Онтологические прогулки

Текст лекции

История. Описание, чаще всего лживое, действий, чаще всего
маловажных, совершенных правителями, чаще всего плутами, и солдатами,
чаще всего глупцами.

А. Бирс, «Словарь Сатаны».

Пожалуй, вся лекция, которую я имею честь прочитать сегодня, может
уместиться буквально в несколько слов. Вот эти слова: сегодня
история не может быть понята, потому единственный выход — отказаться
от нее. Звучит почти безумно, тем более, что были уже люди, предлагавшие
отказаться от «мира насилья» путем его тотального «уничтожения».
Потому для того, чтобы эта мысль была понятна, мне пришлось сочинять
целую лекцию, хотя можно это назвать рассказом (все равно у нас
постмодернизм). Еще одна возможная мгновенная реакция на эту фразу
— обвинение, собственно, в постмодернизме, и демонстративный уход
из аудитории. Сразу скажу: в постмодернизме понимаю мало, поскольку
как бы в нем живу (почему как бы — останьтесь и услышите), потому
приходится с ним мириться.

Смысл лекции — хоть как-то попытаться передать то мироощущение,
которое характерно для нас сегодняшних. Очень важно отметить,
что речь идет только об ощущениях — и ни о чем более. Но, опять-таки,
об ощущениях особого рода — культурных ощущениях, если можно так
выразиться. Поясняю. По большому счету, это приглашение к разговору,
попытка ухватить определенные тенденции, настроения, которые присутствуют
в культуре современности. Речь идет даже не о рефлексии или о
попытке интерпретации огромного культурного массива современности
(такого в принципе невозможно; последним человеком, знавшим современную
ему культуру в полном объеме, был, пожалуй, Аристотель). Моя задача
— быть неким медиумом между тем, что начинает происходить с нашим
миром, и нашим миром. Возможно, те аргументы, которые я попытаюсь
объединить вокруг идеи постистории, покажутся вам неубедительными
и придуманными, как говорится, ad hoc. Но вспомните начало лекции
(благо она только началась), и вы забудете эту мысль.

За основу моего рассказа был взят самый разнообразный материал
— статьи в научных журналах и блокбастеры, фантастические романы
и публицистика, живопись и личные переживания автора. Для адекватного
отражения смысла повествование придется сделать предельно несвязанным
и фрагментарным (почему — поймете позже, а пока спихните на бездарность
и хаос в голове автора).

Начнем, пожалуй, с того, как мы к текущему состоянию дел пришли.
Отмечу, что мои размышления касаются только культуры и ее самоощущения
(человек — существо культурное, а я чем не человек). 19 и 20 век
прошел под знаком Истории, вернее, Исторического процесса, еще
вернее, Исторического прогресса и присущего ему жесткого детерминизма,
общечеловеческих законов и универсальных тенденций. Культура дошла
до вершин (а значит — пределов) тонкости в логическом мышлении
в аналитической философии и не только. Правда, уже тогда стали
проявляться события конца века. Едва ли не первый удар пришелся
по оплоту Науки — самой Логике, которой подчинялось мышление,
а значит — все науки, вся культура, построенная на просвещенческом
рационализме — этой великой авантюре Нового Времени. Ян Лукасевич
(представитель очень сильной, но почему-то многим в России неизвестной
Львовско-Варшавской школы) в своей работе «О детерминизме» убедительно
доказал, что двойственная логика неадекватно описывает мышление,
особенно ту его часть, которая касается каузальности. То есть,
что помимо «истины» и «лжи» есть вариант (который очень любят
ставить в современных анкетах под словом «другое») «возможно,
что...». Оспаривается следующий тезис: «то, что хоть однажды было
истиной, останется ею навсегда». Можно в этом углядеть радикализацию
принципа историзма Гегеля-Маркса, секуляризацию мышления с отказом
от точки зрения Бога (чем, по сути, являлась фраза Ф. Ницше «Бог
умер»), а если еще глубже — реализацию принципа сомнения Р. Декарта.
Но смысл работы Лукасевича в другом — до этого сама основа сомнения
сомнению не подвергалась. Мышление было вне критики (критиковалось
«историческое» мышление (или сознание), «религиозное» и т. д.),
потому что с помощью него только и можно критиковать, а голоса
трагиков-иррационалистов вроде Киркегарда или Шопенгауэра были
услышаны массами только в середине 20 века с приходом великих
и могучих экзистенциалистов. Но не о них сейчас речь. Лукасевич
прямо связывает бинарную логику с детерминизмом, идея которого
в том, что будущее уже осуществлено, но не наступило, а все мы
участвуем в мелодраме, отснятой где-то во всемирной киностудии.
Потому что, если истинно, что событие А случится в момент В и
будет именно А, то в любой момент до В эта истина будет истинна,
и история не может иметь вариантов. Не буду воспроизводить полностью
доказательство Лукасевича, желающие пусть прочитают сами, ибо
интересно и полезно. Обозначу лишь еще пару важных для нашего
разговора моментов. Как проявляет себя это самое третье — «возможность»?
Мы можем спорить с тем, что завтра будет плохая погода. Мы можем
спорить с тем, что завтра будет хорошая погода. Но спорить с тем,
что завтра будет или хорошая или плохая погода, то есть существует
возможность того и другого, мы не можем. Высказывания: «завтра
будет мир» или «завтра будет война» неопределенны, существует
лишь возможность того и другого. И это дает возможность подумать,
что все в наших силах, и выбирать, что будет завтра — нам. «Время
утоляет печаль и несет нам прощение», ибо то, что произошло в
прошлом, может прекратить действовать в настоящем, то есть перестать
быть причиной. Впоследствии Я. Хинткиккой и С. Крипке была разработана
«логика возможных миров», но эта штука для меня неумопостигаема.

