Литературная критика

Нельзя сказать, чтобы имя Фёдора Сологуба было полностью забыто или вычеркнуто из истории литературы за годы советской власти, как имена многих его современников – писателей Серебряного века. Его роман «Мелкий бес», выдержавший до революции 1917 года более 10 изданий, дважды  –  и при Сталине (1933 г.), и при Хрущёве   (1958 г.) – издавался  при советской власти, уже  после смерти автора. Более того, этот роман считался одним из важнейших произведений так называемого «критического реализма», будто бы разоблачавшего язвы и  гнусную действительность царского режима. Впрочем, в этом была доля правды, поскольку, как ни странно, сам Ф.С. был одним из немногих, кто искренне верил в грядущий прогресс, чуть ли не на уровне социального утопизма. Например, в статье « О Грядущем Хаме Мережковского», написанной в 1906 году, т.е. за 10 с небольшим лет до так называемого «великого октября», Ф.С. резко осуждает рассуждения Мережковского об опасности  воцарения мещанского, т.е. хамского строя в России.

Фёдор Кузьмич Сологуб 

/17 февраля (1 марта) 1863, Санкт-Петербург  – 5 декабря 1927, Ленинград / 

Сологуб убеждён, что по якобы ошибочному мнению Мережковского «вслед за политическим освобождением русского народа, за его Лазаревою субботою, ему угрожает новая опасность, горшая того могильного смрада, в котором он пробыл многие столетия,  – господство Хама, впадение в нестерпимую плоскость  мещанского благополучного прозябания. И эта опасность представляется мне ( Ф. Сологубу – Г.М.) совершенно фантастическою» (Ф. Сологуб,  Собрание сочинений, т. 2, М. 2001, стр. 555). 

Но и это ещё не всё. В той же статье  он пишет: «Хамство – грязный пережиток старых лет, издыхающее порождение старого строя. Кто бы ни пришёл в ближайшее будущее на политическую арену, царство Хама не грядёт, а кончается» (там же, стр. 558). Это рассуждение уже не символиста, а почти что большевика. Интересно, вспоминал ли эти свои мысли он после 1917 года? Думаю, вспоминал, но вынужден был, как бы нехотя, присоединиться к суждению Мережковского. После октябрьского переворота 1917 года Ф.С. не раз выступал с антибольшевистской публицистикой и даже утверждал, что в советской России начали господствовать «вчеловеченные звери». Что и говорить, не всем дано быть прозорливцами, особенно в области социально-политических событий. Мережковский оказался куда как дальновиднее. 

Мы начали раздумья о творчестве Ф. Сологуба, прямо скажем, с его не очень удачных прогнозов не для того, чтобы как-то скомпрометировать его имя, а напротив, чтобы показать: социально-философские рассуждения могут не совпадать, а подчас прямо противоречить художественным открытиям автора.

О ранней прозе Ф. С. и его лирике в наше время написано довольно много, но его поздние произведения  – романы «Творимая легенда» (1907 –1913 гг.) «Слаще яда» (1912) и «Заклинательница змей» (1921 г.) получили значительно меньшее отражение в отечественном литературоведении.

«Творимая легенда» – это синтез художественно-философского миропонимания автора, это попытка показать, что в  противовес реальной и пошлой действительности может быть создан иной мир. Его Сологуб называет  блаженной страной Ойле, которая , в общем-то, может быть достигнута, а вернее сказать, она всегда и беспрерывно созидается, творится художнической волей писателя. В этом романе соединились все заветные чаяния и даже детские мечтания автора.

Анализируя творчество Ф. Сологуба, Г. Чулков в статье «Дымный ладан» (1909) писал: «В идеалистическом символизме Фёдора Сологуба есть исход в реальную мистику, но этот реализм не последний реализм. Рок судил поэту или  – как он верит, – его Я ему велело блуждать вечно в астральных кругах. Здесь он воистину нечто видит и знает, но кто-то шутит над ним, непрестанно меняя личины». Это сказалось и в работе над романом «Творимая легенда». Поначалу он выходил под названием «Навьи чары», то есть потустороннее воздействие загробных сил. Второе название в большей степени отражало творческий замысел автора.

Роман открывается следующим рассуждением, которое  хотя и многократно цитировалось, но всё же имеет смысл привести его ещё раз для того, чтобы замысел автора стал более понятен: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я –  поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, –   над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном».  Становится ясно, что мир, создаваемый автором, и является, по сути дела, для него подлинной реальностью. Не случайно сам Ф. Сологуб называл свой стиль «символическим реализмом».

