Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Говорить о Кипре неприлично. Для молодежи в Петербурге это, скорее,
ночной клуб за железнодорожной насыпью. Или же, как 44 года
тому, например, сказать, что у знакомого дача в Комарово и
его кухня глядит в окно спальни Ахматовой. На острове, где
изобрели вино (спроси у Померанцева или Плиния Старшего),
никто ни про Комарово, ни про Ахматову, включая знакомого, не
знает. Здесь не дерутся, здесь — плюют. Желательно в лицо. К
примеру, если «нарушить полосу» на велосипеде или чего
другое.

Мне нарушить было нечего, только привычки. На велосипеде 25 км в
день. Левостороннее, как поменять полушария и одновременно
унестись в мир Ивлина Во. Однако, переученный левша, я спокойно
подхожу к стойкам прибрежных пабов с нужной стороны в прилив
и в полдень, во времена мгновенной тени. С нужными словами.
Но и затем, чтобы разобрать на раскисшем глянце под локтем,
что в крепости Коллоси монахи-иоанниты возделывали вино и
оно поныне называется Commandaria St. John (черная
этикетка),— фокус в том, что виноград после сбора выдерживается на
солнце, приобретает искомую сахаристость, и это еще не все —
вино из такого винограда выдерживается и через несколько лет
смешивается с молодым вином, и чем больше таких смешений, тем
вино выше. История Кипра наилучшим образом отражается в
процессе производства этого сорта вина. Лучше или хуже —
неизвестно. В банкоматах третий язык (после греческого и
английского) русский. Крепость Коллоси оказалась знойным притоном
цикад. За поворотом дороги, однако, ярко горела черная свеча
кипариса на лазурнейшем в мире небе. Под ним стоял дом с
сезановской открытки.

***

На второй день можно научиться языку — здешний, кипрский, говорят,
ближе к древнегреческому. Таинство православной евхаристии
переливается в кристаллическом осадке обыденной благодарности
— «евхаристо». Ударение на последнем слоге.
Спасибо.

Здесь — остров. Как Англия или Васильевский. Местное пиво (Leon) —
не смущает, хотя существует еще два сорта. Фраза «следить за
собой» весьма важна для понимания физического, телесного и,
догадываюсь, умственного поведения. Еще четыре года назад
гречанки ели рахат-лукум и всякое другое искусительное
полу-тесто, но не поддающийся демографическому описанию приток
белорусок и украинок в topless клубы понудил их изменить
пристрастию к сладкому и отправиться в shaping clubs. И тем не
менее, 1200 браков в год, заключенных с «прибывшими», остается
жирным предупреждением против 300-х с местными.

«Следить за собой» означает — одежду, ее отсутствие, манеру
переговариваться. Несколько английских военных баз где-то наверху в
аметистовом тумане стараются не попадаться на глаза. Там
остров Беклина нашел разрешение в охре и пустынных разрывах
между низкорослыми деревьями. В просветах — чернеют кедры. В
старом городе акации, пыль и бунинская проза.

***

Надо думать, они действует на нервы туркам, эти «локализовальные»
местности, где заодно врачуют раны легионеры иракской войны.
На одной из карт буквально: «территория недоступна по
причине захвата турками». Крупные цветы, напоминающие
калифорнийские бугенвилии, называются «янис». Если и олеандры,
то чрезмерны в пышности. На одном из столбов — выгоревший
постер, извещающий, что в июне лучший оркестр UK Marine
College исполнит вечные ценности — Глена Миллера и т. д. Ни лета,
ни рахат-лукума... Где вечные ценности? Драма острова,
очутившегося в средоскрестии Африки, Азии и Европы заключалась
не в том, что это неизвестно где и так далее ненужно. А в
том, что однажды крыло промышленной революции осенило и эту
землю (возможно — медь). Они рубили леса. Какая-то, наверное,
из первых такого рода революций. Когда рубят не только кедры.
Процесс оказался необратимым. Кедры остались лишь в горах
Троодос. Внизу эрозия, пыль, радостно сливающаяся с песчаными
сирийскими бурями. В горах подчас выпадает снег и растет
виноградная лоза. Знакомая гречанка,— у нее небольшой магазин
(«Periptero» — так это здесь называется, где все сразу:
трусы, газеты, неведомое французское вино, равно как и местное,
видео-кассеты гривуазного содержания, майонез, кондомы и т.
д.) спустя несколько дней после знакомства, отпуская
очередной пакет красного, спросила, не знаю ли я некоего
русского, который начал скупать недвижимость в их
районе — а это, замечу, чуть дальше tourist area. В силу
неосведомленности и отчасти глупости, я спросил, какой именно дом
он купил. Она ответила, что купил он 10 домов кряду по
набережной, что-то на миллионов 5 в привычном исчислении.

