Проза

— Эй, лентяйка! Скорей вставай. О тебе соскучились и везде ищут.
Тебя ждут открытые окна прохладного лета, белый голубь летит,
это ветер гоняет по гулким пространствам комнат сорванную занавеску.
Это в старых домах, где ты все еще спишь, начинается день с ароматного
черного кофе, он щекочет ноздри, соблазняет и дразнит горчинкой,—
разбежались паучки, разлетелись тополиные пушинки, холодок залез
под подушку и лизнул языком твою руку. Вставай!

Слышно, как за дверью бормочут чуть заглушенные, такие знакомые
голоса. Но ты удивляешься, решаешь загадку — кто это может быть?
Перебираешь в уме, и тут же, залившись отчаянным, безрассудным
смехом, кричишь, все громче и громче:

— Мама, ма-ааа-мочка!..

Распоясавшаяся неженка. С кулаками набрасываешься на подушку,
мстя ей за то, что тебя не желают слушать. А вздорная мысль —
что впереди еще долгий день, будоражит, пьянит сознание, изматывает
вконец.

— Ты скоро? Завтрак уже на столе,— доносится строгий голос.— Разве
можно так долго валяться?

Салат из помидоров и на тарелке молодая картошка. Все полно той
странной многозначительности, которую сердцем воспринимаем мы,
едва уловив дыхание новой жизни, еще не ставшей привычкой дня.
И поэтому в задумчивости так странно тебе вилкой царапать стекло,
обводя по контуру плоский цветок, поселившийся в центре тарелки,
и мурлыкать: «Так удивительно все! Так хорошо!».

— Вон, девочки бегут по улице,— говорит мама и отходит от окна,—
принаряженные, Аня, Танюша...— Ирочка, это к тебе!

Слышатся их голоса — голубые звонкие колокольчики переливаются,
запутанные в льющихся волосах.

Они громко смеются, хлопнули дверью парадной, мчатся по гулким
ступеням наверх, еще одну миновали площадку... и вручают огромный
букет васильков ошарашенному пенсионеру — принцу в старческих
латах, с ольховым мечом и скамеечкой, похожей на щит. С укоризной
качает старик головой: «Эх, голоногие! Куда так летят? Головы
потеряют!».

А они стоят в прихожей, стесняются, не хотят входить.

— Мы подождем, мы на минутку, не беспокойтесь.

— Да нет! Входите же, удивительные создания!.. Она сейчас выйдет.
И-рень-ка! Подружки пришли! Какие все нарядные. И ты такая же
— красивая, стройная,— и пшеничные волосы льются... Ну же, ну!
Бегите скорей! Про время не забывайте. Слышите, что сказала? Не
загуливайтесь дотемна...

По теплому тротуару, высоко подбрасывая коленки, они бегут вперед,
прямо на солнце. Бормочут с боков голоса, надвигаются люди, вырастают
из сотен дверей их тела. И рассеиваются, отстают. Нет тупиков!
Платьица развеваются. Мелькают лотки, пешеходы, стрекочущие трамваи,
постовой козырнул белоснежной перчаткой, словно чайка вспорхнула.
Хмурая, сплюснутая физиономия прокрутилась мимо волчком.

— Ишь, голоногие!

Взлетают коленки к небу, хлопает ткань, а впереди еще много пылающей
пустоты полуденного проспекта. Небо темнеет, заплывает пятнами
и кругами, надвигается мутной громадой, еле просвечивает слюдяное
солнце. Вот-вот раздастся оглушительный гром, лопнут на фасадах
стекла, и осколки посыпятся на тротуары, раскрученные бешеной
центрифугой ливня.

— Надо бежать! Скорей на ту сторону! Скрыться от ливня!

Через трамвайные пути, мимо галантного милиционера, что как жезл
воткнут в панель, а вокруг него, словно спицы, разбегаются по
радиусам фигурки. Тишина назрела. Вот-вот оборвется натянутая
меж землей и небом невидимая струна. Бросил искру трамвай. Все
озарилось, и тут же поглощенный грохотом взрыва он бесшумно, как
приведение, исчез...

Дождь!

Разит по стеклу, заливает порог, выхаркивает потоки из труб, неся
оживление редким гулякам, сбившимся у дверей Пантелеймоновской
кондитерской. Народ дружелюбно бубнит, полемизируя о стихии, со
злорадным воодушевлением принимает в свои ряды промокших насквозь
ротозеев. В глубине народу немного, уютно, тепло, гирлянды цветов
на стеклянном бордюре, завитки на резных деревянных панелях, розетки
настенных плафонов с гроздьями лампочек перемигиваются с посетителями
в зеркалах. Инфузории в туфельках давятся кексами и плодятся,
бронтозавры жуют бисквиты, после них остаются лишь крошки. Перламутровая
медуза заедает эклер шоколадной картошкой. Движется очередь. Приветливая
женщина Клавдия Константиновна отпускает не торопясь чудесно сваренный
кофе. Узнав девочек, она заваривает еще медленнее и тщательнее,
вытапливая каждую каплю, так, словно духов кофейных выманивает
тайными заклинаниями.

— Это для вас, возьмите, пожалуйста! Это вам, прошу!

Они забрались в уголок, вкруг столика возле окна с приспущенными
маркизами, запальчивые, откровенные, бесцеремонные, вовсю потешаются
над геройским видом субъектов, шествующих по колено в воде, сквозь
завесы ливня.

Девочки заигрались, задирают безгрешных сограждан и галдят. Подозрительные
зрачки благонравных «мадам» уже тянутся к ним, осуждают. Натягивают
досадливые гримаски малохольные девы, сексуальным своим напряженьем
расширяя зону обличительного молчания. Так, чтобы украдкой хватать
ненавистную звонкую речь, плеск интонаций, оживленную яркость
лиц и, посасывая «бодрый напиток», полнить свою оскудевшую плоть
силой блаженной ветрености и порыва.

От толчка, сообщенного этой идеей, чашка в руке не вызывающей
никаких соблазнов гражданки дернулась, и по постной морде с выпученными
глазами можно было бы сказать, что темное кофейное пятно растеклось
по платью.

— У-у-у, черт! Шалапутки...

— Высохнет! — разом вскричали девочки и, толкаясь, понеслись к
дверям, прибавляя:

— На солнце!

Снова проспект озарен солнечным светом, асфальт заблестел, царит
оживление. И то там, то тут мощные вспышки света, россыпи брызг
и рефлексы лучей бьют по глазам, сверкают в алмазных лужах.

Куда же идти? В сумрачный кинотеатр грезить Делона, или укрыться
под сенью храма Преображения, исчезнуть в зарослях бересклета,
возле часовни, в волнах густой травы...— или с видом заправских
провинциалок выплеснуться с толпой на площадь, где вечером будут
танцы,— для дурочек до упаду, для простаков под сводный оркестр?
А до вечера еще далеко! Матросики драят корабельные палубы, расфуфыренные
их подруги блудят у трельяжей, затягиваясь в цветные тряпки, тягомотина
дня еще не сбылась до конца, еще в репродукторе кто-то зудит,
а должны быть песни и марши!..

Ангел, пришпиленный к звоннице Петропавловского собора, послушно
хлопнул крылами — праздник так праздник! Демон — так демон!..
Многообразная петербургская публика еще не сошлась на Невском,
чтобы свершить вечерний моцион. Трудовая рать еще не сцепила город
застольями и беготней по гостям. Казенная молодежь еще не сомкнула
ряды на Дворцовой, не отутюжила набережные повальным энтузиазмом,
не вышли передовые полки из казарм, чтобы под взрывы салюта, посвисты
хулиганов, лирику «Школьного вальса» залпом умерить слепую тоску.

Ира качает головкой: — Как скучно... лучше бы в сад...

— Значит, мы расстаемся?

— Ну да! До сви-да-а-а-нья!

Умница Эльза плачет! Плачет оттого, что ей кажется — все исчезнет.
Вот сейчас перейдет она на другую сторону и увидит, как быстро
разбегаются облачка в витрине, отражающей небо, как она покрывается
мутью, чернеет, и на черном глянце вдруг проступают контуры опустившегося
человека с гармошкой в руках.

— У меня же нет денег, не играйте, пожалуйста!

Тогда он наклонит голову... сверху — повязка с черным кружком,
закрывающим глаз... снизу — обрубок ноги...— и заиграет. Тоскливо,
тяжко клокочут звуки. Серые тротуары пустеют. Никто не становится
больше в очередь за квасом, торговка захлопывает цистерну и убегает.
Опасливо покосился спесивый парень и свернул за угол. И только,
как будто издалека, ломится отовсюду студенящий душу крик женщины,
словно ищет она кого, все зовет. Близко уж, и не может пробить
стены:

— Сенечка!

— Ау-у-у! Где ты?

Но мелодию заглушают моторы грузовиков, взрезавших перекресток.
Нечто хищное есть в оскале вибрирующих радиаторов, с каждой стороны
возле фар по пруту с набалдашником, и, словно очки у мотоциклиста,
раскошены ветровые стекла. В кузовах покачиваются, обнявшись друг
с другом, люди, поют песню. Бедная Эльза плачет еще потому, что
прощается с ними.

— Куда их везут? — вопрошает она, сверля ненавидящим взором опустившегося
калеку. Он не ответил. Встал и пошел, колотя подпоркой, бормоча
сумасшедшую фразу:

— К волкам на съеденье!

Глупая Эльза плачет! Плачет оттого, что ей жалко себя и других.
Вот сейчас перейдет она на другую сторону, пройдет вдоль аллей
по саду, соберет букетик фиалок и кинет в воду цветы. Все, к кому
они приплывут, конечно же станут снова молоды и прекрасны, встретятся
и удивятся чуду. Это цветы волшебные и живые, эти цветы — для
всех...

Вечер подал знак, покрасив оранжевым верхние этажи домов, погрузив
в монотонный сумрак стволы деревьев Летнего сада. Ира устала от
всех своих злоключений, присела на пустую скамью, скрытую высоким
бордюром кустарника, и забылась на миг... Цветы поплыли себе по
течению, подпрыгивая на волнах, кружась под мостами в маленьких
водоворотиках...

Звучат в отдалении непрошеные голоса. Два собеседника, наслаждаясь
прогулкой по саду, умиротворенно и велеречиво вещают:

— Мы просовываем в мир свои головы, подобно любителям экзотических
снимков. Так, срастясь с краями проделанного отверстия в ширме,
на которой всегда намалеван пейзаж,— натура,— ландшафт,— интерьер,—
каждый субъект получает свою статичную роль в жизненной драме
с названьем «Обман». Меняются маски, чередуются вымышленные персонажи:
русалки и гномы, всадник в черкеске с белыми газырями и Тамерлан,
покоритель вершин на Эльбрусе и рудокоп, химеры и развеселые парижане.
Не потому ли сущность естественного человека не всегда ясна, что
всегда сокрыта тряпичными драпировками из реквизита ярмарочного
«лупанария». Но это пролог!

— Так и этот языческий сад можно измыслить, как разляпистый плоский
картон, фасонные дыры в котором изобличают нас всех, ибо все мы
просунули свои грешные головы в этот скудный час, а души упрятали
в Судный день. Но это — предлог!

— И вот девушка в юном наряде нимфы, с ликом Елены Троянской,
может в толпе затеряться и стать черепахой. Но это всего лишь
поза!

Голоса послышались сзади:

— Вероятно, она нашаталась до одурения и теперь отдыхает...

— Физики! — определила Ира.

Голоса умолкли. В расползающемся по партеру сумраке уже нельзя
было высмотреть ничего. Близится блуждающий огонек, звенит колокольчик
служителя.

— Дамы и господа! Прошу вас покинуть сад!

Фонари не зажгли. В преддверии Белых ночей город остался во мраке.
Из сада с шумом выступили группы людей в белых нарядных одеждах.
Они дурачатся и надсадно вопят, вспрыгивают на парапет, пижоны
крутят визжащих девиц — кадриль! Слышатся гогот и плеск воды,
вдоль Лебяжьей канавки бродят парочки по цепочке,— господа совершают
заплывы, а дамы заняты омовением ног... Вот и полночь!

Ира спешит. Поздно. Дома давно уже заждались. Гулко звучат шаги.
Светятся окна — желтые, изумрудные, синие, качнется тронутая рукой
занавеска, вырвется силуэт, постоит и затем беспричинно исчезнет.

— Девушка, Вам не страшно — ночью, одной?.. Проводить?..

В одиннадцать Ира влетает в дверь.

— А мы тебя заждались! — восклицает Зинаида Александровна, добавляя
немного кипятку в поостывший чай.— Ты же с утра ничего не ела!
Разве так можно? Мой руки и марш за стол!

Жареная картошка, а к ней приправа: редиска с зеленым луком, баклажанная
икра. Все давно надоевшее, обыкновенное, промасленное электрическим
светом, не убывающее из тарелок. И поэтому так скучно тебе наблюдать
вращение чаинок в чашке, так противно в зеленом зрачке кота замечать
злодейскую точку.

— Все!.. Ничего-ничего... Не хочу... Я ушла!..

Ты устала. Желаешь всем доброй ночи и отправляешься спать. Белая
подушка летит! Взволнованная дыханием взбита пена. Кружатся мотыльки.
Это сознание разводит по створам тихой обители послушные образы
дня. Тело гудит. По крахмальным протокам смявшейся простыни движется
сон. Ближе, ближе к томительному рубежу. Мягко покачиваются на
весу бархатные качели, вот-вот оборвутся, и полетишь в пустоту.

Бесполезно уже прислушиваться и хвататься за обрывки рокочущих
голосов за стеной. Ты уснешь, так и не узнав никогда безнадежную
тихую фразу:

— Ох, лентяйка! Избалована... капризна!..