Проза

Бабку Катю нашли повешенной.

Три недели – самое пекло, какое бывает только в августе, – она, как
вяленая рыба, провисела под потолком на кухне своей
приватизированной квартиры. Под всепрощающим взглядом Владимирской
Богоматери, что смотрела на повешенную с иконы, сухонькое
тело старушки разлагалось и гнило. А уж когда из него, словно
из лопнувшего гнойника на пол сгустками потекла черная жижа,
тревогу забили жильцы нижней квартиры.

У них прямо над люстрой появилось и с каждым часом разрасталось
странное желто-бурое пятно, какие нередко случаются при бытовой
протечке. Два дня они терпели. А когда сверху закапало
что-то склизкое и мерзко пахнущее, пожаловались в РЭУ. Прикатила
милиция, служба спасения. И в присутствии участкового и
понятых, в качестве которых позвали пострадавших соседей снизу,
двое дюжих парней из поисково-спасательного отряда легко,
словно консервную банку, вскрыли хлипкую входную дверь.

Зрелище на кухне предстало жуткое, посильнее, чем в фильмах ужасов
про всяких там мертвецов и оборотней. Под самым потолком
болтался в петле осклизлый мумифицировавшийся труп
семидесятилетней хозяйки квартиры. Источаемый им застоявшийся сладковатый
запах тухлых яиц и общепитовской помойки валил с ног. И
участковый милиционер, борясь с подступающей к горлу тошнотой,
кинулся открывать форточку. Но стоило ему, неповоротливому,
слегка задеть висящую мумию плечом, как ее нижняя,
тазобедренная часть покачнулась и вместе с обутыми в валенки ногами
отвалилась.

Смотреть на эти черные, похожие на вываленные из картофельного
мешка, перегнившие отруби без рвотных позывов было невозможно.
Участкового вырвало. Сначала на кухне, под трупом. А потом еще
и на лестничной площадке, куда он выскочил с безумным
взглядом и зажатым ладонью ртом, не в состоянии совладать с
мутящей сознание тошнотой. Стражу правопорядка было стыдно и
неудобно перед собравшимися соседями за свой рывками
извергающийся из организма завтрак, но это была обычная реакция
здорового организма на внешнюю заразу. Без кровинки в лице, он
держался за стену и блевал. До тех пор пока труп бабки Кати не
увезли в морг.

Обо всем этом вездесущий Алексей Большаков узнал от своего школьного
приятеля, а ныне старшего лейтенанта милиции Игоря
Соловьева, в присутствии которого вскрывали ту злополучную квартиру
и который до сих пор не мог без содрогания смотреть на
говяжий студень и манную кашу. Алексей столкнулся с ним в узком,
как всегда прокуренном коридоре районного отдела милиции,
куда он – корреспондент еженедельника «Версии» – заскочил,
чтобы забрать свежую сводку происшествий и преступлений.

– Леха, послушай, у меня эта бабка до сих пор в глазах стоит, –
видимо, угадав заинтересованного собеседника, давал выход
накопившимся эмоциям Соловьев. – Кожа у нее на лице была, типа
пергамента, глаза ввалились глубоко в череп, челюсть
перекосило. А изо рта торчал черный полуразложившийся язык, с
шевелящимися на нем беленькими червячками… Я первое время даже спать
не мог. Как закрою глаза, сразу же эту кроваво-студенистую
массу с торчащими из валенок костями вижу...

– Так она сама, что ли, повесилась? – не теряя времени даром и как
бы совмещая приятное с полезным, допытывался Большаков от
столь впечатлительного знакомого. – Встала на табуретку – и в
петлю? Или, все же, помог кто?..

– Сама. Конечно, сама. Кто на нее, старую вешалку, позарится?
Богатства в квартире никакого. Шифоньер послевоенного образца, под
самый потолок, с пожелтевшим потрескавшимся зеркалом.
Металлическая койка, полуторка, с шарами на спинках. Диванчик, по
которому уже давно бомжи плачут на свалке. Этажерка. Даже
телевизор не цветной. Типа первых «Рекордов»…

– А квартира?

– Что квартира? – не врубился собеседник.

– Нынче благоустроенная квартира – тоже богатство, из-за которого
могут запросто в петлю загнать, – не унимался Большаков. –
Квартира-то у нее, наверное, приватизированная?

