Поэзия

***

Ночью пьем твое здоровье.
А к утру у изголовья
Выпитый сосуд.
Не подаст теперь никто нам
(Как ни кланяйся иконам) —
И не подают
Ни в горсти, ни на подносе.
Мы особенно не просим,
Просто у стены
Легче думается утром;
И прохожий скажет: мудрый,
Он не чувствует вины.—
По аферам поспешая,
Тренировку совершая,
Он нас взглядом обведет.
И не знает он, бессвязен,
Что в закрытом каждом глазе
Бьется вечный небосвод.

***

Пророк напомнит о законе
Монарх заплачет о короне
Корова в поле замычит.
Поднимет — солнце луч до неба
Бедняк лицо, взыскуя хлеба
И воин заржавелый щит.
И тьма сроднится с тишиною
Земля отдастся перегною
Волна сравняется с волной.
Мир входит в нас лишь в малых дозах:
Кому-то кров, кому-то посох,
Кому-то маленький двойной.

***

Забиться в камень, не дышать, не слышать
Дождя иль снега, снега иль дождя
С того опустошающего Выше
Что нами правит, ни к чему не приводя.
Искать тех мест, где не осталось света.
Искать тех звуков, в коих умер глас.
И проглотить молчания конфету,
И сделать пару дырочек для глаз.

Фрагмент

... и музыка несется из домов
На костылях изящных тонких ножек.
И, разрываясь между дном и дном,
Сам на себя мир кажется умножен.
И пухнет, раздувается, по швам
Одежда рвется, обнажая тело.
На плечи взгромоздившийся кошмар
Шутя пленяет сердце.— Накипело!..

***

Как будто бы держал в руке,
Как будто чувствовал губами.
Как будто научился гамме
На несмышленом языке.
Час безвременья — не досуг.
Едва ли сдюжило терпенье,
Когда я выносил, как звук,
Тебя по стиснутым ступеням.
И по веленью сотни щук,
(плескавшихся в дворах-колодцах
беззвучно) только остается
Сказать:
— Коль полетишь, как свистну,— отпущу.

***

Ослепыш, выпестун, что у тебя в трюмо
Теряется, находится — маячит?
Ты, кажется, окреп, но за спиной
Все так же ощущаешь воздух зрячий.
Впотьмах протягивай же губы за соском,
Дрожи, порыгивай, закидывай головку,
Пытайся продышать тяжелый ком
И помогай шершавым языком
Продолжить кропотливую обмолвку.
Но поцелуй, улыбка — не пройдут.
Завядшими губами воздух злачный
Хватай себе на боль и на беду.
Хватай! — и ты уже прозрачный.

***

Прикорни, прикорневое
Чувство, изо рта растет!
Нет конца земному слою,
Счет идет наоборот.
Ночь — безмолвная наука.
Старый звездочет, мечеть.
Только через сито звука
Можно звезды перечесть.
Но перечит где-то сзади,
Ноет, бьет в глухую высь:
Я почти уже в прохладе —
         Оглянись!

Молитва

Незамедлительный разбег немыслимого полнозвучья —
Ручья в траву, орла с горы.
Благодарю, Господь, прекрасно мучат
Меня Твои небесные дары.
О, как сдержать свою гортань от доблестного полногласья
И не завторить им: Люби, люби!
О, Господи, меня все меньше из-за счастья.
Прошу Тебя, мгновенья торопи...

***

Властвовать, повелевать!
Ужас причина и следствие духа.
Власти над ужасом хватит, и хвать —
За руку через прореху старуха.
Выдунут ветер, и дождь ушел сквозь:
Вместо природы пустая облатка
Неба без облака, звезды раскось
В старое тело теснят без остатка.
Время упадка — пророк или враг —
Шествует властно само через поры.
Время — дыхание. Время — червяк.
Власть убежавшая точки опоры.

***

Ночью дышат за решеткой
Старый парк, качели, пруд.
Похоронною трещоткой
Ветки к памяти зовут.
И без плеска носом лодки
Режется дрожанье пут,
Тех, что сладкою походкой
Сквозь безоблачность идут.
Ночь прозрачна и безлунна,
Словно облик ожиданья.
Я покоюсь на корме.
Шелестят струи, как струны,
Будто нити мирозданья
Чутко сходятся на мне.

