Онтологические прогулки

 

 

 

Живу контрастом между долгими-долгими прогулками по чудесным проселочным дорогам и тропинкам (доминирует в почве песок, а не глина, точнее здесь дан их гармонический союз; более утонченно-нежного песка на берегу местных тихих озер не видывал в жизни) и рефлексией, внезапно приходящей и столь же внезапно меня покидающей.

 

В пику многим полагаю, что мы живем все же не в ожидании, а в Чистилище. Хотя есть и иная точка зрения, выраженная бескомпромиссно Евгением Головиным: "Там, где мы, там центр Ада". Поскольку мы напрочь оторваны от небесных архетипов. Без посредства богов мы вне космоса, то есть лишь мешки с требухой. Так-то оно так, и все же мы в фазе возможности активнейшего очищения. Чем больше препон, тем больше заслуга.

 

Когда Гёте, нацеливая молодежь на хорошие переводы поэзии, говорил о приближении к подстрочнику, то имел в виду, конечно, не судебно-медицинскую протокольность, но "высший пилотаж" подстрочника, постигающего подлинное, а не только внешнее содержание стихотворения. (Впрочем, здесь скрывался и не менее важный подспудный смысл, ярко выраженный, например, в признании нашего большого философа и не маленького филолога В. Бибихина: «… я всё больше возвращаюсь к началам старого славянского “буквализма”, или подстановки, или просто смирения»; это он о своем переводе "Бытия и времени" Хайдеггера). Но Гёте говорил и большее: «По-настоящему действенно, формируя душу и развивая человека, то, что остается от поэта, когда переведешь его на язык прозы. Тогда остается чистое совершенное содержание...» Которого, как он пишет дальше, часто не оказывается, ибо пафос стихов ушел во внешний блеск и фонетическую миражность. Под таким углом зрения значительная часть современной поэзии (да и прозы тоже) непереводима, ибо пафос стихов (да и прозы тоже) с невероятной решительностью повернут в сторону созидания фонетико-аллюзивной взвеси, синтетической, ментально-виртуальной пурги и иронического тумана, одновременно гиперинформативного и ассоциативного, непрерывно разрушающего все предыдущие намеки на определенный смысл и на "чистое содержание". В этом новейшем цивилизационном пафосе (я бы назвал его гиперпафосом, сколько бы ни вкладывалось туда оговорок и кавычек) новых покорителей мира (покорителей в роли поглотителей всех пространств и всех пейзажей, равно как и всей открывшейся информационной ойкумены), присутствует некая постоянная претензия, прямо противоположная емкой, мудрой кротости прежней (гётеанского извода) поэзии, исходящей из понимания несоизмеримости смысла и содержания универсума и смыслов, доступных человеку. Посему современные поэты-переводчики верно говорят, что между оригиналом (стихотворением или куском поэтической либо модернистской прозы), воспринимаемым тобою, и тобою, ищущем эквивалента на родном языке, лежит некая черная пленка, которую и надо вывести в русло родного языка. Перевод в старом смысле невозможен, ибо нет содержания, о котором писал Гёте. Поэтому переводчик вынужден понимать, что создает он не перевод и не переложение и даже не парафразы или стихийные отклики-реминисценции, а делает нечто иное: воссоздает на родном языке своё переживание оригинала. Мы возвращаемся здесь к древней истине: языковая форма непереводима, она просто ествует как всякий мираж; форма несубстанциальна, субстанциально сознание; а оно являет нам себя либо в актах чистого созерцания, либо в переживаниях смыслов, где главный: вот я здесь перед тобой, Господь! И не столь важно, кто и что стоит за этим "Господь" – некая Сила, которая несомненно даст энтелехии ваймарского труженика дальнейшую судьбу, мировая Душа или Тот, кто укрылся за "псевдонимом" Я Есмь Сущий, оставив свое сияющее присутствие в каждом сердце, даже если оно замкнулось и почернело от горя и страха.