– Откуда я знаю, – словно почувствовав в вопросах журналиста что-то
лишнее, нехорошее, отмахнулся Игорь. – Тебя бы туда, к этой
старухе, минут на пять... Кстати, у тебя, Леха, вчерашняя
сводка с собой?

Большаков достал из портфеля распечатку.

– Вот, пожалуйста! – найдя нужную строчку, зачитал вслух Игорь
Соловьев. – «В своей квартире по адресу: улица Вольная, 37 – 12
обнаружен труп гражданки Воробьевой Е. А. 1930 года рождения,
без признаков насильственной смерти. Труп отправлен в морг
больницы имени Семашко».

– А из прокуратуры на место происшествия кто-нибудь приезжал?

– Естественно.

– Может, скажешь кто?

– Они без меня приезжали. Я в это время с суточниками занимался. Они
бабку прямо на одеяле унесли в труповозку, а гниль собрали
лопатой в ведро – и на помойку, – обиделся Игорь. – И
вообще, меня так тошнило, что было не до следователей. Говорю
тебе, что второй день не могу на студень и манную кашу смотреть!

– А на холодец?

– Да пошел ты в задницу!

Случайно полученная от Игоря Соловьева информация была куда
интереснее сухих, как сухари, казенных строчек из сводки
происшествий и преступлений. Но ее было крайне мало даже для написания
небольшой заметки. Почти ничего. А чтобы разразиться
полноценной статьей, дающей ответы на вопросы: что делать? и кто
виноват? – предстояло копать вглубь и вширь.

Вот только что, что еще можно узнать от старшего лейтенанта милиции,
который, как пел Высоцкий, никогда не станет майором,
потому что с грехом пополам, с двойки на тройку, окончил
сельскохозяйственный техникум? Это только в кино сыщики с одного
беглого взгляда на труп определяют насильственная или
ненасильственная была смерть. На Игоря же больше всего произвел
впечатление внешний вид покойной: глубоко ввалившиеся в череп
глаза, перекошенная челюсть, полуразложившийся язык с
ползающими по нему червячками... А на то, была ли рядом с повешенной
какая-нибудь табуретка или скамеечка, осталась ли у нее на
шее и в каком конкретно месте странгуляционная борозда –
отпечаток петли – он не обратил никакого внимания.

Скорее всего, он вообще не знал о существовании трех видов асфиксии:
странгуляционной – от сдавления шеи петлей и удавлении
руками, обтурационной – от закрытия дыхательных путей и
компрессионной – от сдавления груди и живота, о которых рассказывают
на лекциях по судебной медицине юридических вузов. В
сельскохозяйственном техникуме, увы, учат совсем иным дисциплинам.

В конце концов, что явилось истинной причиной смерти Е. А.
Воробьевой – самоубийство или убийство, – надо полагать, в этой жизни
уже никого больше не интересовало. Разумеется, кроме
Большакова. Слишком знакомой ему показалась ее фамилия –
Воробьева. Совсем недавно он где-то встречал ее или слышал, но вот
где именно, еще придется вспомнить.

Вспомнил ее он сразу же, войдя в редакцию. Полистал лежащий в столе
блокнот со старыми записями и нашел коротенькую пометку:
«Воробьева Ек. Ал-др. ул. Вольная 37 – 12».

Все совпадало. Некоторое время назад нынешняя повешенная в полном
уме и здравии сидела в его кабинете. И если не изменяет память
– а болезнью Альцгеймера Большаков пока не страдал – была
она старушкой очень набожной. Что ни предложение, то Господа
вспомнит или Пресвятую Богородицу, а следовательно, и
покидать белый свет по собственной воле не собиралась. По
православным канонам самоубийство – великий грех: если мы пришли в
этот мир по божьей воле, то по божьей воле должны его и
покидать. Никакой самодеятельности! Иначе гореть отступникам в
Гиене Огненной. А такая перспектива для глубоко верующих
людей, к которым можно отнести бабушку Катю, мало заманчива.