***

Итак, можжевельник, платаны, цератинии, сосны и эвкалипты, и,
конечно же, кипарисы, как у Чехова... Цвет черно-зеленый под
пеплом серебра. Что достаточно точно оттеняет пламезарное индиго
моря. Глаз постепенно отделяет соотечественников от
ирландцев. Те уедут белыми, как снег в горах Троодоса, в
некорректных татуировках и в облаках, сгоревшего в легких, «chives
regal». Соотечественники говорят приглушенно, с достоинством
купая чад в прибрежных водах. После 28 августа пляжи пусты. А
те, кто в открытых BMW, к соотечественникам себя не относят,
но матерятся меньше, чем в Берлине. Остап сказал, у греков
есть поговорка, что-то вроде —
«сига-сига», что означает
медленней-медленней! Медленно или быстро, но кипрский фунт остается
фунтом в размере $2.

Не знаю, где дороже, в Москве или в Lemessos’e. Например, местное
пиво в пабе Дюк стоит £1.25. И в других как бы столько
же. Через дорогу — 1.70. На третий день в Дюке у меня
перестали брать 25 центов за пинту. Как стать любимым — второе
действие. Входишь с журналом «Красный» и не торопишься с
ответами. Стейк в любом месте с темного дерева баром стоит от 3.50
до 10.50. Рыба дороже всего, но могут спасти кальмары, если
кто затеет согреть себя утром северно-каролинским супом,
благо «настоящей» кукурузы вдоволь в магазинах. Бесспорно, если
кто-то знает его рецепт. А кто не знает, покупает вино в
литровом пакете — £1.25. Я начинаю с 4 дня. На восьмой
день узнал, что совершенно на вид дешевое заведение с белыми
пластиковыми стульями (бутылки лимонного сока на каждом
столе — free) является самым популярным заведением в городе и
окрестностях. Тот, кто знает шаткое равновесие цены и
качества, не станет утруждать себя панелями мореного дуба и лишним
«евхаристо».

***

На остановке автобуса у популярного в downtown супермаркета «Alfa &
Sigma» под сенью струй разговорился с англичанкой. Огромная
акация, к которой она шла легко, но с прицелом на скамью,
где и закурила с элегантностью птицы, познавшей все клетки
мира, стояла надежной защитой от солнца и слепящей синевы моря.

— Нас погубит вступление в Евросоюз.— Призналась
Patricia — Все буквально дорожает. Конечно, в Петербурге до
этого нет дела. И нигде. Хотя, честно, в этом году немного
легче... «Они» поняли, что растеряют все, и что так долго
продолжаться не может.

— Сколько вы здесь?

— Больше 25 лет. И вы знаете, почему во Франции погибло столько
людей этим летом? Они не любят не только английский язык, они не
хотят понять, что такое кондиционер. Каждый ребенок здесь
знает, что во сне надо восстанавливать силы и когда
температура превышает нормальную, люди слабеют, чтобы стать
добычей солнца (она так и сказала: to fall a
prey...).

***

Я не жил здесь, а только шел вверх, а потом вниз. Меня отдирали от
взлетной полосы как бинт с разбитого колена. Я катил
утренними улочками на велосипеде в старый порт, иногда протирая
глаза, потому что по пути все дома были знакомы, и я хотел
понять: откуда? — потом вспоминал со стеснением в груди:
Калифорния. Санта Крус, Лахойя, Новая Венеция. И, конечно же,
неразменный Симферополь по праву бился застиранной до дыр
футболкой на сквозняке.

И я просыпался, чтобы выключить кондиционер, и в 2 ночи уйти с
головой в лазурный swimming pool за подоконником. Это и есть —
тупик. Как бы кризис личной цивилизации.

