Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение
• Продолжение
• Начало

Лучшие

Забываешь, или — вспоминаешь на следующее утро, серьезнея. К таким
принадлежал «21 grams» молодого мексиканца Алехандро Гонсалеса
Иньярриту.

Если пересказать его сюжет то вот он: фатальное стечение обстоятельств
заставляет некоего несчастного стать невольным убийцей человека.
Это еще ладно, чего не бывает. Гениальность сюжета в том, что
фатум так изощренно преследует несчастного убийцу, что убивает
он свою жертву буквально дважды, и оба раза совершенно
помимо воли. Как это возможно?

Кадр из фильма «21 grams»

Главная героиня, фактически уже вдова, дает разрешение на использование
сердца своего умирающего мужа, сбитого машиной, для пересадки
нуждающемуся. Тем самым она даст себе, о том не подозревая, шанс
на вторую любовь — ведь любящее сердце осталось живо. Позже это
сердце найдет ее. И вдова не «изменяет» своему погибшему мужу
— с носителем его сердца, а как бы прекращает быть вдовой, с ним.

Но фаталистская линия не спит — виновник смерти ее мужа (и детей),
который терзается чудовищными муками совести, снова встает на
ее пути, прося покарать его. Но и его второе покаянное появление
вызовет опять трагедию, которой он не хотел — гибель «воскрешенного»
мужа. Как ни крути, он дважды убил любимого мужчину
главной героини, в самом прямом смысле этого слова — в начале
фильма и в конце. Немая сцена: он стоит перед ней и даже не разводит
руками. Ей — разве только рассмеяться.

Линеарно рассказанная, история производит впечатление чего-то
тривиального. То, как она рассказана — совсем другое дело. Ткань
повествования сложно выложена из лоскутков разновременных сцен.
Все вертится вокруг автокатастрофы, причудливо связавшей судьбы
трех семей. Действие закручено в крепкий узел случайностей-неизбежностей.
Кишловскому понравился бы сюжет с его неотвязным вкусом фатализма...

Несмотря на пару необходимых натяжек, которые, будучи ловко спрятаны,
не заметны, гениальный сценарий смонтирован так, что только к
середине фильма разрозненный паззл фрагментов начинает складываться
во внятную и стройную фигуру, и вырисовываются беспощадные линии
судеб.

Под покровом ошеломляющей истории едва проступают острые темы:
чувство вины, ее искупление, обязанности перед душой, беззащитность
перед судьбой, фатальность совпадений. Фильм о хрупкости существования,
о неуместности мести, об уместности приложения религиозных убеждений
к обыденным и к экстремальным ситуациям, о душе и ее физическом
весе (якобы, 21 грамм).

Актеры: Шон Пенн со своим коронным угловым взглядом («лучший актер
фестиваля» — хотя в этом фильме приз надо было давать за лучший
сценарий), австралийка Наоми Уаттс, и Бенисио Дель Торо в роли
невинного злодея.

I russi

Русский фильм «Возвращение», с виду, занят темой «отец и сыновья»
решение которой обычно либо чревато фрейдизмом, либо норовит в
библейскость («Карамазовы» — на стыке). Без альтернатив, хоть
ты тресни. Так вот, эта картина происходит в Святой Земле. В сюжете
настолько нет ничего специфически «от исторического момента»,
настолько он избегает бытовых и географических привязок, что даже
ленинградские номера на машине прозвучали как-то «гиперреалистично».

Кадр из фильма «Возвращение»

Из дальнего плавания (так подумали многие прекраснодушные итальянцы),
после десятка лет отсутствия, как Улисс, в дом возвращается Отец.
Нам не важно, откуда. Странствовал ли по морям, или какие иные
Архипелаги. Отец берет подросших Сыновей своих в Путешествие на
некий Остров. По дороге он учит их жизни: как подзывать Официантку,
ставить Палатку, вытягивать Забуксовавшую Машину. Один из сынов
отцовых признает отеческий авторитет, другой, младшой, все бунтует,
не признает. На острове отец вызволяет спрятанный им некогда Клад,
перепрятывает в лодку. При усмирении очередного бунта младшого
отец случайно погибает. Братья везут тело отца домой. Причалив
к родному берегу, зазевались, лодку отнесло на середину озера
и отец вместе с ней и кладом ушел под Воду. У зрителя остается
навязчивая ассоциация «отец=клад». Но дети о кладе не знают...

