Жизнь как есть

О детство, пытливый умишко,
во взрослую жизнь унося, –
ты словно тот плюшевый мишка,
которого бросить нельзя.

Забыть ли твои полустанки,
твои проходные миры,
как с горки летела на санках
в весёлые тартарары,

как в небо взлетали качели,
где всё мне сигналило: «будь!»,
и звёздами был предначертан
мой будущий горестный путь.

Первый раз в первый класс

Запомнился на всю жизнь день первого отправления в школу. Это был драматический день, имевший для нашей семьи далеко идущие последствия. Нарядная, в белом фартуке, с новеньким портфелем, с огромным бантом и ещё более огромным букетом я стояла у порога дома, напутствуемая с двух сторон родителями и соседями, как правильно переходить улицу. На пути к школе мне надо было трижды перейти дорогу.

Провожать меня было некому, все работали, я должна была этот крестный путь проделать одна. Меня чуть ли не в сотый раз экзаменовали на этот предмет, и я в сотый раз отвечала, что пойду только на зелёный свет, что сначала посмотрю налево, потом, дойдя до середины дороги, – направо… Может быть, именно оттого, что я столько раз это твердила и обещала, во мне подспудно зрел какой-то смутный неосознанный протест, как всегда против всякой обязаловки.

И вот настал этот час икс. Весь двор вышел смотреть, как я буду пересекать магистраль. Я чинно стояла у бордюра. Из-за угла появилась машина. Я терпеливо ждала. Мама и соседи переглядывались и удовлетворённо кивали головами: "умница". Машина приближалась. Я подпустила её почти вплотную и тут – сама не знаю, что на меня нашло – ринулась вперёд. Я проскочила, успела за какую-то секунду до столкновения. Но какой ценой! Сосед Айзик Маркович – у него было больное сердце – упал в обморок. Меня со скандалом вернули обратно. У мамы была истерика. Напившись валерьянки, она стала звонить на работу, отпрашиваться. В школу меня повели под конвоем, держа крепко за руку слева и справа.

И в тот же день родители стали искать варианты обмена на нашу квартиру в доме рядом со школой. Нашли гораздо худшую, с меньшей площадью, но зато срочно и без перехода улицы. Вот так плачевно закончился мой "переход через Альпы."

<--- Мама молодая.

Плачевно не только для родителей, но и для меня самой. Судьба жестоко наказала меня за этот акт непослушания. Как я уже упоминала, у меня был в этот день огромный шикарный букет — мама постаралась. Он очень выделялся среди всех других букетов первоклассников. И учителя распорядились, чтобы мой букет был преподнесён не старшеклассникам, как все прочие, а директору. Думая, видимо, что оказывают мне этим большую честь. Но дело в том, что по заведённому ритуалу старшеклассники в ответ на букеты первоклашек дарили им подарки: открытки, перочистки, значки, какие-то свои рукоделия и поделки. На торжественной линейке состоялся как всегда обмен букетов на сувениры. Их разглядывали, хвастались друг перед другом, показывали родителям. И только я одна, как оплёванная, осталась без подарка. Ведь не директор же в самом деле должен был снизойти до таких мелочей. Вот так меня наказали за мой слишком дорогой вызывающий букет. Я горько рыдала, и никто не мог меня успокоить. Учителя не могли понять, в чём дело, на что я обижена, а я стеснялась сказать. Я проревела весь день, ничего не слушая и не запомнив на уроках, поглощённая своей смертной обидой. Так драматично началась для меня школьная жизнь.

Поэтка

Во многих интервью, на творческих вечерах, встречах с читателями мне часто задавали вопрос о том, когда и как я начала писать стихи.

Первое соприкосновение с рифмой – ещё без понятия, что сие слово означает, относится к смутному времени детства, где-то годам к пяти. В детском саду я очень не любила тихий час. Я никогда на нём не спала. А поскольку просто так лежать было скучно, я зарифмовывала предметы, которые видела вокруг себя: стол-пол, синичка-косичка и т. д. Потом связывала эти слова предложениями, стараясь придать им более-менее логический смысл. Когда мои собратья по койкам просыпались, я читала им вслух свои «творения». За это в детском саду меня уважительно прозвали «поэткой».

Как смешны теперь кажутся детские беды:
вспоминаю, как я, протестуя подчас,
ненавидела в садике после обеда
обязательный тихий объявленный час.

Спали дети и видели сны игровые,
ну а я, как всегда, от закона в бегах,
всё глазела вокруг, словно видя впервые,
и рифмуя, что вижу, в корявых стихах.

А потом, когда час пробегал незаметно
и ко всем возвращались и зренье, и слух,
я вставала на стульчике в позе победной
я читала своим односадникам вслух.

Это было такое смешное начало
рокового всесильного слова в судьбе,
когда билось, стучалось во мне и кричало,
что уже не вмещалось в одной лишь себе...

Я потом поняла в бытовой мельтешизне,
выверяя с неглавным и главным весы:
величайшие наши события в жизни –
это самые тихие наши часы.

Это же прозвище – «поэтка» – преследовало меня и в школе.

Однажды в первом классе учительница вздумала рассадить нас по половому признаку: каждого мальчика – непременно с девочкой. Считалось, что девочки будут облагораживающе влиять на шебутных мальчишек. Те почувствовали угрозу своей мужской свободе и выразили протест, который проявлялся в том, что каждое очередное «рассаживание» они встречали улюлюканьем и публичной демонстрацией недостатков своих потенциальных «воспитательниц».