Эта   полуреальная, полусимволическая действительность отчётливо осознаётся  главными героями романа. Один из них – изобретатель, мистик, маг, – Триродов, обращаясь к  его возлюбленной Елисавете – главной героине – говорит: «Вот и мы с вами   чувствуем себя живыми людьми, и что для нас может быть более несомненным, чем наша жизнь, наше ощущение жизни? А может быть, мы с вами   –  вовсе не живые люди, а только действующие лица романа, и автор этого романа совсем не стеснён  заботою о внешнем правдоподобии». Эта двойственность восприятия и изображения пронизывает всё повествование. Сквозным мотивом, как обычно у Сологуба, является противостояние двух женских образов – символов, восходящих к Дон Кихоту Сервантеса. Это Дульцинея и Альдонса. 

Здесь нужно заметить, что эти образы, а также сам образ Дон Кихота, с которым автор отождествляет самого себя, –   ключевой мотив всего творчества Сологуба. «В гордом замысле бедного Ламанческого рыцаря  Прекраснейшая из дам   – Дульцинея Тобосская. Воистину прекраснейшая,  – потому что в ней красота не та, которая уже сотворена, и уже закончена, и уже клонится к упадку, – в ней красота творимая и вечно потому живая.

Как истинный мудрец, Дон Кихот для творения красоты взял материал, наименее обработанный и потому наиболее свободы оставляющий для творца».  Это цитата из статьи Ф. Сологуба, посвящённой творчеству Айседоры Дункан, воплотившей, по его мысли, заветную мечту Дон Кихота («Мечта Дон Кихота /Айседора Дункан/» (1908 г.). Очевидно, что  совпадение  с изложенным выше замыслом романа почти буквальное. 

Примерно так же рассуждают и герои романа. Триродов  говорит: «–  Моя Дульцинея не хотела стать Альдонсой. –Дульцинею любят, –    говорила Елисавета, –  но полнота жизни принадлежит Альдонсе, становящейся Дульцинеею.   –   А хочет ли этого она, Альдонса?  –  спросил  Триродов.  Нежно зардевшись, говорила Елисавета. – Хочет, но не может. Хочет, но не умеет.   А мы ей поможем, мы её научим». 

Здесь уместно заметить, что Прекрасная Дама   –   это ключевой образ и для других символистов, на первом месте из которых  – А. Блок и А. Белый.  Прекрасная Дама воспринималась ими как воплощение Вечной Женственности. Эту роль в их поэтическом сознании играла Л.Д. Менделеева-Блок. 

Триродов, –  рискнём предположить, –   это своего рода символический автопортрет самого автора. Как и сам Ф.С.,  он отчасти является педагогом, организовав в своём имении некую школу для сирот. Причём, вот интересный факт: и ученики, и учительницы ходят обнажёнными. Эта деталь вызывала не совсем доброжелательные отзывы критики. Однако она полностью соответствует выраженной  незадолго до этого мысли в статье «Полотно и тело» (1905 г. ): « Люблю тело. Свободное, сильное, гибкое, обнажённое, облитое светом, дивно  отражающее его. Радостное тело. (...) Радость наготы в том, что тело погружается в родные стихии.  Ветер его обвевает, вода его обнимает, земля нежна и мягка под ногами, пламенное солнце лобзает кожу»  ( Собр. соч. т. 6, стр. 542 – 543).

Нечто подобное писала З. Гиппиус в воспоминаниях о Сологубе(1924 г.), цитируя его собственные стихи: В воде спокойной отражены, / Они бесстрастно обнажены (...) При свете тихом ночной луны / Два отрока, две девы творят ночной обряд.   Кроме обычных детей в школе Триродова существуют ещё так называемые «тихие дети». Это полуживые, вырытые из могил мальчики и девочки. Они никогда ни с кем не разговаривают, отличаются от окружающих спокойствием, бледностью. В отличие от остальных, они всегда одеты в белые одежды. Кто  они такие?  Об этом в тогдашней критике были разные суждения. Намекали и на некие сексуальные извращения. Но сам автор подчёркивал, что образ «тихих детей» –  для него своеобразное средостение между жизнью и смертью.  Об этом в воспоминаниях писала Н.А. Тэффи, говоря, что в «Навьих чарах»  «...как раз появились “тихие мальчики”, над которыми многие подсмеивались, подозревая в них нечто сексуально неблагочестивое, хотя сам автор определённо говорил, что мальчики эти были тихие, потому что были полуживыми-полумёртвыми. Ему вообще приятен был образ ребёнка, полуотошедшего от жизни»  собр. Соч. , т. 6, стр. 414). 

В одном из своих стихотворений  Ф.С. писал: Быть людьми  –   какое бремя! / О, зачем же надо с ними жить,         Отчего нельзя всё время /  Чары деять, тихо ворожить?