Второй путь деконструкции Истории заключается в том, что подверглись
сомнению привычные объяснения изменений в реальности. Что больше
влияет на исторические события — классовое сознание, менталитет,
революционный кружок, в котором воспитывался какой-нибудь деятель,
его психопаталогии, его привычка выпивать перед сном рюмку хереса
или же курить только кубинские сигары. А возможно, на исторический
процесс повлияла кожура банана, на которой поскользнулся нечаянный
убийца высокопоставленной особы, из-за чего разгорелась нехилая
заварушка 20 века. Этот вопрос радикально был поставлен фантастикой
70-х и 80-х от фильма «Назад в будущее» до книги «Конец будущего»
А.Азимова, где раскрывается забавная концепция управления историей,
основанная на сверхточных математических расчетах и МНВ — минимально
необходимых воздействиях (вроде передвигания ящика), которые осуществляют
специальные люди — Техники, которыми руководит Главный Вычислитель.
Такая история, по мысли Азимова, заводит в тупик, ибо в ней ликвидируются
все большие неопределенности (малые всегда остаются, так как,
изменив событие в прошлом, изменяешь всю последующую историю).
И здесь важны следующие мысли: невозможность идеального воплощения
проекта в жизнь, так как любые — даже самые малые воздействия
— вызывают большое количество последствий, которые не просчитать.
Во-вторых, это эстетическое неприятие «выхолощенной» истории,
истории, где нет человеческих жертв ради великих открытий, не
потому, что эти жертвы нужны, а потому, что люди так же выступают
одним из факторов непреодпределенности (едва ли не самым большим
для нас). В третьих, это идея «инерции» истории, неких событий,
которые должны произойти так или иначе, каких-то узловых точек,
к которым История тяготеет, к которым можно прийти разными путями.

