Литературная критика

В одном из своих интервью, размышляя о судьбах поэтов «серебряного
века», Иосиф Бродский посетовал, что происходит своего рода
канонизация отдельных имен и затушевывание других, также
обладавших своим голосом, своим ни на кого не похожим видением
мира. «Дело в том, как это ни странно,» — говорит Бродский,—
«что нация, народ, культура во всякий определенный период не
могут себе позволить почему-то иметь более чем одного
великого поэта. Я думаю, это происходит потому, что человек все
время пытается упростить себе духовную задачу. То есть ему
приятнее иметь одного поэта, признать одного великим, потому
что тогда, в общем, с него снимаются те обязательства,
которые искусство на него накладывает».

Это же можно сказать и о недавней эпохе, многие представители
которой, слава Богу, еще живы и несут в себе помять об ушедших
друзьях. Поэтому выстраивание определенной иерархии не только
преждевременно, но и свидетельствует о субъективизме, даже
коллективном. Учитывать все бывшее — задача не исключительно
историка: все голоса, участвующие в хоре, должны быть
прояснены.

24 марта 2004 года Леониду Аронзону исполнилось бы 65 лет. Далеко не
все его тексты известны широкому кругу читателей, хотя
поэта уже давно нет среди живых — Леонид Аронзон трагически
погиб осенью 1970 года в горах под Ташкентом. Он родился в
Ленинграде в 1939 году, в 1963 окончил Педагогический институт,
защитив диплом по поэзии Н. Заболоцкого. Работал в вечерней
школе преподавателем русского языка и литературы, участвовал
в геологических экспедициях, писал сценарии для студии
«Леннаучфильм». В 1958 году Аронзон женился на Рите Пуришинской,
ставшей вдохновительницей и героиней многих его
стихотворений. Ярких, эффектных внешних событий не было в жизни поэта,
что отразилось на медитативном и прозрачном характере его
поэзии, в которой уходы в безлюдье, в «покинутые места» даруют
неотчетливость форм, словно промывают глаза ради вглядывания
в манускрипты невидимой природы (так напоминающие картины
живописца Евгения Михнова-Войтенко, одного из его ближайших
друзей). Там нет постоянства, нет четкости, нет сознания о
грехе, опредмечивающем всякую мысль и всякое чувство.

Наверное, всякий впервые читающий стихи Аронзона ясно, пусть и
безотчетно, ощущает, если перефразировать Хлебникова, «верный
угол сердца» поэта к себе. Аронзон искренен, по завету
Пастернака, «до полной гибели всерьез». Пастернак предостерегал
поэтов от слов о будущей смерти: мол, в момент поэтического
озарения творец способен навлекать на себя действие роковых сил,
до времени спящих. Аронзон пишет о многоликости своей тоски
в миру, не утаивая своей тяги к смерти как выходу в полное
инобытие, где уже не будет отвлекающей оформленности.

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

Конечно, велик соблазн видеть в трагическом происшествии 1970 года,
когда оборвалась жизнь человека и поэта, сознательный уход,
«осуществление метафоры» (напрашивается аналогия с
Маяковским), как заманчиво и отождествлять автора с его героем. Но
когда мы говорим о стихах, то часто не задаемся вопросом: кто
и в какой — разумеется, экстремальной, потому что в стихах
все в экстремуме — ситуации мог произнести подобные, вернее —
именно такие слова? Ответ или попытка ответа на такой
вопрос помогли бы постичь не только тайну «лирического героя»,
«автора», но и прочие «литературоведческие премудрости» и
«биографические тайны». А предостережением против слепого
следования мифу может служить колкость Пушкина:

Как будто нам уж невозможно
писать поэмы о другом,
как только о себе самом.

Исследователями принято делить творчество Аронзона на два основных
периода: первый — до 1964 года и второй — основной,
продлившийся до конца. Что касается жизненных пересечений, то они
поистине впечатляющи: Аронзон находился в центре «неофициальной
культуры» Ленинграда, был дружен с И. Бродским, А.
Волохонским, Ю. Галецким, Л. Ентиным, К. Кузьминским, А. Мироновым,
Б. Понизовским, А. Хвостенко, Вл. Эрлем; знаком с Д.
Авалиани, С. Красовицким, В. Кривулиным, В. Ширали и Е. Звягиным.
Крепче всего связывала его дружба с поэтом А. Альтшулером и
живописцем Е.Михновым-Войтенко. Однако ни в одно объединение,
ни в одну группу поэтов Аронзон не вошел, сохранив
индивидуальный путь и самобытность своего голоса.

Период, предшествующий началу «настоящего Аронзона» — это
подготовка, поиск единственно нужных слов. И среди текстов этого
начального периода немало таких, где подлинное уже проглядывает,
говорит о будущем явлении поэта — как в стихотворении «Лист
разлинованный. Покой...», написанном «на рубеже», в 1963
году:

Лист разлинованный. Покой.
Объем зеркал в бору осеннем,
и мне, как облаку, легко
меняться в поисках спасенья,
когда, уставив в точку взгляд,
впотьмах беседуя со мной,
ты спросишь, свечкой отделясь,
не это ли есть шар земной?