Фильм был воспринят западной публикой как «очень русский» и как
«размышление о сегодняшней России». Похвальная вдумчивость, тем
более что интерьеры и пр. были нарочито лишены примет русскости.
Было предложено понимать его как «прощание с великой эпохой»,
ушедшей под воду — без ритуала прощания, без похорон, и про незрелость
тех, кто остался.

По боку толкования, этот фильм способен задеть за живое каждого
взрослого человека, у которого при самом идеальном детстве всегда
были шероховатости с отцом, нагоняи, а потом — отец навсегда замолкает,
уходит на дно, в небытие. Наслоения этой проекции памяти на фильм
достаточно, чтобы на многих глазах проступили слезы, и чтобы сделать
картину «общечеловеческой», как ни неуклюже это называется. Если
пытаться смотреть этот фильм как психологическую драму, жалеешь
всех — старшего, младшего, отца — все неправы.

Тем не менее, психологическая драма меркла в сильной
и настойчивой подсветке богословских реминисценций. Вот, дети
впервые видят отца. Он спит. Просвещенный зритель в его фигуре
сразу узнал картинку: «Мертвый Христос» Мантеньи и радостно зацепился
за цитату. Еще через минуту мелькнет гравюра со сценой «Жертвоприношение
Исаака» — а впоследствии сцена оживится на пляже необитаемого
острова, непосредственно перед смертью Отца.

Есть такая дисциплина среди богословских наук — экзегетика, это
когда ученые теологи отыскивают параллелизмы и перемигивания в
Священном Писании. Так вот, экзегет скажет вам — Исаак, приносимый
в жертву отцом своим Авраамом в Ветхом Завете — прообраз Иисуса
Христа, приносимом в жертву человечеству Отцом Небесным. Однако
в фильме, настойчиво использующем эти образы, получается, что
отец погибает из-за сына. Это как если бы Исаак вместо того, чтобы
быть закланным, убил бы Авраама, или Христос стал бы доказывать,
что Бог умер. Вот какие шутки выкидывают метафоры!

Что до библейских отсылок, то там их полный ассортимент:

Начало и конец — вода небытия (библейские «воды начальны») — всё
дразнящие дальним эхом аллюзии. Семь дней пути. Отец, как ветхозаветный
Бог, мастер наказаний и справедливости, не сгибающийся перед детскими
капризами своего «народца». Черви (лейтмотив апостола Павла).
Рыбы (символ улова души, спасения от смерти в вере). Мистическое
«боюсь высоты» — «хождение по водам» наоборот. «А я не верю, что
он отец» — это Фома неверующий. Наказ Отца явиться к Сроку (смысл
Истории человечества — показать свои свершения и расплатиться
за злодеяния). Последнее искушение Христа в «прыгни и докажи»
(правда, в этом случае отец выступает в роли дьявола, ибо он «посрамляется»
этой высотой). Блудный сын, который дороже отцу больше сына законопослушного.
Настолько больше, что отец жертвует жизнью именно из-за него,
из-за сына возлюбленного — опасная инверсия, если смотреть на
фильм богословскими глазами!

Можно множить интерпретации, напрашивающиеся сами собой с подозрительной
легкостью: фильм очень вместительный — можно наполнять смыслами
пока не надоест. Это достоинство фильма, ибо простор интерпретациям
открыт максимально широко. А мог бы и навязывать их — так что
скажем спасибо, что фильм все-таки не идеологический, а только
аллегорический. Не насилие режиссера над мыслью зрителя, а вежливое
приглашение к размышлению.

Для облегчения богословия места действия фильма сознательно упрощены
до однослойного иконного «фона»: дорога, озеро, лодка, остров,
маяк, стычка, погоня, падение — все пра-символы, как в играх в
ассоциации вечером у костра в походе... Или как в видеогейме.
Там тоже лодка, остров, маяк и дуэль.