Тут вскрывается одна важная метафора этого нового ощущения истории
— метафора пути. Многофакторность сегодняшнего исторического процесса
не дает нам шанса адекватно понять сам процесс. Растущая закрытость
источников информации отрывает целые массивы данных. История становится
все более индивидуальной — как в смысле принадлежности отдельным
интерпретаторам, так и в смысле носителя. Раньше прогресс уверенно
ехал по асфальтированной автостраде, правда, на не совсем скоростных
моделях авто, только начинающих узнавать радости ДВС, и вот он
докатился до тех мест, где дороги нет. Есть, конечно, самолеты,
но для них нужны аэропорты, но неизвестно, есть ли они впереди.
Дорога распалась на множество дорожек, а потом и тропинок для
безумцев-одиночек, хотя основная масса предпочла ожидать, когда
все-таки дорогу впереди заасфальтируют. Знаковым в этом отношении
стал рассказа Х.-Л. Борхеса «Сад, где расходятся тропки». Речь
там идет о времени, но эта штука явно связана с историей. Так
вот, время у Борхеса предстает как бесконечное число сосуществующих
одновременно вариантов, которые иногда пересекаются. Здесь Борхес
совершает еще один деструктивный акт (на нашем счету) — он ликвидирует
не только метафору истории, как линейного (в буквальном смысле)
процесса, но делает аналогичное в отношении самого времени — основы
Истории. Если вы помните, Декарт ввел систему координат, в школе
их еще со стрелочками рисуют. Никем не замеченным прошло внедрение
этой системы в нашу жизнь, когда время стало восприниматься только
ЧЕРЕЗ систему координат, только в ней, с неизбежным будущим и
неустранимым грузом прошлого. Наше существование стало точкой
на прямой времени, которое ничего не значит без множества других
точек, имеющих, к тому же, направление. Еще одно проявление этого
— появление перспективы в европейской живописи, четко увязывающей
передний план с фоном; общее же построение картин происходит на
основе все той же жесткой системы координат. И вдруг эта система
— оплот модернистской рациональности — взрывается внутри самого
модернизма. Весь авангард ратует за утрату перспективы (что символизирует
квадрат Малевича и призыв футуристов сбросить Пушкина и остальных
с корабля современности). Все эти супрематизмы, кубизмы (здесь
перспективы нет) и сюрреализмы (здесь перспективы совмещаются
в невообразимых комбинациях) и проч. ввели в жизнь все эти неевклидовы
геометрии и гипотезы А. Эйнштейна. А Рассел — этот столп академизма
и аналитической философии, поборник здравого смысла, на полном
серьезе заявлял, что вся история может быть — выдумка, мира могла
не быть секунду назад, все прошлое нам просто вложили в головы,
а факты (улики, я бы даже сказал) в виде костей динозавров, руин,
древних рукописей — подбросили. И вот обозначается еще одна проблема
Истории, которая заключается в том, что ее не отличишь от историй
— анекдотов в кругу друзей, слухов, страшилок на ночь, то есть
от самого вымысла (который, по замечанию нашего гения-постмодерниста
В. Руднева, структурирован так же, как и правда, потому одно от
другого не отличишь). Истории уже нет. Существуют «истории» —
рассказы, достаточно вольные, о событиях прошлого. То, что гордо
именуется «интерпретацией», введенной в научный, а потом и культурный
обиход славными герменевтиками (как то Х. Гадамером или П. Рикером).
В то же время, эта интерпретация и есть «история», «реальность»
для нас. А. Генис: «... реальность — это история, которую мы себе
рассказываем». Современный социолог Б. Дубин пишет: «...история
— это множество (и осознанная, сознательно принятая множественность)
историй», С.97. таким образом, мы выходим еще на две проблемы
— постмодернизм и его роль в современности, и вымысел.