Пространство

Чуть к пальцу прикасаешься губами: Ш-Ш! —
Топор торопится с сегодняшним слиясь
Открытых глаз пространства не убавишь
Но лишь усилишь повторяемости связь.

Почти что наугад жмешь к пальцу губы: Ш-Ш! —
В неслышном небе плещется луна
Рассудком с сонной книги пыль не сдуешь
Не выглянешь из буквы «тишина».

Траву сквозь лес мешая с облаками: Ш-Ш...—
Шероховато но во весь опор
Теряешься за горизонтом канешь
Не высказавшись в рупор гор.

***

Усталость многоопытной игры,
Где преждевременны огонь и содроганья,
Приносит легкость и дарит отчаянье,
И сочетает древние миры,

И собирает на победные пиры
Простых прохожих и отцов преданья,
Крылатых фей и духов без названья
В преддверьи наступающей поры.

Она наступит: тихо отплывает
Явленный образ в мертвенные дали,
Чтоб глаз его когда-нибудь узрел.

Еще проходит жизнь: устало тают
С сердцами, вздохами, словами все печали —
Трагического ангела удел.

***

Себя верша, но так и не свершая,
Стремится жизнь холодная земная
Бесплодной чередой несообща.
И кровь — воды кастальской холодней —
Лениво греется, когда из-за плеча
Поддразнивают перепады дней.

Не перепутав, день свое припрятал
Подальше от себя — со мною рядом,
Чтó зазубрить пытаюсь наизусть,—
Как роль, как ноты,— чтó твердить,
Когда не в состояньи даже грусть
С минутами минуты примирить.

А после совершать игру ночную
Со страхами, что пляшут врассыпную
Под тихий плеск остуженной воды
Средь меркнущих зодиакальных знаков,
Пока петух не прокричал на все лады,
Что солнца свет для всех и одинаков.

***

О моя враждебная людская пагуба.
А под потолком висит кулем Елабуга.
То не лампа света мертвого, не черного.
Закатилось колесо куда-то чертово.
Бога съели с пряною приправою.
Пренебрегли рукой левою и правою.
Если им глядишь в глаза, то они — зá пояс.
И с улыбками холодными за пальцы цапают.
И так далее...

***

Довольно сердечной силлабики! С воздуха смотрят,
И чашу двудонную полнит торжественный яд.
Ах, руки скрестив на груди и лёжа на убранном одре,
Все лучше приветствовать нас провожающий взгляд!

Впервые теперь ночь приходит одна и без крыльев,
Устало склоняется возле отомкнутых уст.
Но, кажется, это не ночь, но тихое веянье пыли
Из мира, который все ближе, хотя непомерен и пуст.

Взгляни же, рукой отводя волны темной печали:
В зари оперенье глаза открывающий, он
Спокоен и легок всегда, улыбку бросающий в дали
И льющий по миру крылатого воздуха оксюморон.

Отрывок из телеграммы на тот свет Иосифу Бродскому

Точка. Точка. Точка. т. е. тчк. тчк. тчк.
(И хоть сжато) Пишу с полтычка
И бутылка допита, и наутро ни сквознячка,
Ни на опохмелье, почти, невозможно
            Дождаться.
Почтой шлю: долетит? доползет? сказать нечего
Тишь морозная — не метель — не поет птицей певчею.
И размер раскис в телеграфный лист,
Что, кажись, было б лучше, если б был чист.
            Хорошо хоть, что строчки оплачены,
                          а стенки провода огорожены
            Изоляцией.

***

В душе то вира, то майна
Помалу, может, совсем понемногу.
Вчера еще к дьяволу,
А завтра — к Богу.
Вчера еще холодно,
Теперь горячо.
Жизнь не по кругу течет.
И, кажется, что-то еще.

Паутинки

***

Ему снилось, как он сидит рядом с вяжущей какую-то безделицу N; он
тянет незаметно за конец нити, тянет с все нарастающим
увлечением, забывая даже посмотреть на предмет обожания; а когда
наконец отрывается от гипнотизирующей нити, оказывается, что
N вся вышла в нить, распустилась; он один.

Свесившись с темных облаков, солнце лило свинцовый свет и освещало
лица прохожих, уже положивших конец своему детству. Видно
было, что они убили его еще спящим, застав тепло молочной
жизни, смешанное с жаром сжатых комочками безмятежных снов.
Выстрел никого не разбудил и прошел незамеченным.