– Нам бы Большакова Алексея, – заглянув в кабинет, спросила тогда
женщина пенсионного возраста. По простенькому демисезонному
пальто, темному в красных цветах платку на голове, коротким
резиновым сапогам, незваную посетительницу можно было принять
и за обманутую вкладчицу «Русского Дома Селенга» или за
вынужденную переселенку из Чечни. Как ни крути, а именно пожилые
люди больше всего пострадали от проводимых в стране
рыночных реформ и демократических преобразований. Им бы
пожаловаться, поплакаться, выговориться, а некому. Президент – далеко,
губернатор – высоко, а от чиновников народные беды
отскакивают, как от стенки горох. Вот и ходят эти убеленные сединой
пилигримы по редакциям газет.

– Слушаю вас, – ответил Большаков.

– Значит, нам к вам? – женщина отступила в коридор и позвала. – Катя, заходи.

Кате было около семидесяти. Низенькая, по крайней мере, на голову
ниже своей спутницы, круглолицая, с хитренькими
глазками-пуговками и кудельками выбившихся из-под платка волос, она чем-то
смахивала на гоголевскую Коробочку.

– Значит, это вы Алексей Большаков? – спросила она. – Простите ради
бога, что не знаю вашего отчества, но мы вас представляли
совсем не таким.

– Постарше и посолидней, – добавила спутница.

– Да вы присаживайтесь, пожалуйста.

Женщины с чувством вины за то, что по их пониманию оторвали человека
от важных дел, примостились на краешке стульев.

– Моя фамилия Муравьева. Мария Федоровна, – представилась та, что
вошла первой. – А это Воробьева Екатерина Александровна. Она,
значит, с тридцатого года, а я с тридцать шестого. Обе – на
заслуженном отдыхе, ветераны труда. А пришли мы
посоветоваться…

«Посоветоваться они пришли», – тяжело вздохнул Большаков. Видно, как
была наша страна страной Советов – так и осталась. Без них
никуда! Иному посетителю стоит только раскрыть рот в дверях,
как по выражению его глаз тут же становится ясно – за
советом пришел человек. Ведь в юридической консультации за советы
деньги надо платить, а в психдиспансере – на учет ставят.
Куда же еще затурканному жизнью и чиновниками человеку за
советом податься, как не в редакцию газеты?

Другое дело – жаловаться. Жаловаться у нас привыкли только по
телефону и анонимно. Мол, беспокоят вас жители дома номер 118 по
улице Волгоградской. Ответьте, пожалуйста, когда в нашем
доме, наконец-то, отремонтируют лифт? – «А в РЭУ вы обращались?
Что там по этому поводу говорят?» – «Ничего не говорят!» –
«Как ничего?» – «Ничего, потому что туда не дозвониться…».

Каждое четвертое письмо в редакцию тоже анонимное. Иное для пущей
достоверности на фирменном бланке предприятия отпечатано с
помощью пишущей машинки, скорее всего, той самой, что в
списанном состоянии доживает свои последние дни в приемной самого
руководителя, другое – для убедительности заверено круглой
гербовой печатью, третье – распечатано на лазерном принтере с
выделением абзацев.

Вот только содержание почти всегда одинаковое, унаследованное из
застойных лет: «Мы, простые рабочие люди, просим вас обратить
внимание на нашего директора». А дальше все зависит от
интеллекта авторов и их осведомленности о директорских
прегрешениях. При этом рядовые рабочие пишут, словно с плеча рубят: «За
последние годы наш директор, пьяница и бабник, развалил и
разворовал весь завод!». Технический персонал в эпистолярном
жанре более щепетилен и изыскан: «Недавняя аудиторская
проверка выявила со стороны генерального директора нецелевое
использование денежных средств, которые путем фиктивных
договоров с подставными фирмами-однодневками перекачивались в
зарубежные банки».

Самые же основательные анонимки организованы, как правило, людьми из
близкого окружения генерального: «Имея в своих руках
контрольный пакет акций предприятия, директор уже который год не
выплачивает акционерам дивидендов, а вкладывает всю прибыль в
дочернюю фирму, которой руководит его сын». Или дочь. Или
зять, тесть, брат, сестра, жена – одним словом, кто-то из
близких родственников.

Очень забавны анонимки, написанные руками бывших любовниц и
секретарш: «Директор нашего предприятия настолько нечистоплотен и
аморален, что, имея молодую, младше его на пятнадцать лет,
жену, во время заграничных командировок сожительствует с
сопровождающей его референтом Беловой и открыто, прямо в рабочем
кабинете пользуется услугами массажисток-проституток. И таких
людей мы выбираем депутатами Государственной думы. Стыд и
срам!». Вместо подписей, естественно, одни неразборчивые
закорючки. А то и просто трафаретное предложение: «Не
подписываемся, потому что боимся увольнения».