Сначала о первом, который на самом деле не постмодернизм, а распад
модерна (см. П. Козловски «Миф о модерне»). Постмодернизм не может
быть, ибо, утверждая множественность практик («языковых игр»,
«миров», «Культур» — отсюда мультикультурализм), он самоотрицается.
Отказывая всему в претензиях на мета-, сам постмодернизм отказывает
в этом и себе, таким образом он не может претендовать ни на полноту
описания реальности, ни на адекватность такого описания. После
модерна существует множество течений, существовавших в эпоху модерна
и до нее. Ситуация абсурдна, хотя и из этого можно извлекать коммерческую
прибыль (к вопросу о рациональности рынка). Потому Д. Сёрль сказал,
что постмодернизм разрушается под тяжестью собственной глупости.
Очень интересны в этом свете замечания К. Маннхейма, сделанные
в 40-х гг. 20 века. Анализируя интеллектуалов как социальной слой,
он отметил, что растущая открытость этой страты приводит к тому,
что разобщенность в их рядах растет, тогда как массовое общество
отличается относительной организованностью. Интеллектуалы все
больше разбиваются на разные течения, школы, направления, группы
и группировки. Россия вступила в этот период только в 90-х, когда
демократия разрешила плюрализм. Институционально такие группы
стали закрепляться в различных академиях (хотя настоящие ученые
признают лишь одну — РАН), институтах, фондах, программах и проч.
То есть то, что произошло с историей, на самом деле произошло
со всем нашим миром, а произошел тотальный распад на классы, группы
и вплоть до индивидов. Постмодернизм решил не доверять истории,
даже не столько ей, сколько некоему одному — правильному — прочтению
истории. Каждый волен, исходя из собственной рациональности, выбирать
прочтение истории. Именно это позволило А. Неклесса охарактеризовать
современную ситуацию как такую, когда индивидуальность стала реальностью,
когда личность может проявлять себя в полную силу «вне регламента,
вне права, вне закона, вне авторитета» конструктивно или деструктивно.
Гениальный А. Генис замечает: «Нас выпихнули на волю, где может
произойти все, что угодно». И именно свобода от различного рода
авторитетов, свобода доступа к информации и ее распространению
позволила 20 веку стать одним из веков величайших мистификаций.
Вымысел — от романов-эпопей до голливудских блокбастеров — стал
альтернативой реальности и истории; стало непонятно, где происходит
настоящая история — на экранах телевизоров или вокруг нас (правда,
экраны телевизоров — вокруг нас). Эпохальные исторические события
уже перенесены в виртуальную сферу: революция — в «Матрицу», Армагеддон
— в «Терминатор», спасение мира — во «Властелин колец», неизвестно
лишь, чего ждать от третьей части «Звездных войн», но известно,
что потом начнется новая сага. Я не говорю про тонны научной фантастики,
романы футурологов и проч. И все бы ничего, забыли бы мы эти фильмы,
музыку, книги, но в том-то и дело, что наша эпоха массового тиражирования
не дает этой «пене дней» разлетаться. Современная экономика такова,
что может обеспечить практически каждого желающего компакт-дисками,
кассетами или просто содержать учреждения, где все это есть. Помимо
этого, современная экономика содержит, может позволить существовать
огромному количеству музеев — этих кладбищ истории — которые,
по законам рынка, обязаны приносить прибыль, а если они ее не
приносят, по законам социального государства, должны быть обеспечены
самим государством. Т. Чередниченко: «Современная жизнь «изживается»,
перерабатывается в бесструктурную несущественность. История сегодня
стала кунсткамерой, засвидетельствовав собственную аномальность».
Едва происходит культурное событие — оно сразу же заспиртовывается
и превращается в экспонат. Своеобразный символ этого — кукла Барби,
которая завещана потомкам, которые будут жить через 200 лет, а
создатели гордятся тем, что она может пережить ядерную войну.

Интересна еще одна тенденция. Творцами этих культурных артефактов
эпохи выступают не гении — гениальность уже не присуща нашему
времени. Творцами культуры (а значит и истории) могут стать самые
обыкновенные люди, что, безусловно, очень большое завоевание демократии.
И вполне понятен ужас каких бы то ни было элитных групп, аристократии
и интеллигенции, перед этими новыми творцами истории, ибо по мнению
первых, они этого делать не умеют, а если и умеют, то делают это
некрасиво (см. подробнее книги апологета модернизма Э. Юнгера,
в особенности — «Гелиополь»). Тем не менее, культурным героем
современности оказывается ... менеджер среднего звена (постмодернистской
игрой превращенный в чучело — слушай песню «Ленинграда» «Менеджер»).
Начиная с «Революции менеджеров» Бернхэма через теории техно-
и меритократии, заканчивая «Бойцовским клубом» Чака Полланика.
Или еще у Тома Стоппарда в «Настоящем инспекторе Хаунде»: «Порой
я мечтаю о революции, о кровавом государственном перевороте, осуществленном
лицами второго ранга, о трупах ведущих актеров, которых перерезал
запасной состав...».

