и отпустил их из Москвы. По этому договору из ярославской ссылки были отпущены также Юрий и Марина Мнишек.

Получив свободу, они тотчас же отправились не на родину, а в Тушино, где в то время как бы царствовал «супруг» Марины. Воссоединение разлученных «супругов» было отмечено с подобающей торжественностью и ещё больше укрепило (по крайней мере, так представлялось в Тушинском лагере) легитимность Дмитрия в глазах народа. Всё новые бояре и дворяне, которых позже назвали «тушинскими перелётами», «отъезжали» на службу царю Дмитрию. Среди них были даже князь Дмитрий Трубецкой, по роду – Гедиминович, т.е. наследник великих князей литовских, который сам мог претендовать на русский престол (у самозванца он возглавил созданную там Боярскую думу), князь Дмитрий Черкасский, свойственник будущего царя Михаила Романова,  и др.

Одновременно осенью отряды самозванца под командованием Яна Сапеги и Александра Лисовского, обойдя Москву с востока, начали осаду сильно укреплённого Троице-Сергиева монастыря. Практически была установлена блокада Москвы. Тушинцы захватили Суздаль, Ростов и Ярославль. В Ростове был «взят в плен» митрополит Филарет; его перевезли в Тушино, где Дмитрий назначил его патриархом. Челобитные новому самозванцу принесли посланные из Переславля-Залесского, Юрьева-Польского, Галича, Углича, Владимира, Вологды.

Тогда царь Василий решил попросить помощи у шведского короля Карла IХ и отправил к нему своего племянника боярина князя М. Скопина-Шуйского. Это посольство и полученная от шведов помощь сыграли впоследствии важную роль в войне с самозванцем. Но уже тогда в осаждённой Москве пошли толки, что умиротворения можно достигнуть, только сменив царя. В городе активно действовала агентура самозванца, постоянно будоража жителей. Один за другим следуют боярские заговоры – В.В. Голицына, И.Ф. Крюк-Колычева (последний был казнён), волновались и низы. На стороне царя последовательно выступал, пожалуй, только новый патриарх Гермоген.

В феврале 1609 года в Выборге посольством М.В. Скопина-Шуйского и шведскими представителями была достигнута договоренность о шведской поддержке в виде экспедиционного корпуса в обмен на территориальные уступки (г. Корела). 3-го марта собранное войско около тридцати тысяч человек во  главе с Якобом Делагарди и князем М. Скопиным-Шуйским выступило в поход на Москву на помощь царю Василию. Оба молодых полководца, быстро ставшие друзьями, действовали крайне осторожно, зная, что можно ожидать с любой стороны неожиданных ударов и измен. Наступление велось только тогда, когда была уверенность в поддержке местных жителей. Эта тактика себя полностью оправдала.

Теперь уже тушинцы попали в сложное положение, поскольку были вынуждены сражаться как бы на два фронта. Некоторые города и местности к востоку от Москвы снова отложились от самозванца, так как подвергались массовому разграблению со стороны полубандитских отрядов, выступавших на стороне «царевича Дмитрия». Яну Сапеге, несмотря на все усилия, взять Троице-Сергиев монастырь, окружённый высокой и прочной крепостной стеной, никак не удавалось, даже при наличии мощной осадной артиллерии.

Но главным событием этих месяцев стало открытое вступление в войну короля Сигизмунда III, который, якобы для поддержания порядка, перешёл границу Московского государства и для начала осадил Смоленск, поскольку считал территории Смоленского княжества и Северских земель своим прежним владением. Эти боевые действия были начаты вопреки решению польского сейма. Король, как любой вельможный пан, имел право вести свою «частную» войну, если она оплачивалась им лично, а не из казны Речи Посполитой. Как уже говорилось, польская «конституция» вполне допускала такие действия. Понятно, что непосредственным предлогом для нападения стал союз Василия Шуйского с удачливым соперником Сигизмунда в борьбе за шведский престол королём Карлом IX, который был его давним противником. Сигизмунд решил собственноручно «наказать» царя Василия, хотя и поддерживать самозванца тоже не собирался. У него был свой план. К этому времени среди московских бояр появилась идея окончательно отстранить Василия Шуйского от власти и просить польского короля дать Москве царём его сына королевича Владислава. Это предложение поначалу понравилось Сигизмунду, но немного погодя он и сам стал претендовать на московский трон, хотя бы как опекун несовершеннолетнего королевича. Любопытно заметить, что за 30 лет до этих событий царь Иван Грозный после смерти польского короля Стефана  Батория тоже выдвинул свою кандидатуру на польский престол. Интересные параллели.