Приходящие за советом непосредственно в редакцию газеты увольнения
не боятся. Их или уже давно уволили или просто неоткуда
увольнять. Но когда они говорят, то обязательно проверяют,
насколько внимательно их слушают. А слушать Большаков, слава богу,
умел.

– С Катей мы живем в одном доме, – громко, с учительской
обстоятельностью рассказывала Муравьева. – Давно живем. У обеих
однокомнатные благоустроенные квартиры. У меня на втором этаже, у
Кати – на четвертом. И тут Катя решает приватизировать свою
квартиру. Хорошо. Отправились мы с ней в бюро приватизации,
что на Советской улице, чтобы узнать, сколько это
удовольствие стоит. Пришли. Обращаемся со своей просьбой к сидящему там
молодому человеку. И что бы вы думали? Полистав Катины
справки, он как-то странно ухмыльнулся и вполне серьезно, вот
вам крест, спрашивает ее: «Вам что же, бабуля, на этом свете
жить надоело?» – «Это почему же?» – вмешиваюсь я. – «А потому
что, как показывает жизненная практика, одиноко проживающие
пенсионеры старше семидесяти, приватизировав свое жилье,
долго не живут!». Тут я не выдержала и так отчихвостила этого
молодого человека, что у него даже уши покраснели. Мне
как-никак тоже шестьдесят пять, а квартиру я приватизировала еще
в прошлом году. И живу! А он, на всякий случай,
отодвинувшись от меня подальше, словно я ненормальная, с ехидцей в
голосе заметил: «Так ведь вам еще и нет семидесяти». И газетку
«Версии» с вашей статьей нам показывает. Вот, мол, если мне не
верите, то почитайте на досуге. И мы, привыкшие газетному
слову всегда доверять, прочитав статью, засомневались: а не
поспешили ли мы и в самом деле с этой чертовой приватизацией?
Ведь с ваучерами нас вон как околпачили: обещали каждому по
«Волге», а показали фигу! Так и с приватизацией жилья может
случиться – останемся под старость лет без своего угла!

– Так что же вы от меня хотите? – ругая про себя неуемную
разговорчивость Андрюхи Чижова из бюро приватизации, надо будет
намылить ему за это шею, поинтересовался Большаков у
сосредоточенно разглядывающих его собеседниц. – Я свою точку зрения в
газете уже высказал.

– Выходит, что обе ваших статьи, и «Старики уходят в небытие» и «Две
жизни за одну квартиру», – для убедительности Воробьева
зачем-то вынула вырезки из газеты, – чистая правда? Но куда же
тогда прокуратура смотрит, или они там не читают газет?

– Этот вопрос к прокуратуре.

– Господи! Час от часу не легче. Так что же, может, отказаться от
этой приватизации, раз от нее одни неприятности? – с
доверчивостью, свойственной детям и старикам, пытала Большакова
Екатерина Александровна.

– Извините за любопытство, а наследники у вас есть?

– Катя! Тебя спрашивают! У тебя есть наследники? – громко произнесла
Муравьева. – Хотя чего я спрашиваю. Конечно, есть. Внук
Юрий. Сына-то у нее господь рано прибрал. В ДТП они вместе с
женой погибли. А Юрка ее навещает. Большой начальник, в мэрии
работает. Сколько ему уже, Катя?

– Двадцать семь лет.

– Вот и хорошо. Пусть почаще заглядывает к бабушке – и все будет нормально.

– Дай бы бог, – тяжело вздохнула Воробьева.

– Он и так к ней зачастил, как никогда, – поднимаясь со стула,
добавила подруга. – Пойдем, Катя. Молодой человек сказал, что все
будет нормально.

Этот разговор состоялся в мае. Сегодня на календаре конец августа.
Жара несусветная. А учитывая, что нынешнее лето и так
выдалось на редкость теплым и сухим, то август, видно, вообще решил
всех извести. Асфальт и тот плавится. Что уж говорить об
уличных термометрах, которые, словно с ума сошли, и днем и
ночью показывают один и тот же результат: плюс 33 градуса. Не
выдержала смирившаяся с российскими зимами техника азиатского
пекла – одним разом вышла из строя. А бедная бабка Катя три
недели вялилась в петле под потолком. С ума сойти!