Общее ощущение от этого всего я могу выразить лишь посредством
скупой метафоры: бурная полноводная река наконец вошла в широкое
русло и продолжила течь уже свободно. Дальше — либо впадение в
море-окиян, либо — низвержение в бездну водопада. По-другому рисует
картину Ф. Фукуяма в своей книге «Конец истории и последний человек»
(1992): будущее предстает в виде города, а история — как дорога
к этому городу с вереницей разнообразных повозок на ней. Только
вот смогут ли все повозки доехать до конца пути, не сломается
ли повозка или не завязнет ли она в грязи, а возможно, кто-то
просто захочет остаться у дороги. Метафора города есть и у другого
футуролога — А. Неклессы, который со свойственным ему поэтическим
размахом пишет, что мы стоим пред чем-то «феерическим и грандиозным»,
но у нас нет ни карт, ни маршрутов на этой неизвестной территории.
Этот мир — трансграничье, диахронный лимитроф ²
(все вопросы по поводу последнего слова — к Неклессе). «Обещанный
конец истории предстает в виде бесконечности и безвременья, вселенского
лабиринта, чей центр невидим, а власть — везде...» (142). Этот
город — постисторический «Горний Иерусалим», либо — пещерная архаика
протоистории. Кстати, о второй альтернативе пишет и А. Генис (как
вам мысль о том, что современной футурологии материала гораздо
больше дает не история, а этнография или археология?). Возвращение
к истоку (архэ) — еще одна тема современной культуры. История
в каком-то смысле всегда была поиском истока (причины существующего
положения дел). Французский историк М. де Серто пишет, что все
попытки реконструкции истории упирались в одно неустранимое препятствие:
«В архэ нет ничего доступного высказыванию», начало на нашем языке
непредставимо, потому сама История предпочитает молчать. См. подобные
мысли у Б. Дубина: «Письмо рассеивает по пространству хронологии
отсылки повествования к его завязке-нигдее». Наши попытки реконструировать
Историю (с большой буквы, как гипотетическое «то-что-происходило-а-самом-деле»)
обречены. Нам надо отказаться от нее и заняться делом. Это и есть
постистория. Об этом есть замечательный фильм Аки Каурисмяки —
«Человек без прошлого». Фильм о том, как живется человеку без
истории. Главный герой живет в пост-истории: у него нет прошлого,
нет памяти, а та, что потом оказывается — сама отказывается от
него (как и он от нее). Тем не менее, в его силах построить мир
— мир похожий на пред-историю (отсылки в фильме: убогость квартала,
где он оказался, мусорные баки, лачуги, костер из тряпок — израсходованная
цивилизация), но таковым не являющийся. Революция свершилась и
все живут в мире и понимании: поразительно спокойная сцена с дружком
его бывшей жены, который предлагает подраться, на что главный
герой спрашивает «Ты ее любишь?», дружок кивает головой, «А она
тебя?», «Наверняка», «Тогда оставайтесь вместе. Подбросишь до
вокзала?», «Без проблем», диалог я скорей всего переврал). Жизнь
без истории, но с ее участием. Жизнь без сотен миллионов картин
и галерей, книг и музеев, кинофильмов и видеоигр. Аки Каурисмяки
показывает: вот вы живете, и здесь живут. Дружат. Любят. Живут
проще и — гораздо экономней. У постистории нет цели. Есть исток
— история, который, как отдаляющийся остров, исчезает в туманной
дали. История — то, что может нас волновать, но не должно трогать

Интересно, что отечественный историк А. Ахиезер пишет о посткультуре.
Цикличность присуща мифологическому мышлению. Она рождается из
необходимости постоянной вовлеченности в циклы природы. Дуальные
оппозиции — элементарные частицы культуры, потому их преодоление
означает преодоление культуры как таковой, то есть наступление
посткультуры.