***

Сердце — назад, а есть еще сердце вперед

И он с радостью изживал свое счастье, чтоб как можно бодро существом
своим присутствовать в тоске и чувстве бренности всего.

Кажется, все началось с того, как воспоминания на глазах стали все
больше проявляться — будто обратно смотришь кино: волна не
смывает, а приносит следы на песок. Но кто прошел берегом,
становится видно в невспоминаемых снах.

Чувства — комната, даже зала, со множеством дверей. Когда чувства
холодны, когда они спят — двери закрыты: и будящий их —
стучится. Стучится он во все двери, стучится беспорядочно,
припадочно. А чувства холодны, спят — у меня, во мне. Но сам я
цинично бодр. Я лежу и, наверно, с интересом слушаю эти стуки,
почти не различая шагов за стеной. В комнате совершенно
темно, и я только угадываю направление звуков. Угадать следующий
стук я не умею. Я лежу и утешаю себя тем, что меня
оправдывает мой страх, что темно, что двери так и останутся закрыты.

***

Из сыростью пропахшей лестницы — на яркий солнечный свет, так что
ослепляет с непривычки глаза, обоняние притупляется:
останавливаешься. Начинаются, идут круги перед глазами, но знаешь —
сам воздух пошел кругами. Кидаешь погасшую спичку, боишься
сойти с крыльца. И не хочется. Солнце слепит глаза, образуя
главный круг. Только не закрывать глаза.

***

Встречая тебя, сердце становится ощутимее, ноги вязко гнутся. Не
чтобы умереть или дать жить с миром, что-то замирает — чтобы
быть слышнее. И слушаю как из будущего, встречая тебя, мое
сердце.

(Из персов)

Одиночество

Глубь души полна родного света...

1

Шел дождь. В лесу было совсем пустынно. Становилось все более. И
одиноко. Она сидела и ловила посторонние звуки. Играть с
дождем,— что с тишиной,— бесполезно. Давно здесь не раздавалось
хруста сучьев, и ветер не шумел ветвями. Деревья остолбенели;
и маленькие парусики — листья скатывались в трубочки,
падали. Сейчас и в порту, наверное, то же. Так ей приходило в
голову. Так казалось, что она уже видела все то, хотя не
помнила, что видела. Просто не запоминала, не старалась. Тихие
мысли о море. Она его слышала. Она вспоминала о той изящной
раковине, в которой был возможен ее дом. Розовый глянец
сходящимися по нему прожилками темнел вглубь. И когда кто-то тяжело
наступил, пошла трещина: влился свет. Этого и не было,
кажется. Ей никак не казалось. Она в задумчивости загудела. Как
будто близость моря. Спохватилась. Шел снег. Еще меньше
смысла. Где-то только ухнет охапка в сугроб. И по снегу дрожание.
Все равно. Ветра нет. Как большие птицы, стоят деревья,
тянутся вверх. Куда полетят? И вообще, как знать? Она никогда
ничего не старалась запомнить. Что-то откладывалось само. И
стаи больших степенных птиц тянулись кверху, пережидая
опасность. А потом срывались, громко бия крыльями. Она радовалась
тогда. И, кажется, забывала. И сейчас должно быть была
опасность, раз так тянулись кверху эти каждое само по себе
одинокие существа. И снежинки ложились на одежду, на листья, ее
покрывшие. Было совсем не холодно. Надо было бы забыться. Но
как это сделать, коли ничего нет. И не помнится. Только...