Можно, однако, заметить, что позднее творчество иного поэта
проясняет, уточняет его верность себе уже в ранних опытах. Это
вполне относится и к Аронзону. Помимо влияний многочисленных
поэтов прошлого — от Пушкина и Баратынского до Хлебникова,
Блока, Мандельштама, Цветаевой, Пастернака,— здесь можно
различить присутствие иных современников, в том числе «ахматовских
сирот». Сами влияния, вплоть до заимствований, говорят об
особой избирательности, свойственной поэтическому видению
Аронзона (так, например, из сочетания слов «весенняя осень»
стихотворения Ахматовой «Небывалая осень построила купол
высокий...» можно вести предположительный генезис многочисленных
аронзоновских «псевдотавтологий», таких как осення
осень; на небе молодые небеса; глаза лица; темя
головы...). К слову, то что было у Ахматовой относительным
признаком (в грамматическом смысле), у Аронзона стало качественной
особенностью. При этом осень как бы получила существование
внутри самой себя — синтаксис не множит, а уточняет
единичность явления. Но вот иной пример: Как летом хорошо:
кругом весна. Здесь, при очевидном сближении с
ахматовскими словами, заметно и присутствие в одном явлении
признаков другого.

Каждое явление, если и множится, то не вовне, а вовнутрь,
обнаруживая самостоятельное существование внутренней же территории —
«пространства души». Жизнь там происходит и различима вовсе
не под воздействием внешних обстоятельств. Их роль в процессе
поэтического существования сведена к нулю. Можно
предположить, что разнообразие сразу провидено, просвечено насквозь, и
уяснена одна сияющая точка — ее можно назвать «раем»,
«садом», «парком», «природой»...

Ты глядишь в зеркала, отделенный пространством их мнимым,
где проносятся лыжники в поле открытое, мимо
одиноких деревьев, мачтового бора, как будто
это все для того, чтоб тебя окружить и опутать
дикой скорописью по луной освещенному насту,
но и так все равно, все равно никогда не угнаться
там, в немых зеркалах, одинаковых снежным покоем,
за идущим вперед, повернувшись спиной через поле.

Природа, обладающая безусловным языком и способная к тайнописи, есть
— оказывается «подстрочником с языков неба», т. е. беглым,
иногда случайным, «незарифмованным» и всегда тяготеющим к
множественности созданием. Поэт, поддерживаемый традициями
великих «переводчиков» Орфея, Гете, Тютчева, Заболоцкого,
должен взять на себя труд обработать сырой текст, озвучить рост
травы, «живое все одеть словом» — логосом.

Врожденное знание-видение — логос — соглашается
принять, как правила игры, эту множественность вариантов, даже
их бесконечность: каким бы именем ни назвал — все одно,
какие бы звуки не услышал — все одно, в какую сторону бы ни
взглянул — все одно. Это продолжается в одном, другом,
третьем... Но всегда остается одним — постигаемым исключительно через
восторг близости, в которой приближающийся узнает себя во
всяком объекте.

Не страшно двойничество так, как оно страшно у Гофмана или
Достоевского: происходящее здесь, там, где-то — только отражение.
Оттого и «ситуации» предельно ограничены, вернее, ситуация одна
— взгляд, вглядывание обратно: перед воображаемой смертью
на оставляемую жизнь, из жизни — в небеса. Может быть,
главная проблема на новом витке освоения творчества Аронзона —
видение видения поэта,
проникновение в суть его визионерства.

Чем не я этот мокрый сад под фонарем, брошенный кем-то возле черной ограды?
Мне ли забыть, что земля — внутри неба, а небо — внутри нас?
И кто подползет под черту, проведенную как приманка?
И кто не спрячется за самого себя, увидев ближнего своего?
Я,— ОТВЕЧАЕМ МЫ.

И все происходящее — в освещенном пространстве души, где запечатлены
разные состояния, выражения одного и того же — слова,
места, мига, лица.

Всё лицо: лицо — лицо,
пыль — лицо, слова — лицо,
всё — лицо. Его. Творца.
Только сам Он без лица.

Лишь обладающий полной картиной мира, куда включен Безликий,
Невидимый, способен сказать такое. А таких примеров у Аронзона
великое множество.

При первом внимательном знакомстве с его поэзией неминуемо
напрашиваются сравнения, которые на поверку зачастую оказываются лишь
внешними. Так, одна из очевидных аналогий — Тютчев. Обоих
поэтов сближает метафизичность. У Тютчева едва ли главнейшей
проблемой — так и не «решенной» — выступает антитеза «ЖИЗНЬ
— СМЕРТЬ». У Аронзона же — ничего подобного: он заведомо
верит (знает?), что его ждет Рай, несмотря на здешнюю тоску.
Там ждет его то, чему может помешать лишь прелесть здешнего.
Уже говорилось, что всё воспринимается им как бы сквозь
призму памяти о рае, тоски по нему. В поэтическом мире царит
любовь, радость, тишина, а смерть, стоящая не на страже, но
поодаль от этого мира, несет с собой боль разлуки с такими
зримыми, такими дорогими очертаниями и формами. Одновременно она
таит в себе возможный в «будущем» ужас воскресенья, т. е.
расставанья с райским отсутствием формы, райской
«беспредметностью», райской «текучестью».

Ты доказуем только верой:
кто верит, тот Тебя узрит,—

обращается поэт к Господу. Но в этом обращении говорится и о Рае,
который дается по вере. А память о нем позволяет узнавать в
здешних лицах и голосах знаки принадлежности к той же родине.
И не любить их невозможно.

...Сегодня имя Леонида Аронзона начинает выходить из небытия.
Готовится к публикации собрание его сочинений, в котором на основе
серьезной текстологической базы впервые будет представлен
весь комплекс его творчества. На родине Аронзона в
Санкт-Петербургском университете проходит научный семинар, посвященный
его поэзии. Опубликован ряд научных работ, воспоминаний и
художественных произведений о поэте, перевод его текстов на
европейские языки; на его тексты написаны музыкальные
произведения. Хочется верить, что сбываются слова Аронзона,
записанные им в рабочий блокнот: «Сейчас искусство как после
кораблекрушения. Нужно спасать то, что успеете спасти».