  С момента начала осады Смоленска планы по коронации Владислава в качестве московского царя стали занимать и тушинских бояр. Положение в лагере самозванца стало чрезвычайно сложным. Вступив войну, Сигизмунд стал требовать, чтобы польские отряды под командой Р. Ружинского и  Я. Сапеги присоединились к нему самому для оказания помощи в захвате Смоленска. Король обещал им прощение, но отнюдь не гарантировал выплату «заслуженного» за время войны на стороне самозванца. В польском войске произошёл раскол. Некоторые перешли к Сигизмунду, а остальные сохранили пока верность Дмитрию, в очередной раз клятвенно пообещавшему им заплатить всё обещанное «жалованье» после взятия Москвы. Однако конец тушинского лагеря был предрешён. Справедливо опасаясь за свою судьбу, «тушинский вор» (как называли его сторонники Шуйского) в конце декабря 1609 года в сопровождении всего нескольких верных казаков бежал в Калугу, где у него ещё было немало сторонников. Марина Мнишек некоторое время, всё ещё оставаясь в Тушине, пыталась убедить короля оказать ей помощь и её «мужу» «царю Дмитрию», всякий раз стараясь подчеркивать значение своего царского титула.

«Всего лишила меня превратная фортуна, - писала она Сигизмунду, называя его, между прочим, «любезным братом» (как равного по царственному титулу), - одно лишь законное право на московский престол оказалось при мне, скреплённое венчанием на царство, утверждённое признанием меня наследницей и двукратной присягой всех государственных московских чинов». (15 января 1610 г.). Но её письма королю, отцу (тот уже около года находился у себя дома в Сандомире) и даже папе Римскому оказались безрезультатными. Тогда Марина тоже бежала из Тушина и в феврале 1610 года в Калуге присоединилась к Дмитрию. Её ждёт впереди ещё немало приключений.

Ружинский, Сапега и Лисовский в это время перешли на сторону короля, но последний отказался заплатить им жалованье за время службы у Дмитрия, в результате чего значительная часть рядового польского «жолнерства» и многие офицеры отправились в Калугу, которая стала теперь резиденцией «царька». Там мало-помалу собирались оставшиеся верными  ему войска.

Тушинский лагерь окончательно опустел и, не встречая никакого сопротивления, отряды Делагарди и ополченцы М. Скопина-Шуйского вступили в Москву, где были встречены всеобщим ликованием и богато одарены царём Василием.

Казалось, что судьба снова улыбнулась московскому царю, тем более, что Ян Сапега так и не смог взять Троице-Сергиев монастырь и окончательно снял с него осаду, решая важный для себя вопрос: присоединиться к самозванцу или идти на помощь королю Сигизмунду. Дальнейший ход событий  сам определил его решение. Но радоваться московскому государю было рано. Сигизмунд продолжал осаждать Смоленск, хотя некоторые из его приближённых советовали ему оставить это занятие и быстрым маршем двинуться на Москву.

В это время в Москве разразилась страшная трагедия. В самый разгар празднования в честь освобождения Москвы от осады молодой полководец М. Скопин-Шуйский (ему было 24 года) после тяжких мучений неожиданно умер. Почти все современники единодушно считали, что князь был отравлен и даже называли виновника – брата царя, неудачного, но тщеславного военоначальника Дмитрия Ивановича Шуйского, чья жена Катерина будто бы и дала молодому боярину кубок с отравленным вином. Об интригах и смертельной опасности его предупреждал и Делагарди, советуя как можно быстрее покинуть Москву. Все это выглядит тем более правдоподобным, что стали распространяться слухи будто полководец претендует сам на царский трон – и имеет на это полное право – и по роду, и по заслугам. Наш современник сразу же вспомнит расправу Сталина с Тухачевским и другими маршалами; опалу Г.К. Жукова и при Сталине, и при Хрущёве... Список легко продолжить.

 

   

 

 

Теперь перед Василием возникла новая задача (для него она оказалась неразрешимой и в конце концов привела его к гибели): кому же поручить войну с Сигизмундом, когда единственный крупный полководец погиб? Возглавить войско, собранное для освобождения Смоленска, и вести его царь поручил («победителю» М. Скопина-Шуйского) своему брату Дмитрию, в прошлом уже не раз доказавшему свою неспособность к военным действиям. «В его место дал воеводу сердца не храбраго, –  свидетельствует автор одного из документов того времени, «Нового сказания»,– но женствующими обложена вещьми, иже красоту и пищу любящаго, а не луки натязати и копия приправляти хотящаго». Вместе с ним были отправлены и отряды Я. Делагарди. Катастрофа не заставила себя ждать.

