Проза

Валерию Константиновичу Журавлеву – врачу терапевтического отделения
– предстояло ночное дежурство. Случалось это примерно раз в месяц,
но, в отличие от коллег, Журавлев никогда не спорил из-за очередности,
потому что мог вообще находиться в больнице круглосуточно. Это
был его второй дом.

Худощавый, с ввалившимися гладковыбритыми щеками и узкими, как
у татарина, глазами, Валерий Константинович в свои сорок два года
выглядел гораздо старше, и больные без труда узнавали длинную
ссутулившуюся фигуру врача издалека.

По давней, ставшей законом привычке, приняв дежурство, Журавлев
обошел всех тяжелобольных, и только затем поднялся в ординаторскую,
включил телевизор. Но одному не сиделось. Отправился вниз, в приемный
покой.

Проходя мимо шестой палаты, не удержался, заглянул в приоткрытую
дверь. Коля Капустин, таксист, попавший в больницу с обострением
язвы, сидел на подоконнике и травил анекдоты, остальные больные
лежали в пестрых полосатых пижамах поверх одеял. Видно, не зря
говорится, что человек в больнице не лечится, а лежит – и в самом
деле, какое к черту лечение, если аптека уже второй месяц держит
отделение на голодном пайке, обеспечивая необходимыми лекарствами
только на половину?

Заметив Валерия Константиновича, Капустин, как работающий на публику
конферансье оживился, одернул пижаму и словно специально для доктора,
добавил громкости:

– Еще заявки будут? Нет? Тогда резко меняю тему, и предлагаю вашему
вниманию анекдот из пяти слов. Диалог влюбленных. Он и она: «Любишь?»
– «Люблю». – «Женишься?» – «Нет». – «Слазь!»

В углу палаты кто-то прыснул от смеха: дошло. Но лежащий крайним
у двери девяностолетний старик Барабанов забился в приступе кашля,
и смазал ожидаемые аплодисменты. Пожелтевший, высохший, как египетская
мумия, Барабанов уже давно дышал на ладан – с кровати не поднимался,
оправлялся в судно, и единственное, что его материнской пуповиной
связывало с жизнью, так это зверский до сумасшествия аппетит.
Он постоянно, словно зоопарковский удав, просил у медсестер добавки:
картофельного пюре, макарон с подливой, но больше всего любил
манную кашу. Некоторые больные отдавали ему свои порции, а он,
ненасытный – ну прямо маньяк – съедал, и просил снова.

– На зону бы тебя, Николай, – с усмешкой заметил, выслушав анекдот,
Вася Филинов, синий от татуировок мужик с циррозом печени, вор-рецидивист,
проторчавший две трети своей жизни в тюрьмах и лагерях. – За колючкой
любят весельчаков. У них и место свое, особое есть – у параши.
Там бы тебе и «слазь» и «залазь» показали.

В свой первый день пребывания в больнице Вася пожаловался Журавлеву,
что раздатчица экономит на больных суп.

– Не доливает! На мизинец, падла, не доливает! – деловито заметил
он, демонстрируя врачу разрисованные перстнями фаланги пальцев.
Но ни кресты, ни черепа, ни замысловатые короны – не произвели
должного эффекта, и тогда Филин, словно в припадке падучей, решил
отстаивать свои права горлом:

– Гадом буду, но за это на зоне убивают!

– Больной Филинов, вы же не в лагере! Выражайтесь культурнее,
кругом женщины! – переварив неслыханный в больничных стенах трехэтажный
в квадрате мат, как можно спокойнее заметил доктор. – А Нину Федоровну
я попрошу давать вам добавки – все равно первое остается.

– Не нужна мне ваша баланда – на зоне накормили, а вот от винегрета
или пюре с котлетой не откажусь.

Тем, кто попадает в больницу после заключения, с непривычки все
порядки кажутся странными. Они начинают наводить свои, и тогда
их приходится выписывать досрочно. Эта судьба, скорее всего, ожидает
и Васю Филина.

От шестой палаты Валерий Константинович прошел к столу медсестры
первого поста, полистал карточки вновь поступивших в отделение
больных. Ничего интересного, все одно и то же: ревматизм, гастрит,
воспаление легких, пневмония. Всех больных уже распределили по
палатам. Четырех человек утром выписали, четырех – положили. Свободных
мест в отделении нет, как в гостинице. Исключение лишь – раскладушки
и кушетки, что неприкаянно стоят в коридоре. В будничные дни они
пустуют, а вот после праздников не пройти – не проехать.

Шаркая по полу домашними шлепанцами, в добротной пижаме и шерстяных
носках, к столу тащится пенсионер Евдокимов. Как бывший ответственный
партработник районного масштаба, Евдокимов лежит в одноместной
палате и требует к себе повышенного внимания. За две недели пребывания
в терапевтическом отделении Семен Елизарович уже трижды уходил
домой – «помыться», беседовал с заместителем главного врача, поругался
с заведующим отделением и успел настрочить четыре жалобы. Две
из них – на плохое лечение, одну – «на унизительно не калорийное»
питание и еще две – на отсутствие у медперсонала милосердия и
сострадания к больным.