В романе «Творимая легенда» есть ещё один положительный образ – это своеобразная пародия на Иисуса Христа. Об этом написала  Н.А. Тэффи в своих воспоминаниях. В первоначальном варианте этот якобы Христос фигурирорвал как Осип Осипович Давидов. Но в окончательном тексте он назван Эммануилом Осиповичем Давидовым. Триродов, к которому он явился, воспринимает его так: «...лицо очень смуглое, явственно не русского типа. Скорбная черта слегка опущенных в углах губ. Короткая острообрезанная  рыжеватая бородка. Волосы рыжевато-золотящиеся, слегка волнистые, остриженные довольно коротко. Это удивило Триродова: на портретах он видел князя Давидова с длинными, как у Надсона, волосами. Глаза чёрные, пламенные и глубокие».  Тэффи пишет, что Ф.С. в окончательной части романа отказался от пародии на образ Христа, но кое-какие намёки уже позволяли  прийти к достаточно определённому выводу. Что это за «портреты», которые будто бы видел Триродов?  Не иконы ли это? А уж сравнение Христа с Надсоном – это достаточно злая шутка.

Уместно вспомнить, что явление  Христа  будто бы в современную эпоху принадлежит Ф.М. Достоевскому в его знаменитой «Легенде о Великом Инквизиторе». Что бы могло произойти, если бы Христос явился в более или менее современную нам эпоху? И Достоевский, и Сологуб отвечают на этот вопрос весьма уклончиво, тем более, что само такое предположение – явная антихристианская ересь, поскольку , согласно Св. Писанию, второе пришествие Христа может осуществиться при конце света, который всё ещё не наступил.   

Триродов и князь Давидов расстаются далеко не так, как персонажи Достоевского –Великий Инквизитор и будто бы явившийся ему Христос. «– Оставьте меня! – решительно сказал Триродов. – Нет чуда. Не было воскресения. Никто не победил смерти. Над косным, безобразным миром восставить единую волю – подвиг, ещё не свершённый. Князь Давидов встал и сказад степенно: – Я оставлю вас, если хотите. Но вы пожалеете о том, что отвергли путь, который я указываю. Единственный путь.  Триродов надменно возразил: – Я знаю верный путь. Мой путь». Как мы помним, Великий Инквизитор в романе Достоевского не решается спорить с будто бы явившимся ему Христом. И Христос не вступает с ним в спор. Но сама постановка вопроса в чём-то сближает обоих авторов. Действительно, является ли незыблемой христианская вера? Может быть, странно, но и Достоевский, и Сологуб как будто сомневаются в её истинности. Об этом  не писал никто из исследователей творчества Сологуба, а, между тем, как мне представляется, это центральный влпрос его творчества.

Во второй части романа «Королева Ортруда» автор углубляется в свои утопические размышления, которые ещё более развиты в третьей части «Дым и пепел». Здесь снова появляются чрезвычайно важные для Ф.С. рассуждения о земной и как бы вечной женственности: «Всегда человеку даются две жены и даются ему  вечно две истины. Как эти две истины, нетлиянные и нераздельные, вечно враждебные одна другой, и вечно в тайном, неведомом союзе одна с другою, так и две жены человека  всегда враждуют одна с другою. Только изредка какой-нибудь одной из них даётся понимание  их извечной, роковой близости. Первая жена –  лунная  мечта Лилит, обвеянная тишиною и тайною, подобными тишине и тайне могилы. Это – вечная Сестра, родная и далёкая, таинственная Подруга, неведомая Спутница, всегда зовущая его в далёкий путь. Вторая ему жена – солнечная, голубая, золотая Ева, Елисавета. Это –   вечная Любовница, чужая, но близкая, Госпожа его дома, Мать его детей, всегда влекущая  к его  успокоению. Две вечные истины, два познания даны человеку». В конце романа Триродов после целого ряда необычайных приключений становится королём вымышленного государства Соединённых Островов.  Эта часть трилогии выгдядела, с точки зрения тогдашней критики, да и в наи дни, наиболее слабой и надуманной. Она в чём-то отвечала утопическим мечтаниям Ф.С. о торжестве всемирной справедливости, которым было суждено буквально через несколько лет полностью развеяться.                                                                                                        Последние два романа   – «Слащё яда» (1912) и «Заклинательница змей» (1921) были написаны п предположению некоторых исследователей в соавторстве с супругой писателя  –  Анастасией Николаевной Чеботаревской (1876 – 1921).

Хотя прямых доказательств этому нет, но об этом впервые написала Н. Тэффи, хорошо знавшая Сологуба последние годы. Эти романы характеризуются удивительной незамысловатостью  сюжета, а также почти детективным характером. Кое-где там встречаются излюбленные мысли Ф.С.: «Нагота человеческого тела – лучшая, самая таинственная из человеческих личин» («Слаще яда»). Роман «Заклинательница змей» написан, судя по всему, уже под влиянием социалистической идеологии, поскольку его главная героиня стремится с помощью различных интриг достичь того, чтобы влюблённый в неё капиталист оставил завещание в пользу рабочих его предприятияю По словам самого Ф.С. в романе «по мере моих сил восхвалена фабричная работница и показан развал эксплуататорского змеиного гнезда» (цит. По М. Савельева «Федор Сологуб», М..2014, стр. 204).

