Литературная критика

Завещание

(опубликовано в 1847 в книге

«Выбранные места из переписки с друзьями»)

Без учета последнего из доподлинно известных – «венского» видения, трудно трезво воспринять не только «Завещание», но и все «Выбранные места из переписки с друзьями». Без знания об этом видении, его содержании и глубочайшем влиянии на Н. В., тон «Завещания» и «Переписки» становится слишком назидательным, дидактическим, если не покровительственным. Похожая ситуация случилась и с Л. Н. Толстым, который в определенный период своей жизни стал восприниматься современниками как новый учитель, пророк, духовный лидер. Для меня очевидно, что такое восприятие и Гоголя, и Толстого имеет свое основание в том, что люди действительно чувствовали, что происходит что-то важное, культурно-значимое и формирующее. Но, цепляясь за  с в о и  привычные представления, большинство из них конвертировало это чувство нового и живого в раздражение, недоумение или даже негодование от осознания необходимости меняться самому. Другие же понимали обращение к ним писателей слишком буквально, как указание и повеление, а не попытку поделиться личным и поэтому неповторимым опытом.

Н. В. Гоголь: «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения».

До публикации «Выбранных мест из переписки с друзьями» мне ни разу не встретилось упоминание о том, что Гоголь хоть в какой-то степени был склонен к летаргии, а вот после этой публикации и особенно после смерти писателя таких упоминаний стало уже достаточно  много. Слухов же, легенд и спекуляций на эту тему еще больше. Тем более первое требование завещателя должно быть рассмотрено нами максимально серьезно.

Н. В., не страдавший летаргией, обращает внимание современников на то, что он может находиться в особом состоянии, которое внешне похоже на смерть, но смертью не является! То есть он не был уверен, что предстоящий ему опыт живого предстояния Ангелу Смерти обязательно закончится его физической смертью. Вполне возможно, что это предстояние могло растянуться и на длительное время. Герой «Вия», философ Хома Брут, умер не от предстояния ведьме, упырям, вурдалакам, гномам и их начальнику, а от страха перед этими чудовищами. Что будет с тем, кто не побоится преодолеть СВОЙ СТРАХ и сумеет посмотреть ПРЯМО В ГЛАЗА пришедшей к нему Смерти, заранее сказать невозможно.

Н. В. Гоголь:«Кто после моей смерти вырастет выше духом, нежели как был при жизни моей, тот покажет, что он, точно, любил меня и был мне другом, и сим только воздвигнет мне памятник».

«Завещаю вообще никому не оплакивать меня, и грех себе возьмет на душу тот, кто станет почитать смерть мою какой-нибудь значительной или всеобщей утратой.  ... Страшна душевная чернота, и зачем это видится только тогда, когда неумолимая смерть уже стоит перед глазами!».

Смерть – не утрата, как Жизнь – не приобретение. Необходимо принципиальное изменение отношения к смерти: это не «феномен черноты», а, наоборот, феномен, на фоне которого раскрывается невидимая чернота человека. Культивируя смерть как утрату, мы тем самым уже предаемся «унынию» и «бесплодному сокрушению». Раскрывается прямой смысл его служения: его смерть должна помогать другим «возрастать духом».

Н. В. Гоголь: «Завещаю всем моим соотечественникам, завещаю им лучшее из всего, что произвело перо мое, завещаю им мое сочинение, под названием «Прощальная повесть». Оно, как увидят, относится к ним. Его носил я долго в своем сердце, как лучшее свое сокровище, как знак небесной милости ко мне бога. Оно было источником слез, никому не зримых, еще от времен детства моего. Его оставляю им в наследство. Но умоляю, да не оскорбится никто из моих соотечественников, если услышит в нем что-нибудь похожее на поученье. ... всякий отходящий от мира брат наш имеет право оставить нам что-нибудь в виде братского поученья... нужно помнить только то, что человек, лежащий на смертном одре,  может иное видеть лучше тех, которые кружатся среди мира. ...о чем они услышат в «Прощальной повести»... Но меня побуждает к тому другая, важнейшая причина: соотечественники! страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений бога, пред которыми пыль все величие его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих. Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся... Может быть, «Прощальная повесть» моя подействует сколько-нибудь на тех, которые до сих пор еще считают жизнь игрушкою, и сердце их услышит хотя отчасти строгую тайну ее и сокровеннейшую небесную музыку этой тайны. Соотечественники, я вас любил; любил тою любовью, которую не высказывают, которую мне дал бог, за которую благодарю его, как за лучшее благодеяние, потому что любовь эта была мне в радость и утешение среди наитягчайших моих страданий – во имя этой любви прошу вас выслушать сердцем мою «Прощальную повесть». Клянусь: я не сочинял и не выдумывал ее, она выпелась сама собою из души, которую воспитал сам бог испытаньями и горем, а звуки ее взялись из сокровенных сил нашей русской породы нам общей, по которой я близкий родственник вам всем.