...Наиболее общий критерий, который можно приложить к произведению
искусства, проверяя его на жизненность — это дышит ли оно. Это
дышало, но как-то робко и говорило сдавленным голосом. Второй
критерий — внимательно ли оно само к себе. детали, вот лакмус
качества. В данном фильме не было «деталей», а когда были, то
звучали символом-напутствием, как та фото отца среди гравюр с
изображением Жертвоприношения Аврамом Исаака.

Любопытный факт: русский фильм, по моим опросам, не понравился
мужской части публики и очень понравился женской, по крайней мере
в Италии. По мнению одной зрительницы, это естественно — мужчины
не любят и боятся инициаций, а женщинам в мужчинах нравятся инициированные,
зрелые характеры. Вот еще интерпретация.

Ярмарка тщеславия

Самое интересное на Венецианском кинофестивале — совсем не фильмы
и даже не геополитический спортивный азарт: кто кого. Самое интересное
— это его атмосфера. На набережной перед Дворцом Кино в воздухе
тонким ядом растворена надежда выйти в люди, пробиться по ту сторону
экрана, в волшебный мир кино. Принадлежать этому миру — вожделение,
написанное на сотнях молодых мордашек, мелькающих на набережной
Лидо. Надежды питают здесь всех не только юношей, и девушек питают,
питают всех. Смехотворно беспомощное актерство, актрисулечность,
с какой эти подростки хотят быть убедительными, и ведут себя как
если б уже перед камерой! Но сколько тайных переживаний за всем
этим, о как щемит память о том, что и Аллену Делону вот так вот
взяли и предложили «попробовать сняться» на улице в Каннах, во
время фестиваля.

Мириады зрительниц, простых смазливых итальянок наполняют воздух
флюидами соблазняющей сенсуальности, готовой сконцентрироваться
на «правильном человеке» из среды див, режиссеров или продюсеров.
Знакомясь с тобой, взвешивают шансы и грызут губы. В воздухе —
ультрасонорный=сверхзвуковой посвист от закидываемых невидимых
сетей, абордажей, пускания в ход шарма и прочих последних средств.
Девушки перешептываются, поправляют платья, походя окидывают взглядом
себя в зеркале.

Парад эксгибиционизма берет свое! Глядь — и через некоторое время
даже человек без амбиций начинает расправлять плечи, перенимать
взгляд людей кино и смотреть свысока, как бы сквозь напускную
холодность. Чуть не льстишь себя надеждой, что тебя принимают
за, по меньшей мере, продюсера, а то и актера, если с утра неплохо
выглядишь.

Занятно наблюдать, как юные создания, которыми день-деньской кишит
площадь перед Дворцом Кино, усваивают себе вальяжную походку кинозвезд.
В меру способности они старательно — даже если подсознательно
— подражают их манерам: это выражение глаз, смотрящих сквозь тебя;
эта деланная томность и мнимое безразличие к жизни с ее, знаете,
напрасными дарами; эта слава которая приелась... Здесь все играют
в знаменитостей, и только из скромности не кидаются тебе навстречу
чиркнуть автограф... Душа в ожидании чего-то чудесного. Сейчас
возьмут на главную роль, скажут: «девочка, не хотите ли сниматься
в кино? Я знаменитый режиссер». Широко раскрытые глаза посреди
глупого макияжа. И разочарование после последнего фильма — ах,
отчего режиссер просмотрел тебя, такую способную актрису... Способную
уж конечно на большее, чем сидеть тут смотреть одну за другой
ленты с участием этих дурнушек. Ну ничего, завтра повезет, поставим
на другое платье, главное попасть на коктейль, попрошу Франческо,
чтоб провел, — он устроился вышибалой в Hotеl dеs Bains.

Милая! Не лучше ли, чем смотреть бестолковые второсортные фильмы,
от которых у тебя голова идет кругом — бросить все и пойти побродить
по Венеции. Утешься: Венеция — то же кино: оглянись, и ты увидишь,
что ты на подмостках, под софитами. Ты среди первоклассных декораций,
так подыграй! Вздохни театрально у моста Вздохов, и ты познаешь
начатки актерского мастерства, то и дело попадая в объектив туриста.
Не беда, что это театр одного актера,— зато посмотри, как много
повсюду видеокамер!