– Добрый день, девушка, – набрав по сотовому номер бюро
приватизации, заговорил Алексей. – Мне бы Андрея Чижова. Большаков
спрашивает… Андрей?! Привет, старик! Ты сейчас там не слишком
занят? Тогда не в службу, а в дружбу не посмотришь ли по своим
каналам, в какой собственности пребывает одна интересующая
меня квартирка? Адрес? Сейчас скажу: улица Вольная, дом 37,
квартира 12. Что? С меня стакан, говоришь? Согласен. Хоть
два. Только не тяни, что там написано? Приватизирована?
Правильно. Воробьевой Екатериной Александровной, что и требовалось
доказать. Да не собираюсь я ее покупать, мне и в своей
неплохо живется. Интересно? Между прочим, любопытному на днях
прищемили нос в дверях. Ну, а если серьезно, то эту самую
Воробьеву нашли в своей квартире повешенной... Откуда я знаю. Но
ты, Андрюха, в общем-то, оказался прав, когда предупреждал,
что пенсионеры старше семидесяти лет долго в своих
приватизированных квартирах не живут. За стаканом сам зайдешь или
занести? Раз сказал два – значит два и занесу. Только скажи,
каких лучше: пластмассовых или бумажных?

В голове у него уже выстраивалось начало предстоящей статьи. А раз
самое сложное – начало – уже было, то он чувствовал
уверенность, что и дальше все пойдет, как по маслу. По крайней мере,
эта тема его уже не отпустит ни сегодня и ни завтра –
никогда, до тех пор, пока он ни сдаст готовую статью в
секретариат. И чтобы ускорить этот процесс, Алексей прямым ходом
отправился в городской морг, где судебно-медицинским экспертом
трудился его давний приятель Максим Виноградов.

Изнемогая от жары, словно герой только что прочитанной «Банды-2»
Пронина, следователь прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев,
Большаков уже готовил для Максима свои убийственные вопросы.
Что же все-таки явилось причиной смерти покойной Воробьевой:
механическое закрытие дыхательных путей корнем языка или
сдавление сосудисто-нервных пучков?

И это только начало! Дальше – больше! Какова форма странгуляционной
борозды на шее: косовосходящая, незамкнутая, как при
повешенье, или горизонтальная, замкнутая, как при удавлении? Не
было ли у трупа переломов хрящей гортани, подъязычной кости,
кровоизлияния в мышцы шеи? О степени одутловатости и
синюшности лица, цианозе губ и ушных раковин можно не спрашивать –
какой там к черту цианоз, если за три недели труп почти что
мумифицировался!

В морге, как всегда, стоял тлетворный запах разлагающейся
человеческой плоти. Секционный зал, где проводилось вскрытие,
буквально кишел обнаженными телами разновозрастных мужчин и женщин.
Они лежали на столах, хирургических тележках, носилках и
прямо на полу. Зрелище было явно не для слабонервных и вызывало
жгучее чувство униженности и беспомощности перед неизбежным
жизненным концом. Одна из лежащих на полу молодых женщин
привлекла внимание своей слепящей наготой и неестественностью
позы, которая делала из нее какую-то человекоподобную куклу.
Перешагнув через труп, Алексей робко подошел к стоящему
спиной санитару:

– Максим Петрович здесь?

– Максим Петрович в отпуске отдыхают, – обернулся тот. – На югах-с…

– Плохо дело…

– Чего же плохого? Солнце, море, девочки в купальниках! Одно слово – Сочи!

– Да я не о том, – боясь потерять нить своих вопросов, поправился
Большаков. – И кто теперь за него?

– Никто. Обычные трупы сами с Ниной Васильевной Гулько вскрываем, а
криминальные – в область отправляем, в бюро судебной
медицины, или они к нам приезжают.

– И повешенную Воробьеву в область отправляли?

– А чего ее отправлять? Бабка сама вздернулась. С ней и так все
ясно. Наш патологоанатом Нина Васильевна посмотрела – и махнула
рукой: хороните! Ее уже и похоронили. Родственничек
подшустрил. Он начальник какой-то. А наше дело маленькое. Справку о
смерти выдали – и на кладбище. Ее, говорят, даже домой не
возили. А чего возить студень, народ пугать?