А.Н. Чеботаревская и Ф.К. Сологуб\

Последние годы жизни Ф.С., которы й после смерти своей супруги А. Чеботаревской так и не решился эмигрировать, всё же занимался общественной деятельностью. С 1924 года до самой смерти он был председателем Ленинградского отделения Всероссийского Союза писателей. Все видные представители русской эмиграции глубоко сочувствовали смерти этого выдающегося писателя, до конца своих дней не изменявшего заветам и и идеалам русского символизма. 

Многие удивляются, почему Фёдор Сологуб не уехал заграницу или не был выслан одновременно со многими своими коллегами  и продолжал жить на территории советской России, где и умер 5 декабря 1927 года. Причина была отчасти естественной, а потому и закономерной. Когда все документы на выезд были уже готовы, его супруга – А.Н. Чеботаревская в припадке безумия покончила с собой, бросившись в Неву с Благовещенского моста (в советское время – мост  лейтенанта Шмидта). Спустя несколько дней, таким же образом рассталась с жизнью и её сестра – свояченица Фёдора Кузьмича. Узнав об этих печальных событиях,  Д.С. Мережковский отправил Сологубу сочувственное письмо, которое я нашёл в архиве Пушкинского Дома.

«27 мая 1922 года 

Дорогой Фёдор Кузьмич, я так много и глубоко думаю о Вас и о Анастасии Николаевне (Чеботаревской – Г.М.), что Вы, должно быть, это почувствовали и написали мне. И вот теперь, когда я вам пишу, я чувствую как Вы близко ко мне и Она тоже. Она мне сейчас говорит то самое, что и Вы так просто и чудесно-мудро сказали: что Она жива, во-истину жива, потому что «Бог не есть Бог мёртвых, но Бог живых». Знаю, что этого Вам сейчас не надо говорить: Вы это сейчас бесконечно лучше моего знаете. Но я этого и не говорю, а только так лепечу, обнимая Вас и целуя и плача. Милый, родной, простите, что ничего не умею сказать, как следует. Я ведь всю жизнь только об этом и думаю, но вот, когда надо сказать, не умею. Да ведь Вы всё это и так без слов поймёте?

Нам здесь живётся трудно, так трудно, что иногда почти жалеем, что уехали. Главная тяжесть – не знаем, вернёмся ли, и всё-таки надежда, ибо потерять эту надежду, значит совсем и тотчас погибнуть. 

О многом, о многом хотелось бы Вам сказать и главное, спросить Вас, но не знаю, можно ли, да и нужно ли это Вам сейчас. Если будете в силах, напишите ещё. Ваше письмо из всех русских писем – самое русское, родное.

И если что-нибудь Вам нужно здесь, напишите – счастлив буду сделать всё, что могу. Я хорошо понимаю, что вам сейчас ничего не нужно, но пишу так, на всякий случай.

З.Н. (Гиппиус – Г.М.) целует Вас и плачет и Вам ещё нужнее, чем я.

Да хранит Вас Господь и да пошлёт Вам силы своей. 

Любящий Вас Д. Мережковский».

(ИРЛИ, ф.289, оп. 3,ед. хр. 456, л. 10-10 об.).

Могила Фёдора Сологуба Тетерникова

Сологуб не мог выехать из России один, тем более, что с 1924 года он по мере сил работал в петроградско-ленинградском Союзе писателей, а в 1926 году был избран его председателем. Советская власть не то, чтобы отвергала писателей дореволюционной поры, но старалась  тех из них, кто не уехал за границу или кто вернулся – Андрей Белый, Константин Федин, – привлечь на свою сторону. Ф. Сологуб вообще никуда не уезжал и потому считался среди самых благонадёжных. Следует обратить внимание, повторюсь, что он был почти единственным из символистов, чей роман «Мелкий бес» издавался и при Сталине и во времена Хрущёва. Суть не в том, что Ф.К. Сологуб был уж таким другом советской власти, а в том, что он, как и некоторые его коллеги – Г. Чулков, А. Белый М. Пришвин,   –  отчасти как бы признав советскую власть, тем не менее, как говорится, «держали фигу в кармане». Несмотря на то, что раннее творчество Ф. Сологуба было близко к так называемому «критическому реализму» (первые романы «Тяжёлые сны», «Мелкий бес»), его зрелое творчество далеко выходит за эти рамки.    

        Санкт-Петербург                                                                                               Июль – август  2024 года