В котором на третью ночь выход был обнаружен сам собой — «я
нахожусь в самом сердце средиземноморья», сказал я
себе (не веря ни единому слову), но добавил — в
самой что ни есть сердцевине известного монолога Гуссерля о
кризисе европейской ойкумены. (Напишите в редакцию, кто
такой Гуссерль. Угадавшего ожидает приз).

И тогда головокружительный крылатый мост без перил и ветрил снес к
прибрежным холмам Кассиса,— недалеко от Марселя. Где, стоя в
невесомой, как флорентийская кисея, дымке вечера я думал,
что смотрю на Африку, по траверзу, но теперь понятно — Кипр
тогда не был принят во внимание. Много левее. Изъяны
образования, сходства звучания и никакой «киприды».

***

Но на месте мечтательно-нереального Кносса (остров Крит), мне
открылась бухта, где из пены возникла Афродита. Мы
узнаем то, для чего в голове звучат голоса. Но на
побережьи Кассиса, над древними путями пеласгов и крестоносцев
этого слова «Кипр» еще не было. Теперь я могу
писать любой путеводитель по этому острову. Они одинаковы.
Забытые боги, энергичные русские, бешенное экономическое
развитие и туманные англичане за холмами. О турках ни слова.
Неизвестно, что умирает последним — слова, знание или желание. По
телевидению: 1-я наша программа. Про Аллу Б. Пугачеву и ее
«жировые складки». Предмет дискуссии.

Некоторые убеждены, что первыми умирают сны, подобно осам зимой. В
туристическом агентстве за поворотом в ботанический сад, в
поистине пламенный полдень, оставляя за собой миражи себя,
размноженные зеркалами зноя, я спросил русскую девушку из
Москвы — сколько стоит паром до Израиля. Не так, чтобы очень и
хотелось тратить деньги (которых здесь в два раза меньше, чем
кто-то привык), но, с другой стороны — почему бы не
предстать пред очи ясные старых знакомцев. Эдаким призраком
странствий с кадуцеем в левой руке (не будем забывать: леводорожное
движение).

Долго дул электрический ветер чуть ли не из Танжера. Девушка ушла по
пояс в компьютер. Во дворе напротив изводил память дивный
платан и сдохший «плимут» на ободах. Оказалась, что как три
года уже никакого парома туда нет. И вообще туда ничего нет.
Равно, как и на Крит.

— Можно, конечно,— Сказала девушка,— Заказать, если хотите, яхту и
это будет намного быстрее.— закончила она, с чем я охотно
согласился и сказал, что вероятней всего зайду вечером, чтобы
окончательно договориться о сроках и деталях фрахта.

— Как вы понимаете,— закончил я,— Деньги меня не интересуют.

Она понимающе кивнула.

***

Путешествия начинались с обложек. Нет, не Майн Рид, не «карандашик
ментоловый», а «История Российского флота», «Дерсу Узала»,
«История военного искусства» (серый коленкоровый переплет с
невразумительным тиснением) — шлемы, катапульты, и вот там
рассевалась косая жатва псевдо-гравюр, как в окончании романа
«Война и мир». Признаться, я не знал, зачем в Израиль. Ани
Горенко ¹ не было на свете уже как 2 года. Поехать в Израиль,
это было бы как поехать в Бельцы, в Молдавию, откуда она
выскользнула, как выскользнула из своей странной фамилии
Карпа, ударение опять же на последнем слоге,—
evcharistо. И соскользнула в выползень
«Горенко».

День начинается в 7. Море, как у Сокурова, у могильных кипарисов.
Путешествие — неподвижный рай, в котором все перемены служат
для утверждения устойчивости. Какая чайка МХАТа осилит
пятьдесят метров до каменной гряды (волноломы по всему пляжному
побережью)?

Пальцы прилипают к клавишам из-за соли. «Спрячьте меня в сумасшедший
дом!» — какая-то из первых телеграмм Чехова из Европы.
Наутро после приезда отправил Зине sms: «Море. Сошел с
ума». Было от чего. 25 лет не входил в воду.
Следование мыслям великих людей, естественно, является наивысшим
наслаждением. Иного рода наслаждение доставляют невольные
совпадения или же сравнения. И там и там — изумление. Знал ли я,
проезжая в Берлине мимо «музейного острова», где хранятся
главные фрагменты пергамского алтаря, что буду смотреть
отсюда «вверх по карте», ощущая насколько игрушечен он,
тот город, его музеи и его история (меры истории не
всегда совпадают с морями крови) — не говоря о преданиях и
мифах. И как-же, как-же — о Петербурге, департаментах,
дождях, подлецах, etc.