Она встала бесшумно и пошла бесшумно. Будто летела, едва касаясь
растущих пышно сугробов, лежащих на них листьев. Будто мимо
протянутые ветви она проходила насквозь. Она, казалось, самой
бесплотностью была. Что-то из области звуков напрягало ее,
натягивало, как тетиву. Она готова была разразиться весельем и
танцем, как бывало летом. И как, должно быть, будет летом.
И перестанет зимой. Она не была слепа. И легкий шаг ее был
верен и точен. Но она не смотрела по сторонам, она не
обращала на них никакого внимания. Она, кажется, вообще никуда не
смотрела. Ведь и не запоминала ничего. И темь закрытых себе
глаз тоже не запоминала. Но жила в вечном ожидании звука.
Тянулась к нему со всей дарованной ей надеждой, неумеющая сама
пойти вперед. И едва забрезживший звук — тянул ее ближе, в
самое пекло свое, когда уже и не понести его прочь, а
остается биться в судорогах чрева его. Как больной, не могущий без
болезни своей, шла она. Но что-то случилось этой осенью, и
не было ей пристанища. И ночь не пугала, спустившаяся как
сквозь прореху в неизвестной немотствующей вышине. Дорога
продолжала оставаться тихой. Ни шороха, ни всхлипа. Все так же
шел снег, будто это уже звезды распадались, чтобы к утру
совсем простыть. Только луна, полная и холодно отважная, стояла
на подступах души. Освещала вход. И — раздавленная раковина.
И — вырвавшийся звук, тут же растаявший, давящийся хрустом
раздавленной раковины. И — впервые эта похотливая поступь
свободы, переходящая в марш насквозь.

2

Наутро пошел дождь. Холодный. И она ревностно шепотала ему его же
языком. Какая покорность служила ее глазам! Но дождь скоро
кончился. И с поросших мохом ветвей капало на показавшиеся
вновь под ногами уже бурые листья. И в лунки, наполненные талой
водой с листьями по поверхности. Загнутые края листьев
отражались в небе, отраженном в небе, пересекая черноту ветвей.
Она была прелестна в эту пору еще утренней неги, не знающая
ее. Так же легко ступая, она прищелкивала языком, не сомкнув
посинелых от холода губ. Она вторила каплям. И бежала, не
понимая, что это странное однообразие не шло ей.

Так случалось летом; память ее желала движений: она тянула тонкие
руки к в задумчивости клонящимся толстым стеблям, медленно их
отрывала, как сама шла легко, от земли; низкий до неслышного
звук жизни высился и уносился в бесконечную пещеру ее
раскрытого слуха нетронутым всплеском возвращенного. Она медленно
отрывала следующий, даруя себе радость дрожать до корней
существа, просветленно вторя немыслимым звукам ксилофонного
веселья. В эти минуты она должна была испытывать повторение
мига свободы: И ворвавшийся звук, тут же растаявший... И
раздавленная раковина... И освещен зияющий вход! Будто луна
радует, стоя на подступах души.

3

А сейчас под ногами ее не было этой раскачивающей до духоты
напряженности стеблей. Они, поникшие, лежали, как и память о танце
жила в складках ее одежды. Они, поникшие, подобные полым
змеям, видящим полые сны, думалось, выпускают ювенильные дыхания
земли, сморщивая ее до запаха гнили. И пугали полые сны и
пугали... Они, поникшие, и срывать которые было мукою:
истлевшего шипение было слабо; они, поникшие, шипели неслышно без
движений у нее под короткими ступнями.

Вот и шла она, предаваясь лилеям странной своей памяти.

Бесшумно было везде. Иначе бы сорвалась, полетела...

И полетела! Засвистела, задергалась. Не шла ей эта игра. Но мы разве
умеем смотреть за собой в бурях, когда гудящая округа
радует дрожью до корней существа; когда до неузнанности низкий
звук высится и несется необоримо в пещеру дышащего слуха
дражайшим всплеском возвращения. Когда луна, наконец, появляется
в предрассветном таянии звезд и еще светит в лощину ужаса
/свободы/, вызывая волшебный клекот орла, ставшего голубем. И
немота превращается в стихию возвращающейся печали.

4

А уже скрежетало. И она скалила зубы. О, как не шло ей!.. Но какая
покорность служила глазам ее! И вело ее, дрожью вело к
расступающемуся за оставляемым лесом городу. И оживал в ней ужас
смерти, когда тот, никто другой, повалился, не успев
заплакать, что понял все до конца. Оживал в ней страх, что это уже
не в звуках, что давно оставлены те блаженные кущи. Она была
ведома. За руку ее держали. Аккуратно закрывали ей глаза.
Замыкали ее рвущуюся птицу. Ведома была она. Не могла сметь
даже всхлипнуть. И, не видя, скалила зубы, непереносимо
улыбалась, жутко. С морозом в животе шла ото всего за чем-то. Была
она ведома.

5

По непонятной площади, открытой в реку, она шла, слушая разговоры,
повторяя ничего не значащие слова. По кругу непонятной
площади шла она, простая и бледная, затеявшая здесь игру в
зеркала. Зеркало, обращенное в зеркало, которое ловит другое, и так
без конца, что и начала-то нет.