– Валерий Константинович, добрый вечер! – ехидно тянет Евдокимов.
– Смотрю, на дежурство вышли?

– Так точно! – не поднимая глаз от бумаг, отвечает Журавлев. –
Как здоровье, Семен Елизарович? Полегчало ли хоть маленько?

– Куда там, – Евдокимов тяжело вздыхает, морщинится, словно только
что выпил горькое лекарство, поглаживает грудную клетку. – Давление
все время прыгает, да и сердечко шалит.

Лечащий врач предупредила Журавлева, что утром Евдокимов ходил
по отделению в костюме с орденскими планками на груди, собирался
выписываться, но потом вдруг передумал, решил остаться еще на
недельку.

– Может быть, укольчик обезболивающий сделаем? – осторожно спросил
Журавлев.

– Не хватало только, чтобы на старости лет меня СПИДом заразили,
– забурчал Семен Елизарович. – Вы бы мне, дружок, лучше снотворного
дали, люминальчику, например... Вторую ночь не сплю! За стеной,
в девятой палате, то кашляют, то чихают…

– Лекарствами, Семен Елизарович, медсестра распоряжается. Я к
ним доступа не имею.

– Тогда прикажите ей! – побагровел Евдокимов, и Журавлев понял,
что так просто он не уйдет.

– Светлана Евгеньевна! – позвал Валерий Константинович. – У больного
Евдокимова из десятой палаты бессонница, дайте ему, если есть,
таблетку снотворного.

Встретившись с удивленным взглядом медсестры, Журавлев незаметно
для навязчивого больного подмигнул ей: «У нас есть люминал?».

Никакого люминала на посту с роду не водилось, но, принимая заданные
условия игры, девушка вполне серьезно сказала:

– Сейчас посмотрю.

Щелкнув замочком шкафчика с лекарствами, она достала упаковку
сибазона и, вытащив одну таблетку, подала Журавлеву:

– Все, что есть. Но под вашу персональную ответственность. У нас
ведь все снотворное на строгом контроле.

Заслуженный пенсионер довольно засопел и гордой походкой Александра
Македонского отправился в свою палату.

В приемной покое, где предстояло Журавлеву коротать ночь, стояла
гробовая тишина. Сиротливо жались к стене старые облезлые стулья.
Санитарка только что вымыла пол и теперь, напоминая о своем присутствии,
гремела ведром в вестибюле.

Стерильная белизна облицованных плиткой стен казалась зловещей,
особенно та часть, где висел давно выгоревший на солнце плакат
«Неотложная помощь при отравлениях». В единственное выходящее
во двор окно как на ладони просматривалась освещенная фонарем
запертая на висячий замок дверь морга. От такого соседства на
душе, словно после изрядной выпивки, всегда становилось скверно.

Валерий Константинович подошел к окну и задернул шторы. Скорее
бы Валентина вернулась, вспомнил он, сказала, что в детское отделение
поднимется и тут же назад, а все нет и нет, словно там медом намазано.

Валентина – дежурная сестра приемного покоя терапевтического отделения,
еще довольно привлекательная и весьма симпатичная женщина тридцати
пяти лет. Сегодняшнюю ночь им коротать вместе.

«Неужели это судьба?», – мучился Журавлев. Ведь что скрывать,
стоило ему узнать, что дежурство выпало с Валентиной, он обрадовался,
как мальчишка, и теперь, вспомнив свой утренний порыв, устыдился
его. Конечно, Валентина Александровна – дамочка одинокая, мужским
вниманием не избалованная, но к нему явно не равнодушная – вон
как встрепенулась, когда он предложил вместе попить чайку – и
заварку нашла, и бутерброды с колбасой принесла! Заботливая. А
что? Каждому хочется семейного уюта и тепла. В конце концов, и
ему не век в разведенцах ходить – дочери девятнадцатый год, почти
невеста. Вот только за двенадцать лет холостяцкой жизни что-то
в нем перегорело, угасло, видно, отвык он от женского внимания.
Все как-то без него обходился. Обедать привык ходить в столовую,
а во время на дежурства, в отличие от некоторых, не брезгует и
больничным питаться, тем, что нянечки с кухни в ведрах приносят.
Белье раз в неделю сдает стирать в прачечную, где его знают как
облупленного. А все свободное время торчит в шахматном клубе –
сражается со школьниками, доставляя им удовольствие сыграть со
взрослым, в прошлом году даже зачем-то первый разряд защитил.
Но самое главное, конечно, работа, без нее никуда, она – и смысл
жизни, и духовная отдушина.