       А что касается "гётеанского извода", то вот любопытный штрих: большинство лирических стихов написаны Гёте "на случай" (как и у нашего Пушкина); здесь невольно вспоминается Бах, бόльшая честь произведений которого тоже была сочинена "на случай". Никакого "чистого" творчества, рассчитанного на публику; нечто иное. Это хорошо понял Альберт Швейцер.

 

Я бы предложил хайдеггеровское Da-sein переводить как вот-оно! Бытие – как выстрел под ухом – каждый раз открывает себя внезапно, "вспышка за вспышкой". Разумеется, эти проблески, эти охваты тебя неведомой обнаженностью идут из ареала Дао.

 

Но тут встает вопрос: а как же тот истинный поэт, который, по Анненскому, любит одно-единственное: невозможно, то есть саму невозможность? Что делать с этой тоской человека по невозможному, по нереальному в нашей мнимой реальности, по несбыточному, по очевидно недостижимому? Что делать с этим тревожным, из ниоткуда являющимся влечением, побуждающим иногда поэтов думать о добровольном уходе как о попытке схватить невозможность?

 

А не полюсы ли это чего-то? Иногда мне кажется, что два этих инстинкта: вспыхивающе-блаженное вот-оно! и тоска по несбыточному, по тому, что в сущности даже и невозможно оформить в словах и даже в поддающихся прорисовке образах-набросках, – как-то соотносятся, соприкасаются друг с другом, на каких-то уровнях. Ибо сама ткань того, что именовали некогда как чань (вещь давно ушедшая, остался только отблеск, шорох и запах) – исключительно тонка и своеобразно мистична, она улавливает именно сверхъестественное в естественном, то есть сам исток естества и его первоэнергию, эту кажущуюся его осязаемость и постижимость, улавливает сверхъестественные ритмы в естественных, и тогда нам становится понятна вся чудовищная глубина недостижимости, мы начинаем чувствовать всю мощь невозможности, которую носим в себе. Мы чувствуем, что просыпавшийся из чашки в руках горох летит в космическую бездну, в никуда и что каждая горошина – это огромная планета и что моменты столкновений есть нечто абсолютно таинственное. Для возможного мы предопределены, но в невозможном, в его точках мы соприкасаемся с предельным, с пограничьем, с тем, где "сказка твоей жизни" (в розановском смысле) могла бы случиться, но ускользнула. И ты не знаешь настоящих причин этому. Стоишь в остолбенении и пьешь, чтобы заплакать.

 

Конец поэзии не только потому, что все стали равнодушны к этике (к тайне устройства универсума, устройства настоящего, а не метафорически-бутафорского) и устремились к одиноко-отрешенному экстазу художественного (в смысле чувственного, то есть бессовестного) миросмакования, но еще и потому, что сама художественность не просто износилась, но извратилась, ибо пошла на осознанное понижение (требовательности к себе) уже давно.

 

Мироздание есть Душа. Таково его устройство. В этом исток корреляции между «идеальным» и «реальным».

 

Иосиф Исихаст: «Добрые поступки, и милостыни, и вся внешняя доброта не смягчают надменности сердца…»

 

Начинаю читать новый роман с поиска исихастских потребностей и интуиций по крайней мере у главного героя.

 

Изобразима ли внечувственная жизнь персонажа? Лишь косвенно, весьма косвенно. Даже в форме исповеди. Тем более если речь о жизни, толкуемой как непостижимый к тебе императив. Но если исповедь не гениальна, то – провал.

 

Лев Толстой: чем выше статус лица, тем он несвободнее. Еще бы. Самый  свободный человек – юродивый.

 

Профессия «писатель» стала массовой. О чем это говорит? О полной девальвации слова или о чем-то еще? Да, конечно о "еще": о массовом бесстыдстве.

 

Творчество связано с уяснением самому себе чего-то чрезвычайно важного. И чтобы это уяснить, надо проделать работу бесстрашного перепросмотра всей своей жизни, чтобы связать концы всех сокровенных порвавшихся или оборванных струн.