– Смотри, с кем Серый сидит – с Каланчой! – и мальчишки тыкали пальцем в долговязую Люську.

– Ой, а Козёл-то – с Жир-трестом! – безжалостно высмеивал мужской контингент очередную жертву женского пола. Каждая получала какое-то обидное прозвище, зачастую узнавая его впервые. Когда очередь дошла до меня, мой новоиспечённый сосед по парте, только что кого-то со смехом поносивший, услышал и в свой адрес мстительное:

– А ты-то, ты-то сам с кем сидишь! С поэткой! – и столько убеждённого мальчишеского презрения было вложено в это слово, что я растерялась, не зная, каким же его считать теперь – почётным званием или ругательством. В более старших классах «поэтка» превратилась в «поэтессу», но произносилось с тем же иронически-негативным оттенком.

Был случай, когда я сурово поплатилась за свою неукротимую тягу к словотворчеству. В шестом классе мне поручили выпустить стенгазету к 23 февраля, в которой надо было поздравить мальчишек с мужским праздником. Я решила сделать это в стихах, но не в обще-формальных, а каждому посвятить персональное стихотворение с учётом его личных особенностей. Пропыхтела весь вечер, и стихотворная газета в муках была рождена. Но вместо поздравительных стихов почему-то получились эпиграммы, в некоторых случаях весьма обидные. (Может быть, подсознательно мною двигала месть за «поэтку»). Газета вызвала бурю возмущения у мужской половины класса, и за мной долго охотились, чтобы отплатить за оскорбительные «поздравления». Получив несколько затрещин и засунутых за шиворот снежков, я постигла на собственном опыте, что искусство требует жертв. Словом, от моего таланта мне были одни неприятности.

И только однажды я сумела извлечь пользу из своего умения складывать в рифму слова. Была очень трудная контрольная по алгебре, и я, без всякой надежды решить что-либо из тех головоломных задач, в отчаянье начертала на листке:

Дальше шло подробное объяснение четырёхстопным ямбом, почему я не могу решить задачи с длинным перечнем выдуманных «уважительных причин», в лучших традициях Пушкина, Маршака и Агнии Барто. А заканчивалось всё так:

Я сдала листок со своей стихотворной контрольной и стала с нетерпением ждать решения своей участи. Сомнения червили мою душу: всё-таки учитель математики – не литературы, может и не оценить талант.

Когда на другой день всем раздали листочки с выставленными отметками, почти у половины класса они пестрели двойками и единицами. Я с трепетом развернула свой. Плохая оценка была бы для меня губительна не сама по себе – а как знак непризнания моих поэтических способностей, не сумевших тронуть душу преподавателя. В листочке стояло скромное «См». Что означало: «Смотрел». И только. Смотрел, читал, оценил, поверил. Я ликовала. Обладатели двоек и трояков завистливо заглядывали мне через плечо, косясь на нейтральное «См». Моё бросовое поэтическое ремесло зауважали.

Но это был единственный случай, когда я использовала его в своих личных, корыстных целях. Это был только эксперимент, который я никогда больше не повторяла. И потом, когда уже выходили сборники, никакие благие цели и ожидания благ не могли бы подвигнуть меня на посвящение стихов губернатору или министру культуры, что можно было наблюдать у многих наших саратовских патриархов пера. «Не продаётся вдохновенье».

Я имела обыкновение скупать с прилавков книжных магазинов все поэтические сборники, в том числе и местных авторов, которые там лежали. Раньше мне нравилось всё подряд. Казалось, раз это напечатано, признано знающими людьми, значит, плохим быть не может. Читала, искала глубинный смысл во всяком барахле, дополняла, чего нет, воображением… Потом постепенно научилась чувствовать разницу.

Когда вырывался свободный часок, спешила в библиотеку Дома учителя. Я облюбовала там стол у окна с видом на волжские дали и зачитывалась стихами. Тушнова, Вознесенский, Заболоцкий, Лорка… Я обнаружила, что поэзия может волновать и трогать, даже если не понимаешь всё до конца. Вернее, понимаешь, но не умом, а каким-то чутьём, нутром, интуитивно. Я, как хрустальный бубенец, пробовала на слух загадочный ребус слов, как драгоценные камешки, катала во рту волшебные строки:

Я ходила, как пьяная, шептала эти стихи про себя, словно в бреду. У меня до сих пор хранятся те общие тетради с переписанными стихами открывшихся мне поэтов. Хотя давно уже на полках стоят их сборники, собрания сочинений, и в тетрадках нет больше нужды, но как-то не поднимается рука их выбросить. Открываю их – и сразу оживает в памяти тот трепет, с которым переписывала близкие сердцу строки…

Иные стихи пробуждали какие-то импульсы, заражали жаждой творчества. Казалось, я тоже так могу! Другие, наоборот, вызывали желание «кончить полной немотой», намертво замыкая уста, рождая чувство восхищённого бессилия: мне так ни за что не сказать!

Гумилёв всех людей хотел сделать поэтами. Он говорил, что в душе каждого скрыт Кастальский источник, он лишь завален мусором, который надо расчистить. Сотри случайные черты… Стихи – это как бронхит: пока не откашляешься – не вздохнуть. Надо давать себе этот выход, давать себе выплеснуть то, что болит внутри. Гумилёв хотел, чтобы все люди могли «лечиться писанием стихов». «Болящий дух врачует песнопенье...» (Баратынский). Это то, что остаётся с тобой, даже когда уже ничего не остаётся.

(Продолжение следует)