И все же, как говорят французы: «Шерше ля фам» – ищите женщину.
Журавлев искал, присматривался и на работе, и в общественном транспорте,
и в тесных компаниях коллег, но ничего путного не подворачивалось.
За годы беспросветного, как туннель, супружества и однообразного
до пресноты холостяцкого бытия он так и не научился разбираться
в женских причудах. По молодости лет, особенно в мединституте,
так вообще боялся слабого пола. Не знал, как себя вести, чтобы
не показаться робким и стеснительным, зачем-то заучивал наизусть
стихи о любви Василия Федорова, а перед тем как впервые поцеловать
приглянувшуюся однокурсницу, усердно тренировался в засосах...
на своей собственной руке.

Непросто приходилось Валерию Константиновичу и после института,
когда его, словно последнего троечника, распределили терапевтом
в здравпункт текстильной фабрики и, считай, на два года заточили
в затхлом от сырости десятиметровом кабинете, долгие годы пребывавшем
под замком. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Оборудования никакого:
письменный стол с перекошенными ящиками, настольная лампа в форме
грибка, видавшая виды кушетка и, словно залетевшая из чеховских
времен – врачебная ширма.

Бойкие, не привыкшие лезть за словом в карман бабенки не очень-то
деликатничали с начинающим доктором. Крепкие, как ломовые лошади,
узнав об открытии здравпункта, они по делу и без дела забегали
в кабинет – измерить давление или разжиться таблеткой от головной
боли. Даже женщины в возрасте, усталые, издерганные работой и
детьми, словно мимоходом заглядывали в дверь и подолгу смотрели,
смотрели на него, как на диковинную зверушку. И под этими липнущими,
надоедными взглядами и сам он тоже чувствовал себя кем-то вроде
оказавшегося в клетке заморского страуса, ибо работать в «текстильном
гареме», как называли в городе фабрику, и не попользоваться ни
одной из работниц считалось делом ненормальным. И с чьей-то легкой
руки излишне стеснительного доктора окрестили Айболитом.

– Пойду к Айболиту, может, бланку выпишет, – говорила у проходной
одна работница другой, и Валерий Константинович, идущий следом,
краснея от неловкости, понимал, что это про него говорят.

– Ты его, Валя, лучше градусник попроси поставить, – в упор не
замечая доктора, смеялась подруга.

– Обязательно попрошу, да говорят, он у него сегодня не стоит…

Устав от бесконечных насмешек, Журавлев собрался уйти с фабрики,
написал заявление об увольнении и, придя на прием по личному вопросу,
положил на стол директору:

– Вот. Все. Хватит. Ухожу…

Слух о столь неординарном поступке застенчивого доктора мгновенно
разнесся по всем цехам: Айболит увольняется!

Женщины не на шутку забеспокоились – гляди, какой решительный!
То глаза отводит, лишнего слова клещами не вытащишь, а то сразу
к директору! Прислали парламентеров: «Не отпустим! Привыкли! Пусть
работает! Если уйдет, фабрика опять останется без доктора!» И
подействовало. Председатель профкома и секретарь парторганизации
два часа уговаривали Валерия Константиновича не рубить с плеча,
обдумать свое решение как следует. А в качестве материальной заинтересованности
предлагали дополнительную ставку инструктора производственной
гимнастики.

Растроганный проявленным вниманием, доктор чуть было не пустил
слезу и еще три года добросовестно измерял фабричным женщинам
давление, ставил градусники и выписывал рецепты. Судьба же готовила
ему перемены.

Как-то оказавшись в малознакомой компании, куда его затащил институтский
однокашник, Журавлев позволил себе расслабиться. Молодежь отмечала
чье-то день рождения, чье именно Валерий Константинович так и
не понял, потому что сидящая рядом с ним девушка по-хозяйски наливала
ему и себе водки, а он, как и положено кавалеру, только поспевал
с ней выпивать. Звали ее Ниной. И такой она ему тогда показалась
чудесной и желанной, что вместо приглашения на танец, он сразу
предложил ей свою руку и сердце. А Нина только улыбнулась. И так
мило, так снисходительно, словно какая-нибудь киноактриса. Вылитая
Татьяна Егорова, – под алкогольными парами подумалось Журавлеву.
Честно говоря, в тот вечер ему стоило большого труда вытащить
ее потанцевать, и уж тем более уговорить проводить. Он стелился
перед Ниной и так и эдак, пытался шутить, рассказывал какие-то
обросшие бородой анекдоты, путая слова, вспоминал что-то из Евтушенко,
а она до самого дома была на удивление серьезна – ну прямо стоящая
перед сватами невеста из боярского рода.

Это потом, со временем, когда влюбленный Ромео как следует присмотрелся
к своей Джульетте, оказалось что никакая она не киноактриса, а
обыкновенная телефонистка на главпочтамте. И льняные, вьющиеся
волосы – всего лишь парик, а впечатляюще яркая внешность – и вовсе
обычное искусство макияжа. Но Журавлев не привык бросать слов
на ветер – в мае они расписались, а в январе родилась дочь Танька.

Но не зря, видно, говорят: кто женится в мае – всю жизнь маяться
будет.

Окончание следует.