Навстречу русскому войску Сигизмунд отправил гетмана Станислава Жолкевского с задачей собрать остатки тушинского войска и, соединившись с ним, вступить в бой с русско-шведским войском, направлявшимся к Смоленску.

У деревни Клушино 4 июля 1610 года состоялась одна из крупных битв периода Смуты. Войско под командованием Дмитрия Шуйского было наголову разбито, а «немецкие» отряды, которым князь не заплатил договоренного жалованья (казну он вёз с собой, но предполагал сэкономить, рассчитывая, что за убитых платить будет не нужно) изменили ему. Якоб Делагарди, как и в прежних походах, возглавлявший наемников обещал С. Жолкевскому, что больше не будет служить царю Василию и отправился обратно в Швецию, где впоследствии ещё сыграет важную роль в дальнейших событиях.

Таким образом, царь Василий со своими немногочисленными сторонниками, но теперь уже безо всякого войска снова оказался в окружении. С запада к Москве подходили поляки во главе с гетманом Жолкевским, а с юга – из Калуги  –  вновь обретший уверенность самозванец с новыми пополнениями, в основном из числа казаков. Стало ясно, что дни царя Василия на троне московского царства сочтены. 17 июля «люди московские» категорически потребовали «отставить» Василия Шуйского. Во главе народа стояли Захар Ляпунов (уже давно поклявшийся отомстить Василию за убийство Михаила Скопина-Шуйского) и дворянин Фёдор Хомутов. Единственным, кто сопротивлялся, был патриарх Гермоген, но его никто не слушал.

«Сведённого» царя, хотя он пытался сопротивляться, насильно постригли в монахи, и отправили для начала по уже испытанному пути в Чудов монастырь. Власть перешла к Боярской думе, которая, помимо прочего, постановила: «А бывшему государю-царю и великому князю Василью Ивановичу всеа Русии отказати и на государевом дворе не быти, и вперед на государьстве не сидети; и нам над государем, и над государынею, и над его братьями убивства не учинити и никакова дурна; а князю Дмитрею да князю Ивану Шуйским с бояры в приговоре не сидети». Последнее означало, что и исключались из состава Думы. В составе новообразованного органа высшей власти, который получил название «семибоярщины»,  состояли по старшинству: Ф.И. Мстиславский, И.Н. Воротынский, А.В. Трубецкой, А.В. Голицын, Б.М. Лыков, И.Н. Романов, Ф.И. Шереметев.

В это время гетман Жолкевский стоял под Москвой в Можайске, ожидая дальнейшего развития событий, а «царь Дмитрий» вплотную подошёл к Москве с юга и остановился в селе Коломенском. Тогда его гетманом стал уже Ян Сапега, который решил всё-таки не поддерживать королевское войско. Бояре понимали всю серьёзность положения, но главного противника стали видеть уже не в польском войске Жолкевского, и даже не в короле Сигизмунде, а именно в «воре» Дмитрии, потому что при отсутствии вообще какого-либо царя, даже поруганного и изгнанного Василия Шуйского, он стал самым очевидным претендентом на престол. Дума однозначно решила – на московском престоле должен сидеть «настоящий», природный государь, пусть и иностранец, но ни в коем случае не бродяга неизвестного роду-племени, да ещё со своими претензиями навести новые порядки, уничтожив прежнюю структуру власти. Было решено, что уж лучше польский царь, и даже, может быть, государственная уния с Речью Посполитой, но при одном условии: чтобы олигархия сохранила свои позиции, привилегии и доходы. В обращении к польскому королю говорилось: «бояром бы и окольничим и всяким думным, и ближним людем в господарьских чинах и поведениях быть попрежнему». Так состоялось новое предательство со стороны олигархической «семибоярщины». «В Москве же бояре и все люди московские, не переславшись с городами, избрали на Московское государство литовского королевича Владислава и пришли к патриарху Гермогену и возвестили ему, что избрали на Московское государство королевича Владислава. Патриарх же Гермоген им с запрешеньем говорил: «Если будет креститься и будет в православной вере, я вас благословлю, а если не будет креститься, то разрушенье будет всему Московскому государству и православной христианской вере, да не будет на вас нашего благословения». Бояре же послали к гетману о съезде. Гетман же с ними встретился и говорил о королевиче Владиславе. И на том уговорились, что королевича на Московское государство дать и креститься ему в православную христианскую веру. (...) И на том укрепились, и крест целовали им всей Москвою. Гетман же пришёл и стал в Новодевичьем монастыре». («Новый летописец»). Вот таким образом и оказались поляки в русской столице, словно новые «варяги», призванные «править и володеть». С горькой иронией писал об этом А.К. Толстой в своём знаменитом стихотворении «История государства Российского»:

 

Взошел на трон Василий,

Но вскоре всей землей

Его мы попросили,

Чтоб он сошел долой.