***

Тревога Гуссерля (напишите нам, в какой группе пел Гуссерль.
Угадавшего ожидает неминуемый приз, суп за 1500 рублей), возможно
берет начало именно в таком внезапном ощущении. Это я
выдумываю, но ничего не остается делать, когда пытаешься уложить
ряд фактов в то место сознания, которое, увы, давно
заброшенный пустырь — например, что гончарное дело здесь узнали в 4800
году до нашей эры. А еще через тысячу нашли медь. Славян не
нашли. То есть, нас надувают, когда говорят, что славянский
секс есть чуть ли не секс ариев. Cuprum — Кипр. А вот еще
через тыщу народ понял, идет новая цивилизация — и остров
стал торговать. Финикийцы, греки, египтяне... Лук, пробивающий
медную доску в локоть толщиной... Восстань, возлюбленный
мой, утро розово, как мои ступни, и оглядись. Я еще с тобой,
как свет этой уходящей ночи, как тростники и кошки, и
крокодилы, и лотосы. Запомни ее. А после Александра Македонского
остров два века оставался во власти Птолемеев.

***

А утром, когда задул юго-западный ветер и по набережной понесло
колючую пыль и сухие листья, я получил письмо от старого
приятеля, французского философа Марселя Инафа, книга которого
«Изобретение тела либертена», буквально в этот или следующий
месяц появится на прилавках в русском переводе.

«Привет,— писал Марсель,— наконец я вернулся в Сан Диего, где и
вспомнил о твоей просьбе рассказать в нескольких словах о моей
последней книге, которая называется «Цена Истины. Дар,
Деньги, Философия» (На французском, под названием: «Le
prix de la Verite, Le don, l’argent, la’philosophie»
она вышла в одном из лучших, на мой взгляд, французских
издательств — Le Seuil). К моему собственному
изумлению, реакция на книгу во Франции оказалась ошеломляющей.

В итоге книга получила две премии — «Гран При Французской Академии
по философии» (Le Grand Prix of Philosophy of French Academy)
и «Премию по философии Академии морали и политических наук»
(Le Prix of Philosophy of Academy of Moral and Political
Sciences).

Дискуссии о книге в ежедневной и еженедельной прессе завершились в
результате трехчасовыми публичными дебатами с Полем Рикером,
моим лучшим aficionado... впоследствии им был посвящен номер
журнала Esprit. Не думал, не гадал...

С другой стороны, если честно, книга заметно усложнила жизнь,—
последовало слишком много приглашений для выступлений, равно как
и предложений что-то написать, исходивших подчас от
совершенно несусветных организаций и изданий, включая ассоциации
адвокатов и нянь!

Но я помню свое обещание и готов по мере возможности, не увлекаясь
подробностями, рассказать об интриге. Начнем с вопроса,
который мы когда-то с тобой обсуждали в гамаках на закате:
существуют ли такие материальные или же неосязаемые товары, что не
подвластны оценке рынка? Есть ли связь между истиной,—
точнее философией, дисциплиной, задачей которой стоит
исследование истины,— и деньгами?

Известно, что в отличии от софистов, взыскивавших плату за обучение,
Сократ за свои «уроки» ничего не брал. Однако Сократ
позволял себе принимать подарки в обмен на «расточение» своего
дара. Более того, он должен был это делать,— согласно
Аристотелю,— поскольку знание не может быть измерено. Но зададимся
тогда вопросом, что означает «давание»?

Означает ли это давать «что-либо»? Исследования в
антропологии (начиная с Маусса и далее) показали, что искать
надо в другом месте и что «давать» (в чем я глубоко убежден)
означает «признавать для того, что бы стать признанным».
Таким образом, давать означает отдавать себя самого в том, что
отдается. Это по сути вызов другому, приглашение к созданию
общественного договора. Но как быть с дарами, приносимыми
богам? С жертвоприношением? И что, собственно, требует
жертвы, жертвования подношением? Погашение долга?
Или же это есть дарение лишь с одной стороны, обыкновенный
акт «любезности»? И кто обладает верховной, исключительной
властью образовывать сообщество благодаря дару, которым
обладают все?