«Прощальная повесть» не может явиться в свет: что могло иметь значение по смерти, то не имеет смысла при жизни».

Н. В. Гоголь не может называть в завещании содержание своей «Прощальной повести», но совершенно однозначно хочет, чтобы те, кто будет читать его завещание, обратили внимание на то, что он называет эту повесть – «лучшее своё сокровище». Н. В. обращается ко всем соотечественникам, а не к кому-то отдельно, «Оно, как увидят, относится к ним». То есть он делает нечто, что относится ко всем русским людям без исключения, делает общее дело, дело всех, то, что относится к каждому. Далее Н. В. указывает, что содержание повести он носит в сердце с детства, что это не импульсивный, экзальтированный, необдуманный поступок, а решение, выношенное десятилетиями, и дело всей его жизни.

В то же время Н. В. не полагает своё действие как пример для подражания или поученья, он не склоняет людей к тому, что собирается сделать сам, потому что то, что стало его «душевным явлением», не обязательно для других. «Человек, лежащий на смертном одре» несколько десятилетий, как он сам, действительно может видеть то, чего не видят люди в мире; ему стоит поверить.

Н. В. Гоголь страшится тех чудовищ, которые выросли в течение его жизни как её результаты. Не смерти боится он, а восприятия того, насколько велики эти чудовища, как те, которых видел его философ и которые узнали его как своего хозяина. Когда Хома Брут не боялся смерти, она была прекрасна, когда он испытывал страх, она превращалась в зелёного мертвеца в окружении гномов. В этом «строгость» тайны смерти, которая неумолимо предъявляет человеку всё то, что тот нажил за свою жизнь. А вот «сокровеннейшая небесная музыка» этой тайны Гоголю открывалась в том, что Смерть прекрасна.

Н. В. уверяет своих соотечественников, что любил их, не любовью отдельного человека, движимого какими-то интересами, а любовью человека, который любит свою землю и всё, что ни есть в ней; эта любовь засвидетельствована каждой строчкой всех его произведений и закреплена как печатью исполненной «Прощальной повестью». Он любит всех соотечественников, несмотря на «тягчайшие страдания», которые ранили его душу.

«Прощальную повесть» нельзя прочесть, в ней нет слов, ее можно только «выслушать сердцем». Содержание повести Н. В. не сконструировал, она высветилась «живым фактом», «душевным явлением», рожденным «сокровенными силами нашей, общей всем русским породы». Услышать «Прощальную повесть» может только тот, для кого ещё живы сокровенные силы русской культуры, для кого ещё светит старый свет чистоты, простоты, радушия, ясной любви, только он услышит так торжественно и страшно спетую песню.

«Прощальная повесть» не может явиться в свет, потому что нельзя рассказывать о том, что ещё только предстоит завершить. Она задумана и исполнена  не как явление в свет, а как явление во тьму, которую надо просветлить, высветлить для всех, чтобы каждый русский больше не боялся смерти как чудовища, не страшилсясвоей смерти как того, что заставляет его затемнять свою жизнь.

О своем подвижничестве Н. В. предупредил заранее в форме, исключающей возможность игнорировать это предупреждение. Он намеренно осуществил это на людях, которые стали невольными свидетелями, чего Гоголь и хотел. Он полагал, что этого вполне достаточно для того, чтобы в будущем тайное стало явным и потомки смогли понять его и примириться с ним. Литературоведение полностью отгородилось от такой жгущей правды мастера.

«Прощальная повесть» – это живое предстояние смерти, это любовь к смерти, это принятие и примирение со смертью как торжеством, это намеренное воссоединение разорванного континуума русской культуры, в котором русские, чураясь смерти, отделились друг от друга, потеряли единство жизни. Это гимн древнему единству жизни и смерти. Немыслимое сочетание духовной трезвости и отпущенного на свободу упоения первооткрывателя неведомого опыта.

Повествование смерти как жизни Н. В. Гоголь осуществил так же, как все, что он делал – на пределе воодушевления и в то же время простоты, величия и скромности, метафизики и повседневности, обращаясь ко всем и не говоря никому, твердо, решительно и содрогаясь от страха и отчаяния, на людях и для людей, но в полном одиночестве. В сердце русской земли и с русской землей в сердце. Он взял на себя бремя «живого предстояния вечности». Труд русской полноты, торжество и ужас единства жизни и смерти.

Заключение

 Эта книга стала результатом многолетнего всматривания в феномен русской культуры без предвзятого предположения о содержании, которое разворачивалось передо мной. «Непартийный» взгляд высветил матрицу нашей природы как единство всего сущего. Такой тип внимания позволил мне увидеть ее принципиально новые горизонты, при этом  оказалось, что наиболее полно наши первозданные элементы были угаданы не наукой и философией, а литературой. Опираясь на этот опыт, я имею намерение  продолжать философское исследование русской культуры, обратившись к творчеству Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского.