Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Посвящается 70-м, Вырице, реке Оредежь, Борису Останину и
всем участникам Вырицких Чтений. Смотри НЛО номер
21.
По мотивам пьесы А. Драгомощено и Б. Останина
(1973)

Бонч — Приветствую Бруевича, откуда, приятель?

Бруевич — Какое это имеет значение! Важно другое, куда
идут мои мысли.

Бонч — Разумеется. Но хотелось бы знать — куда?

Бруевич — В своих размышлениях я двигаюсь по направлению
к поэзии. Более того!.. К высокой, заметь, поэзии...
Поэтому, скажи, Бонч, если бы тебе предложили золото и серебро,
чтобы ты выбрал?

Бонч — Я?.. Знаешь, Бруеевич, если нельзя пива, то я бы
выбрал серебро.

Бруевич — И все-таки, любопытно почему?

Бонч — Как почему? Во-первых, металл Луны, а мы, если я
не ошибаюсь, по-прежнему в ее свите... И вообще, Бруевич, я
подозреваю, что в прошлом рождении я был женщиной.

Бруевич — В таком случае сами боги послали мне встречу с
тобой. Изволь ответить, не осталось ли у тебя какой-либо
памяти?

Бонч — О чем?

Бруевич — Ну... к примеру, о том, как ты был женщиной.

Бонч — Чего-то я не врубаюсь, Бруевич! Тебе зачем?

Бруевич (в сторону) — Душно. Как болят
виски... Несомненно будет гроза.

(Бончу) Видишь ли, хотелось бы испытать одну
концепцию.. Позволишь ли ты, мой любезный спутник, поделиться ею с
тобой, а если я буду слишком академичен, не пеняй
понапрасну, а попытайся воображением пробиться сквозь лед ныне
принятого языка к живительному воздуху сути... которая,
признаться, мне и самому не вполне ясна.

Бонч — Да. Я сплошной слух, Бруевич!

Бруевич — Дело было в электрическом поезде на Царское
село. Лили дожди. Птицы покидали насиженные гнезда. И, созерцая
печаль природы, я невольно вспомнил двустишие из раннего
стихотворения Анны Ахматовой, с коего, если верить
поздравлениям Вяч. Иванова, «родилась новая поэтесса».

Бонч — Допустим. А дальше? История, Бруевич, где
история?

Бруевич — Как, ты не догадываешься, что речь идет о
стихотворении «Песни последней встречи»?

Бонч — «Я на правую руку надела перчатку с левой руки»?
Кто ж не помнит встреч.

Бруевич — Именно, Бонч! Встреч. Однако, позволь спросить,
куда мы идем? Мы повернули на 2 линию, а пиво, если не
ошибаюсь, на Сьездовской.

Бонч — Это идея! Как их много у тебя, Бруевич. Ты
воистину владелец бесчисленных и тучных стад.

Бруевич — Верно, Бонч, и это меня порой приводит в
уныние. Ты понимаешь, Бонч? В уныние. Поспешим же, мой друг.

Бонч — Но так мы упустим замечательный кран! Слева...
там... Как душно... Виски.

Бруевич — Я говорю о мысли, то есть о стихотворении,
которое, к твоему сведению, относится к орнаментальной лирике
начала века, построенной на принципах ритмико-фонетической
симметрии.

Бонч — И что это нам даст?

Бруевич — Такая лирика избегает деструктивных отклонений
(или в крайнем случае компенсирует их в декламации) и
ограничивается констатацией конкретно-жизненного факта (ну, что-то
вроде блоковской пылинки на ноже карманном), причем факта,
намеренно изъятого из контекста, из цепи предваряющих.

Речь, как ты понимаешь идет об единичном явлении, обладающем отнюдь
не обыденной ценностью изолированной монады.

Бонч — Кто же как не номады мы Васильевского. Стало быть,
тебя можно понять следующим образом: в каждом орнаменте
равнозначность элементов в строго определенной регулярности
построения неизбежна. Один мой знакомый, а ты его, кстати,
должен хорошо знать — вот такие усы! Замечательный человек...

Бруевич — Кто ж его не знает, Бонч!

Бонч — Погоди, так вот он...

Бруевич — Помилуй! О чем ты! Он просто сумасшедший!

Бонч — ... так вот, он, бывший военный, склонен считать
чрезмерную регулярность в поэзии проявлением нереализованного
«комплекса Сципиона старшего...

Бруевич — Ты убверен, что старшего?

Бонч — ... иначе, неудавшегося офицера. Но почему закрыты
пивные врата?

Бонч — Сокрыто все.

Бруевич. — Но только не равнозначность элементов в
регулярных конструкциях, в связи с которой хочу отметить, что
любому образу, прошедшему путь от конкретного явления к знаку,
предшествует выбор. И этот выбор расчленяет единое на
частности. Точно так же в стихотворном тексте существует некая
доминанта, как говаривал Якобсон, — доминанта. Иногда слово,
иногда строка, ради которой написано стихотворение.

Мне представляется необходимым особо остановиться на двух строках
заинтересовавшей нас стихотворения, поскольку они могут
прояснить ракурс мировоззрения поэта, так сказать, стратегию его
ориентации в системе ценностей, принятой в определенную
эпоху.

Бонч — Нет, начни все сначала. Это как гроза.

Бруевич — ... и что можно — ах, какая жалость, что никто
нас не записывает! — с некоторой вольностью назвать
комплексом первичных до-поэтических представлений. Ибо сочинение
стихов, среди прочего, следует понимать и как поиски абсолютно
свободных точек-источников резонанса в замкнутой сфере
говора.

Бонч — О, Бруевич, как мне нравится вот так беседовать с
тобой и не ходить на службу.

Бруевич — Ошибаешься, работы нам предстоит немеряно.
Поэтическая фраза, которую учебники приводят в качестве
важнейшего примера «психологичности», тяготеющей к «прозаическому»,
привлекает нас как нечаянное признание или оговорка.

Бонч — «На правую руку надела»... В самом деле, Бруевич,
так ли изысканно легка и безмятежно-разумчива фраза,
привлекшая нас? Так ли необходима она для стихотворения в качестве
безыскусно оттеняющего полутона, полусюжета?

Бруевич — ... или же намекающего, Бонч, на
психологическое состояние «героини», субъекта речи, — эдакий крупный план
рук, дрожь и трепет. Кровь, пот и слезы.

Бонч — Не знаю. Лично меня томит жажда.

Бруевич — Но что как не жажда движет нами?

Бонч — Я о пиве.

Бруевич — И потому мы двинемся дальше. «Я на правую руку
надела перчатку с левой руки». Высказывание представляет
описание действия, выраженного глаголом прошедшего времени
совершенного времени: «надела». Действие всегда подразумевает
объект, и вот тут достается сразу три — перчатка, рука и еще
одна рука. Причем, рука здесь отнюдь не тождественна руке.

В силу навыка и усвоенного сходства «перчатки» с «рукой» действие
надевания первой из них на вторую исполняется машинально,
безотчетно, неосознанно, вытесняясь на периферию читательского
сознания. Но поскольку первое прилагательное «правая» в
рассматриваемой последовательности начисто стерто «рукой», то
фактически строка могла бы читаться как «я на руку надела
перчатку...»

Бонч — Позволь... К чему ведешь меня?

Бруевич (продолжает, глядя на проезжающего
велосипедиста) — ...или фонетической ретардации,
результатом которой является якобы смысловое, я бы сказал
сомнамбулическое равновесие.

Бонч — Бруевич, ты рвешь нить моей мысли.

Бруевич — Нет, не мысли — я намеренно разрываю
сокрывающее единство оппозиций. Ведь не станешь ты утверждать, что
поэту безразлично где право, а где лево.

Бонч — Возможно ты прав. Как никогда прав.

Бруевич — Тогда зачем, ответь мне, Ахматовой понадобилось
акцентировать упомянутую оппозицию? Зачем она прибегает к
перчатке? С какой целью она наделяет перчатку ролью
медиатора? Причем довольно двусмысленной!

Бонч — Наверное... потому что эта самая... нет, скажу
лучше так — это «противоречие» разрешается на формальном
уровне.

Бруевич — Противоречие?

Бонч — Левое— правое.

Бруевич — И далее: свет-тьма, день-ночь, мужское-женское, не так ли?

Бонч — Совершенно верно, Петербург-Москва.

Бруевич — Маска? Признаться, я не ожидал. Благодарю,
Бонч. Дельный ход. Конечно, маска, личина, она же перчатка и
лицо. Оно же — рука. Как видишь, не так просто реазорвать нить
твоей мысли.

Бонч — Мужское-женское, а. ко всему прочему маска.

Бруевич — Благодаря которой Ахматова подобно фокуснику,
переносит на правую руку признаки левой. Не забывай, правая
рука — мужская рука.

Бонч — А политкорректность?

Бруевич — Не валяй дурака, она переносит на правую
признаки левой руки. И ни единого, казалось бы, следа.

Бонч — Обратное перенесение?

Бруевич — Рано... Сохраняя вечную женственность, она не
может простить мужчине его зиждущей демиургической функции.

Бонч — Действительно, — кто поле пашет, а кто колоски подбирает.

Бруевич — А кто и яму копает.

Бонч — Кому яму копает?

Бруевич — Зерну, так сказать. Все мы пойдем путем зерна.
И все же на нем где-то мерцает иной мотив, иной сюжет... Мне
странно, Бонч.

Бонч — Перчатка?

Бруевич — ... и есть эхо гомоэротического мотива, как
реализации зависти мужчины и осознания себя абсолютным
шифтером, замещением.

Бонч — Подозрительно легко все сходится.

Бруевич — Поэтому мы вправе, оставляя этот мотив,
устремиться к сокрытому в нем порыву развоплощения. Подобно кожуре,
парче, перчатка снимается вместе с рукой, обнажая полую, а
если угодно бесполую, — остов, ось, кость, тотчас сокрывая
ее перчаткой, снятой с другой, уже несуществующей, бесплотной
руки.

Бонч — Боги семантики не медлят с местью!

Бруевич — Но маска...

Бонч —Ей надлежит хранить тайну сокрытого ею, а если
тайны нет, тогда рука или (что одно и то же) лицо само
становится тайной, преодолевая разрыв между собой и своим удвоением,
личиной, персоной. И потому не перчатка, не перенесение
признаков, но дактилоскопический узор, судьба.

Бруевич — Ушам своим не верю. Неужели мы вернулись к
началу? Нет. Знаешь, я, устал. Я устал здесь жить.

Бонч — Закат. Душно. Но не все ли равно, где жить.

Бруевич — Постой, но это, кто там движется навстречу?

Неслухова — Приветствую вас Бон-Бруевич. Откуда в этот час?

Бруевич — Какое это имеет значение! Важно другое, куда
движутся наши мысли.

Неслухова — Несомненно. Но хотелось бы в самом деле знать — куда?