Отношения, основанные на даре, и есть то, что лежит в сердце
социальных связей. В первых четырех главах своей книги я как раз и
говорю об этом, предлагая рассматривать «дар», «жертву»,
«долг», «благодеяние» в иной перспективе, привлекая множество
свидетельств и документов.

И, наконец, я пытаюсь пояснить, чем динамика
дарения отличается от процессов товарного обмена на рынке.
Последний, вовлекающий в работу монетаристский инструментарий и
конвенциональные модели, испытывает нужду в собственных моделях
экономики, политики, этики в пределах полиса, где различные
задания распределены между различными агентами.

Но дарение, дар принадлежат к иному порядку, противопоставляя себя
вопросам: «Кто такой — другой? Почему я безусловно обязан ему
или ей?» Давать и дарить означают, что максимальная
потребность заключена в «узнавании» и в том, чтобы стать узнанным,
согласно требованиям уважения, расположения.

Деньги же обладают способностью разрушения подобного требования,
возможностью уничтожения уз, связывающих людей в то, что мы
зовем человеческим существованием. Почему?

Чтобы ответить на это вопрос, необходимо понять, как — без-ценная —
стоимость истины не может быть отделена от «достоинства».

***

Что говорит это моему уму? Какие-такие Птолемеи? Ровным счетом
ничего. Но ничего не говоря, все же звучит диковинным эхом, как
будто перекупался и остается прыгать на одной ноге, чтобы
разбить раковину удвоения улитки уха.

А ближе к вечеру стайка ласточек разрезает эхо поднебесья и
непомерные черные сосны, не отличимые от собственной багровой тени,
примеряются к пространству.

Но и в нем угадывается возможность состязания Ахилла и черепахи.
Даже — свет в городе Китион (теперь Ларнака, где садятся
самолеты), откуда Зенон перебрался в Афины. Как переезжают в
Москву или Питер с холодной котлетой в штанах и гениальным
открытием в правом виске.

Цезарь и Антоний дарили Клеопатре Кипр, как перстень вселенной. Он
был сенаторским владением Цицерона. Но что я помню из
Цицерона? «Доколе, Катилина, ты будешь испытывать наше
терпение»? Много это или мало? И так ли важно?
Складывается ощущение, что здесь торгуют исключительно панамами и
чемоданами. Последние, непонятно по какой причине, дешевле
всего в мире. Тем не менее, здесь я нахожу то, о чем лишь
догадывался когда-то в Крыму, положа в полдень ладонь на
окольцованные останки стен тавров — память и есть
нескончаемое запустение, забвение,— и одновременное, до февральской
иглы в сердце, мгновенное узнавание, но чего, как,
зачем — неизвестно. Как, впрочем, и то, что привычно называем
любовью, чтобы не отвечать на вопросы, что тебе снилось,
когда ты не спал среди кувшинных черепков, читая гончарные
книги.

***

Постепенно параллакс «сворачивается» и картина, в которой вынужден
так или иначе обретаться, каким-то образом принимается
смыкаться с «подлинной» реальностью — с твоей
жизнью, с твоим опытом, твоей
историей, и тогда многие вещи, казавшиеся день назад
непомерными, изумляющими исключительностью, неизьяснимой яркостью,
самодостаточностью, попадают в разряд едва зримых
частностей, волокон, невидимых в оптике повседневного повторения, из
которых свит не только кокон тела, не только осознание его
таковым, но и время самого осознания.

Но — совсем темно, слышнее говор из ресторанов, каких-то «таверн»,
блеклых буфетов. На небе мутно розовеет рог юного месяца. Без
сожаления уходишь с террасы, потому как на матрицу начинают
слетаться жуки, москиты, вообще несусветные твари, но
спустя минуту возвращаешься с вином и сигаретой. На то же место.

Не возвратиться невозможно. Воздух теплее кожи, кровь прохладней
земли, бриз холодней глаза. На террасу ниже две молодые польки
пьют «маргариту».

Они столь легко входят в систему равнодушного растворения и
любовного безразличия, что в мгновение ока исчезают из поля зрения.

7 сентября 2003 г., Lemesos