Рассказанное санитаром только прибавило в Алексее уверенности в том,
что Воробьева отправилась на тот свет не по собственной
воле. В ее возрасте не сообразить толком, как веревку-то
привязать под потолком! А в сводке написано: без следов
насильственной смерти.

За годы работы в редакции газеты Большаков не раз сталкивался с
запоздалыми, а то и прямо скажем абсурдными действиями медиков,
милиции, прокуратуры, суда – все зависело от социального
статуса того, кто попадал в их мясорубку. Если чиновник из
мэрии – одно отношение, начальник цеха с моторного завода –
другое, а не дай бог какой-нибудь бомж без роду и племени – то и
говорить нечего. Все временные нестыковки и логические
противоречия будут списаны на его величество Случай.

Большаков сам занимался журналистским расследованием истории, когда
женщине, страдающей глаукомой правого глаза, вместо
больного, сделали операцию на здоровом, левом глазе. А потом во всех
инстанциях – от клинико-экспертной комиссии до департамента
здравоохранения беднягу убеждали, что, не оперировав
вовремя левый глаз, она потеряла бы зрение полностью! По данному
факту даже было возбуждено уголовное дело, но до суда так и
не дошло. Увязло в чиновничье-корпоративных заключениях.

В другой истории заведующий отделом налоговой полиции, мчась на
бешеной скорости, сшиб «Жигулями» крутившего педали велосипеда –
сорокалетнего безработного. От лобового удара мужчина
перелетел через крышу автомашины и, свернув шею, ударился о
багажник. А незадачливый водитель «девятки» спокойно оттащил труп
в кусты и скрылся с места происшествия. И никто бы его,
наверняка, не нашел, если бы во время волочения трупа он ни
выронил на землю свое служебное удостоверение! Обнаружив
документ, к нему на дом сразу прикатила милиция, а он в стельку
пьяный по квартире расхаживает, говорит, что таким образом
стресс снимает, после того как на дороге только что кабана
сбил! Ничего себе кабан! И снова вроде бы закрутилось,
завертелось расследование, а потом как-то резко встало на тормоза.
Кому, скажите, пожалуйста, нужно возиться со статьей о
каком-то ДТП, пусть и повлекшем смерть человека по неосторожности?
Дело по 105-ой, как возбудили, так в скором времени и
прекратили из-за отсутствия состава преступления.

Ну и последний пример из журналистской практики. Несовершеннолетнего
парнишку задержали по подозрению в совершении покушения на
изнасилование. Заметьте: покушения, а не изнасилования. Как
утверждала пострадавшая сторона, именно этот молодой
человек, пытаясь овладеть девушкой, порвал на ней гипюровую
кофточку и лифчик. Хотя чего бы это ему в стремлении изнасиловать
потерпевшую рвать на ней лифчик? Куда бы ни шло – хоть трусы.
Но вся фишка заключалась в том, что девушка эта была
дочерью председателя суда, который и без сопливых мог весьма
квалифицированно отличить хулиганство от попытки изнасилования.

Парнишку за воротник – и в кишащую уголовниками камеру изолятора
временного содержания, где его так запугали парашей и
предстоящим уделом опущенного, что паренек вскрыл себе вены. Убитая
потерей единственного сына мать, куда только ни жаловалась,
куда только ни писала, вплоть до генерального прокурора – и
отовсюду ей приходили словно написанные под копирку ответы,
что фактов нарушения законности при задержании ее сына не
обнаружено! Вот так.

Поэтому, чтобы до конца исчерпать все имеющиеся возможности, прямо
из морга Большаков проходными дворами направился в районную
прокуратуру, благо, что она находилась неподалеку. Теперь уже
неизвестно чьей это было градостроительной идеей, но
прокуратура размещалась в одном здании с аптекой: на первом этаже
– аптека, на втором – прокуратура, и поэтому на лестнице
всегда витал тяжелый лекарственный дух. В похожем на лабиринт
коридорчике Большаков чуть не споткнулся о ведро моющей пол
бабки-уборщицы.

– Вы к кому, гражданин? – с соответствующей данному учреждению
строгостью спросила она. – На сегодняшний день прием закончен.
Все ушли.

– И Нежданова?

– Нежданова? – переспросила не склонная к умственной деятельности
воительница швабр и тряпок. – Елизавета Сергеевна еще здесь.

Продолжение следует.