 

Любое исследование (во всяком случае гуманитарное) оправдано лишь в том объеме, в каком и пока оно дает тебе самому целящую основу. Когда же любопытство и пожар фантазии, фантазирования захватывают «исследователя», он становится на тропу совратителя, на  тропу скользких допущений под грифом «всё возможно» и тем самым вступает в сговор с демонами. Нет у нас права на беспредельность воображения, ибо оно утягивает нас в пучину «виртуального могущества». Эстетический фашизм и есть сплошные заманки "пройти в наполеоны".

 

Интеллектуалы почти всегда не видят того, что есть. Действительность у них всегда виновата. Она недостаточно хороша. А сами они ‒ хороши. Таков был Ленин. Таков весь перманентно революционный класс. Он живет в «идеальных» проекциях, то есть в проекциях своих идей и занимается чем угодно кроме одного-единственного дела, которое заповедано каждому: оставаться недовольным собой и трудиться денно и нощно над своей, да, как ни прозаично: душой. Интеллектуал придумывает мир как восхитительно рациональную парадигму и навязывает ее тому, что есть. Вместо того, чтобы ощущать себя пустотой, он рассуждает о пустоте.

       Остается спросить: а ты сам-то разве не интеллектуал? Пытаюсь им не быть, – лепечет эго, прячась за спину атмана.

 

Исследование чужого в качестве чужого, а не своего ‒ цинично и одновременно идет по неверному пути.

 

Для знания вовсе не нужны горы знаний, информационных полей, что множатся с каждым часом. Знание всходит, прорастает и вызревает во внефункциональных паузах уединения.

 

Вселенная возникла из Правды – так говорят Веды, Махабхарата и Упанишады. (Что не противоречит моему предыдущему утверждению). Так говорит и наша русская интуиция. Когда нам каждодневно вбрасывают в уши тысячи сообщений о трагедиях во всех концах света и обо всех низостях человеческих во всех околотках мира, то это не правда, а пропагандистская "мозговая пурга". Правда заключена в сообщениях о том, что произошло в нашем собственном околотке: деревне, поселке, районе, городке. Здесь всё случающееся касается нас душевно. Всё, что далее этого: по слухам, то есть касается нашего интеллекта. Правда лишь в том, чему есть живые свидетели, которых мы знаем. Правда устроена так, что соразмерна нашему естеству: мы реально откликаемся на происшедшее, скорбим по реальным людям и реально негодуем, реально радуемся. Всё, что сверх, – ложь, насильно вбрасываемая в нас. Ложь, рассчитанная на наше любопытство и тщеславное желание знать всё. Правда не растет из виртуального и умничающего.

 

К вопросу о точности слов. В десятках биографий Иосифа Бродского написано о ссылке его "на Север". Вот и в "Диалогах..." Соломона Волкова та же пужалка. Смотрю по карте. Село Норинская находится на самом юге необъятной Архангельской области, совсем уже недалеко от Вологды. Помечено оно 60 градусом северной широты, на этом же градусе находится и Ленинград-Петербург. Так что ни на какой Север Бродского не высылали, его отправили чуть-чуть на восток от Питера, с 30 градуса восточной долготы на 40-й градус. "Страшная" ссылка его заключалась в том, что он числился разнорабочим в совхозе "Даниловский" с марта 1964-го по сентябрь 1965, что, я полагаю, было огромным для него благодеянием.

 

Встаю в ментальную позу Мальте Лауридс Бригге и вопрошаю: "Может ли что-то быть эффектно красивым, увлекательно-захватывающим и одновременно неистинным, ложным? Сколько угодно. Может ли что-то быть скучно-тягомотным, тяжелым, трудным, малопонятным и в то же время истинным? Несомненно. Может ли быть так, что почти все наши литературные, художественные, музыкальные и научные авторитеты в последнее столетие служили злу, не ведая об этом? Очень вероятно. Может ли быть такое, что человечество давно оскотинилось, приняв  интеллект и его тарахтенье за знак духовности? Похоже на правду. Может ли быть такое, что ангелов бы стошнило от одного случайного прикосновения к сознанию большинства наших "креативных" талантов?  Почти несомненно. Может ли быть такое, что наше искусство и наука заняты производством почти исключительно лживых фантазий? Скорее всего именно так. Может ли быть такое, что природа сапиенса извратилась до самого донышка? Похоже на то. Может ли быть, что мы сидим в поезде, который уже давно летит в бездну и никакого выхода нет? Вполне вероятно. Могут ли спасти положение пресловутые (или достославные) десять праведников? Могут, если одним из этих праведников окажешься ты сам.