 

Вернулися поляки,

Казаков привели;

Пошел сумбур и драки:

Поляки и казаки,

 

Казаки и поляки

Нас паки бьют и паки;

Мы ж без царя как раки

Горюем на мели.

 

Прямые были страсти —

Порядка ж ни на грош.

Известно, что без власти

Далёко не уйдешь.

 

Без власти далёко не уйдёшь. И Дума в полном составе  приняла присягу новоизбранному царю. Эта крестоцеловальная запись гласила: «Целуй сий животворящий крест государю царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу всеа Русии на том, что ему государю служити и прямити во всём, дурна никакого не мыслить, в Крым и в Немцы и ни в которые Орды, опричь Польского и Великого Княжества Литовского государства, никуды не отъехати, и своры со князь Дмитреем Трубецким и с Иваном Заруцким и с Прокофьем Ляпуновым и с их воровскими товарыщи, которые с ними воруют, ни в чём ни в которых делех, и с грамоты воровскими не ссылатца, и иного государя на Московское Российское государство, опричь государя царя и великого князя  Владислава Жигимонтовича всеа Русии, никого не хотеть». Присяга была принята  в традиционном для коронования московских царей Успенском соборе Московского Кремля в присутствии патриарха Гермогена. Затем по совету того же гетмана Жолкевского и для того, чтобы окончательно договориться о предполагаемом приезде нового царя, Дума направила к Сигизмунду под Смоленск своё посольство, которое тоже благословил  патриарх. Во главе его стоял митрополит Филарет, к тому времени приехавший в Москву. В посольство вошли князья В.Голицын, Д. Мезецкий, думный дворянин В. Сукин и другие,- всего 1246 человек. Спустя некоторое время гетман Жолкевский  сам отправился к королю, взяв с собой в качестве заложников бывшего царя Василия и его братьев. Вместо себя начальником польского гарнизона он оставил бывшего польского посла А. Гонсевского. Впрочем, в Москве от этого положение не изменилось. Зато оно коренным образом изменилось для низложенного царя Василия и его родственников, выданных гетману. Он привёз их под Смоленск в ставку короля Сигизмунда.

Тем временем московское посольство прибыло к Сигизмунду, и его участники обнаружили, что тот вовсе не спешил посылать в Москву своего сына Владислава, а предъявил собственные претензии на престол Московского государства, причем даже стал от своего имени раздавать некоторым членам посольства жалованные грамоты на земельные владения и вотчины в пределах Руси. Пожалованы были В. Сукин, троицкий келарь, архимандрит (это звание ему пожаловал ещё Лжедмитрий II) А Палицын и другие. К королю обратилась даже царица-инокиня Марфа, находившаяся в Москве. Боярская Дума фактически утратила реальную власть, и король Сигизмунд, как говорится, «явочным порядком» вступил в управление Московией, хотя и прикрывался именем Владислава. В Москве его наместником стал уже упомянутый А. Гонсевский, который опирался на вооружённый польский отряд   и своих помощников из числа русских, бояр и дворян, среди которых были: М.Салтыков, Ф. Андронов, М. Молчанов (тот, который служил ещё первому «Дмитрию»), В. Масальский и др.. Установился, можно сказать, прямой оккупационный режим. Московское государство перешло, как теперь говорят, под «внешнее управление» польских оккупантов. 

В декабре того же 1610 года под Калугой в случайной стычке был убит Лжедмитрий II, и сложилось такое положение, что никакой более или менее легитимной реальной власти, кроме оккупантов, правивших именем несуществующего Владислава, в Московском государстве не стало. Польские отряды ездили по городам, якобы собирая дань именем польского короля и Владислава. В народе стало складываться представление о необходимости сопротивления иноземцам. Сопротивления, невозможного без общенационального единения. Вопрос стоял так: где источник власти, если «богоданная» власть прекратила своё существование?

Впервые в истории Российского государства на повестку дня вышел в качестве основополагающего именно национальный фактор. Единение народа и отпор оккупантам – это стало девизом народного ополчения, а одновременно самосознанием и самоопределением русского народа.