И сбивалась с пути ненужного и, чувствительная, тащилась пустыми
темными улицами, открыв рот беззвучно качающимся фонарям,
кутаясь в шаль.

И вприпрыжку торопилась, полными свистя губами, налетая на спешащих
их же словами, которые ничего не значат.

Удивлялась она очень, слыша хлопанье крыльев из-за крыши. Или ветер
трещал в нелепо голых сучьях деревьев, шебуршали целыми
кустами.

Радовалась она очень чавканью ног по слякоти тротуарной. Вздрагивала
и хлопала в ладоши, хмуря тонкие брови, когда чующие ее
нездешность мальчишки отправляли ей вослед холодно-мокрые
слепленные комья снега. Сгибалась она, глухо вторя ударам
обиженных рук и колючих локтей.

И, кутаясь в шаль, шла по темным переулкам, неся в открытом рту
странную тишину раскачиваемых ветром фонарей. Прищелкивала
языком немного и видела луну с ее далекой отвагой перед радостью
души стремиться все ближе и ближе...

6

И откуда-то снизу улицу осветило синим мгновенным огнем. И она
понеслась куда-то, готовясь за грохотом грохнуть, но вместо
заржало железно, и вывернул трамвай неосвещенный... Она, пока не
задохнулась, неслась за ним, визжа и кривляясь. Упала, чуть
не захлебнулась в луже, кашляла, все тише и тише, пока не
смолкло.

Потом беззвучно плакала, сидя у дома. И засмеялась негромко грубым
хохотом. Из подворотни шли двое, шатаясь. Она с улыбкой
встала им навстречу. Слезы еще блестели на бледном лице...

Они тяжело дышали, когда тащили ее, хрупкую и легкую. Хоть она и не
упиралась. В одном она обманчиво узнала того, никого
другого, который где-то тоже спотыкался, пытаясь бежать, но
повалился, не успев даже заплакать.

Не было уже неслышным ветром раскачиваемых фонарей. Была гулкая
площадка двора, где она не могла уже не повиноваться
раскрывшейся радости души своей навстречу сладко желанной луне. Гордая
улыбка попала ей на приоткрывшиеся губы, когда ее затолкали
в узкую дверь. Она с грустью смотрела, как они копошились,
еще более тяжело дыша, раздевая ее, разрывая одежду ее.
Впервые она была в замкнутом, и забыла самое себя. Молча приняла
она неласковую, зверем дышащую боль. И улыбалась терпящей с
нею луне, плача о чем-то или о ком-то, может, о том, ником
другом. Тормошимая всю ночь, она забылась под утро, когда уже
ушла луна, унеся всю ее радость. И вкрадчиво думалось
боязливой полоске света сквозь трещину в раковине — и медленное
вылетание из вглубь темнеющего розового глянца с рисунками
сходящихся по нему прожилок.

Утром она шла по улице, не поднимая глаз. Но ведь она никогда не
смотрела по сторонам. Но утром она шла, не отвечая им их же
словами, которые ничего не значат. И ее не толкали.

Но что я до сих пор не могу уяснить — что все-таки заставило ее
поднять глаза? Она увидела его, того, никого другого. Он,
судорожно останавливая их, что-то спрашивал, но те, отдернув руку,
уходили. Он шел вновь. Они уходили. Он шел опять. Он не
изменился. Он был все так же прекрасен. И она тянулась к нему,
но ей было никак. Она рвалась. Она — из последних сил. Она —
откуда-то оттуда. К нему, к тому, никому другому.

Но нет, я, кажется, так и не смогу. Господи, скажи, как так
случилось? Каким это именем обозвать — ведь нельзя же без имени?
Она, кажется, впервые сама закричала, невыносимо громко. Я даже
думаю теперь, что все звуки, когда-либо так чаровавшие ее,
от лунного света и немотствующего неба до радости души ее,
все сорвалось. А это,— я слышал,— это очень много.

И снова луна стоит на пороге души, готовая высветить прекрасное уже
вне ее, там, где до сих пор радость отзвука живет. Но ты
пугаешься этого света. Не надо. Не надо, я прошу, не надо
говорить, я умоляю тебя, не надо говорить, что это конец. Пусть я
прощусь с тобой, но это — не конец.