Напоследок хотелось бы сказать несколько слов о нашей «новой жизни».
Когда я говорю о постисторическом сознании, я не имею в виду отказаться
от истории, от каких-то культурных ценностей, тем более, что мы
этого сделать не сможем, а можем лишь предложить альтернативу,
которая вызовет постепенное отмирание культуры и истории, как
неких конструкций, перед которыми человек все еще преклоняется.
Так отказывается от этих последних идолов человека писатель М.
Фрай в книге «Мой Рагнарёк». У нас не должно быть пиетета перед
прошлым, ибо: «Если из будущего сегодня действительно, что причинно
предопределено в настоящий момент, а начинающиеся в будущем причинные
цепи принадлежат сегодня сфере возможного, то и из прошедшего
реально лишь то, что еще сегодня действует в своих следствиях»
(Лукасевич), а мы не можем сказать, что сейчас действует.

Тем не менее, пока у человека есть за что бороться, и история
с культурой имеют свою актуальность, как оружие против врагов,
которое по неосторожности оборачивается против самого человека.
В наш век упёртости востребована ирония, как механизм разрушения
глупости, в наш век всеобщего сомнения востребовано доверие, так
как другой — то, что сейчас может удостоверять нас самих, и нам
нужно мужество, чтобы быть способными отказаться от чего бы то
ни было во имя нас самих и мира, в котором мы живем. Как говорит
Аристотель, «мужество проявляется не во всякое вообще время, а
в то, когда страхи и опасности ближе всего».

Возможно, за этими поворотами нас ожидает сама судьба, и эта старушка,
пожалуй, единственная, кто может нам рассказать, как оказалась
похищенной история, и как можно возвратить ее себе.

Напоследок приведу цитату из странного фильма «Санаторий под Клепсидрой»
³, виденного мною однажды на канале
«Культура»:

— Возможно, время слишком узко, чтобы вместить все события.

— У времени есть ответвления. Иногда происходят неожиданные события,
которые вызывают непредсказуемы последствия. Время может зайти
в тупик.

— Что же тогда делать?

— Попробовать все с начала.

Нам есть, что закончить и что начинать.

• Азимов А. Конец вечности. М.: «Правда»,— 1990.</li>
• Ахиезер А. Между циклами мышления и циклами истории. // Общественные науки и современность.— №3.— 2002.</li>
• Борхес Х.-Л. Сад расходящихся тропок. // В кн. «Новые расследования». СПб.: Амфора.— 2000.</li>
• Борхес Х.-Л. Скромность истории. // В кн. «Новые расследования». СПб.: Амфора.— 2000.
• Генис А. Билет в Китай. СПб.: Амфора/Эврика.— 2001.
• Де Серто М. Разновидности истории, разновидности письма. // Логос.— №4.— 2001.
• Дубин Б. Прошлое как различие или История как гнездо повествований. // В кн. «Слово — письмо — литература». М.: Новое литературное обозрение.— 2001.
• Ивин А. Введение в философию истории. М.: Владос.— 1997.
• Неклесса А. Господин воздуха // ПОЛИС.— №3.— 2003.
• Санаторий под Клепсидрой. Фильм. Режиссера не знаю.
• Тойнби А. Дж. Постижение истории. М.: Рольф.— 2001.
• Фрай М. Мой Рагнарёк. М.: Олма-пресс.— 2001.
• Чередниченко Т. Россия 90-х в слоганах, рейтингах, имиджах (актуальный словарь истории культуры). М.: Новое литературное обозрение.— 1999.
• Человек без прошлого. Аки Каурисмяки.
• Dogwill. Ларс фон Триер.
• Matrix. Matrix: Reloaded. Matrix: Revolution.
• Star Wars: Fantom Menace. Star Wars: Clon Wars.
• Terminator. Terminator: Judgement Day. Terminator: The Rise of the Machines.
• The Lord of the Ring. Trilogy.
• Память.
• Воображение.

¹ Самиздатский студенческий журнал
Тюменского государственного университета.

² Лимитроф — полоса земель, сохранившаяся
так же, как и ряд анклавов внутри российской платформы, от старой
внутриконтинентальной Евразии, общей окраины приморских цивилизаций,
взорванной возвышением России в XVI–XVII вв. См. также http://www.politstudies.ru/universum/esse/1zmb.htm

³ «Санаторий под Клепсидрой» — польский
философско-фантастический фильм по мотивам романа Бруно Шульца.
Режиссёр Войцех Хас.