 

В Упанишадах, в Махабхарате и в других древнейших индийских книгах слово долг и слово закон (дхарма) встречаешь почти на каждой странице; да и не по разу. Но ты никогда не встретишь там слова "свобода", только: освобождение. Оттого-то столь объемист на полке том "Мокшадхармы" (Основа, закон освобождения). Иногда, в минуты смуты, хаоса, одиночества и колебательной неуверенности, я напоминаю себе, что мой долг прост – следовать глубинному внутреннему императиву. Иногда рождается следующий вопрос: тайная радость исполняемого долга по отношению к кому? Здесь ты останавливаешься. Многие люди, способные опереться на свой сверх-ум, задают себе этот вопрос всю жизнь. Ибо ни на один действительно серьезный вопрос не существует ответа.

 

Без поворота к простоте мы не сможем выйти из хаоса логических построений, из бесконечности лабиринта. Надо пожертвовать "сладчайшим" наркотиком тщеславия (причастности к элите), равно престижными местами на "празднике жизни". В том-то и суть Игры, что без жертвоприношения интеллектом ты никогда не выберешься, чтобы встать на путь освобождения. Просвет находится по ту сторону интеллектуальной изощренности. Путь к простоте, к предельной вербальной сдержанности есть путь к той аскезе, без которой нет близости к дхарме. А разговоры о "разных путях" в поэзии есть разговоры о разных видах морали. Да, видов и форм морали множество, но этически мистическое корневище, дхармический закон – один-единствен.

 

Мы еще совсем не понимаем, что именно стоит за, с одной стороны, даром красноречия, этой мощно плотной решеткой языка, оплетающей чуть ли не все поползновения и намеревания человека, и с другой стороны – даром косноязычия: прямой и изумленно-субъективной низверженности человека в необъяснимый океан Реальности, кажущийся хаосом из-за непомерной сложности вибраций. Кто из них в лучшем положении с точки зрения социальной успешности, – понятно. Но с точки зрения касания сокровенных струн? Далеко не всё ясно, скорее – совершенно не ясно. Для меня очевидно, что бойкие говоруны и бойкие перья (какими бы крупными персонами они ни объявлялись) – не те персонажи, которые могли бы стать проводниками в измерение духа. Порой создается впечатление, что самые насыщенные словами (порой целыми библиотеками) книги, с вселенским словарем и амбициозностью речевых танцев, как раз дают образ идеально омраченного сознания, ничуть, впрочем, об этом не догадывающегося, ни субъективно, ни, так сказать, объективно. Примеры каждый найдет сам, изнутри своей персональной штольни.

 

Внешнему свету ты должен подставлять свои личины, свои "облики", обличья, свои драпировки. Внутреннему свету ты всё это не подставишь. Он не продается. Вот почему культура только то и делает, что ищет того, кто ее просветит. И трепет этой надежды ее и питает. Трепет надежды, которая не исполнима.

       Один юный поэт, ставший затем истинным, написал в дневнике: «А я знаю лишь одно-единственное, что способно подтвердить, если отвлечься от всего внешнего, что ты желаешь истинного и живешь своей подлинной жизнью. Это если вдруг при встрече с красотой, вопреки ей и сквозь все временные промежутки и сквозь все неурядицы, чувствуешь себя кротким последователем собственного детства и замечаешь, что твоя сегодняшняя жизнь могла бы в своем течении совпасть с границей, где детство смыкается с сумятицей и случаем, с вторжением великого...»