Проза

Александра Федоровича Сурина коллеги звали Мастером некролога. И не
то чтобы как-то там за глаза, с насмешкой или поддевкой, на
которых газетчики зубы съели, а в присутствии самого
заведующего отделом писем – человека немолодого, еще советской
закалки, но, надо сказать, и не старого, добивающего до пенсии
последние деньки. Дело в том, что по паспорту Сурину
настучало только сорок девять лет, а выглядел он на все шестьдесят:
вызывающая лагерная худоба, скуластое, с глубоко ввалившими
глазами лицо, сальные, забывшие шампунь волосы. Но с лица,
как известно, не воду пить, главное, чтобы человек был
хороший. А он таким и был, с какой стороны ни глянь.

В светло-коричневом пиджачке, купленном во времена Леонида Ильича
Брежнева, из-под которого выглядывал не знающий сносу свитер,
а из кармана торчала шариковая авторучка – Александр
Федорович походил на скромного труженика пера застойных лет, когда
все до одной газеты в стране выходили под лозунгом
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Для полного соответствия
образу ему не хватало только очков со сломанными дужками и
вузовского ромбика на лацкане пиджака. Повстречавшись с таким
заведующим отделом, посетители редакции до конца дней уясняли,
что газета является не только коллективным агитатором, а и
коллективным пропагандистом. Факт бесспорный.

И все бы хорошо, да беда, что во время обеденного перерыва,
отводимого приличным людям на принятие пищи, вышеописанный
господин-товарищ, как правило, отлучался в ближайшую забегаловку, и
там – о, стыд и срам – принимал сто пятьдесят традиционных
граммов водки. И что характерно, без всяких там горячих блюд и
холодных закусок, довольствуясь рабоче-крестьянской
сосиской, запеченной в тесте и пластиковым стаканчиком сока. Дело в
том, что семейная жизнь у него как-то не задалась, а для
бобыля и холодная сосиска – божья благодать. И вот пока в его
и без того ослабленном скудным питанием организме шла
естественная реакция на выпивку, а вставные зубы дожевывали хлеб,
Александр Федорович весь как будто перерождался. Да так, что
начинал болезненно осознавать свою особую исключительность
и историческую необходимость в деле процветания нашего
славного Отечества.

В редакцию он возвращался уже совсем другим человеком – неистовым
борцом за счастье, равенство и братство всех народов! В
считанные минуты преображался в доморощенного философа и оратора в
одном флаконе – кто бы знал, как заведующий отделом писем
любил поговорить, а говорил он в таких случаях до пены во рту
– были бы слушатели. Чаще же всего его единственной
слушательницей и поклонницей литературного таланта была,
естественно, сотрудница отдела – девятнадцатилетняя Лиза Мещерякова,
устроившаяся в «Районные будни» сразу же после средней школы.
И здесь надо отдать должное, что именно для нее, своей
первой ученицы, Александр Федорович больше всего и выкладывался,
опираясь на примеры из отечественной и мировой классики.

Подняв, скажем, весьма актуальную ныне тему уличной преступности,
Сурин так размахивал перед коллегой гоголевской «Шинелью», той
самой, что сняли с бедного Акакия Акакиевича, что девушке
слышалось, как с этой шинели, словно орехи сыпались на пол
пуговицы. Хотя вероятнее всего, это были последние пуговицы с
его собственного пиджака.

Если же слушателей не находилось, Александр Федорович, чтобы не
впадать в творческую депрессию, тут же повторял свой поход в
забегаловку. И уже там, в сизых облаках сигаретного дыма,
растопырив локти на столе, норовил объяснить внимающей его словам
тридцатилетней уборщице Любе, почему мы – великий народ так
недостойно живем. И вечно поддатая с утра Люба, с крашеными
в малиновый цвет волосами и выколотым на плече орнаментом,
слушала газетчика как какая-нибудь пэтэушница, боясь
шмыгнуть носом. Выговорившись, Сурин неуверенно поднимался и, не
оборачиваясь, гордой походкой шел на автобусную остановку.
Высокий, сутулый, неделями небритый, растрепанный – он выглядел
так старо, что кондуктора в общественном транспорте
принимали его за пенсионера и не спрашивали денег за проезд.

И только руководство редакции не давало ему никаких послаблений, а
наоборот напрягало, как молодого солдата-первогодка. И ничего
тут не попишешь, потому что, кто везет – на том и едут.

– Александр Федорович, – по-барски потягивая чай с лимоном,
обратился к нему на утренней планерке главный редактор. – А вы
слышали, что Лапшин умер?

– Это который? – напрягая память, переспросил Сурин сухими,
потрескавшимися губами – вчера бедная печень получила настолько
сокрушительный удар алкоголя, что ее хозяин неизвестно как
добрался до дома. С утра все встало с ног на голову: в больном
теле – больной дух. Плюс слабость. И дикая жажда. Но, боясь
опоздать на планерку, дисциплинированный газетчик не успел
сделать спасительного глотка воды из ржавого крана. И теперь
сознание отключалось. – Бывший председатель райисполкома или
начальник налоговой – они ведь оба Лапшина?

– Тот, который председатель райисполкома, – улыбнулся тугодуму шеф.
– Владимир Петрович Лапшин... Пока власти раскачаются с
некрологом, напишите в завтрашний номер что-нибудь душевное.
Хороший человек был.

– Сделаем, Николай Григорьевич, – как выброшенная на берег рыба
тяжело дышал Сурин.

Он знал, что сделает непременно. И обязательно, вот только глотнет
воды. Ему не привыкать. Глаза боятся – руки делают. Обойдется
без всяких советчиков, полагаясь на лежащие в нижнем ящике
стола кондуиты. Именно там, подальше от посторонних глаз и
редакционных крыс Александр Федорович хранит газетные вырезки
своих статей о первых лицах района, руководителях
предприятий, передовиках производства, прославленных земляках.
Биографические данные и пожелтевшая фотография председателя
райисполкома должны быть где-нибудь на самом дне ящика, и чтобы
докопаться до них, придется хватить пыли.

После планерки, задержавшись в кабинете, Сурин заговорщицки
поинтересовался у главного редактора:

– Николай Григорьевич, это... бесплатно писать или, может, того
самого... раскрутить администрацию на бабки?

Редактор махнул рукой:

– Так напишите...

– Сколько?

– Строк сто пятьдесят – двести. Больше не надо.

– Понял.

Из кабинета главного редактора Сурин загнанной ланью помчался в
туалет, припал, присосался губами к крану, и глотал воду до тех
пор, пока ни помутилось в глазах – только после этого
разогнулся. Выпрямил спину. Постоял. И стал пить снова, про запас,
словно какой-нибудь верблюд.

В кабинете устало бухнулся за компьютер, отдышался и придвинул
клавиатуру, чтобы набрать первое и самое трудное предложение,
которое должно идти из сердца. Дальше будет легче: привычные
слова, без которых, в общем-то, никак не обойтись, построятся
в строки, и траурными шеренгами абзацев двинутся вперед.

Но голова гудит, как самовар, ей, бедной, не до изящной словесности,
не до некрологов... Тупо глядя в окно на сыплющийся с неба
снежок, Сурин грыз и без того обкусанные ногти и мучился
проблемой Николая Гавриловича Чернышевского: что делать?

И в это самое, как бы остановившееся мгновение бытия в дверях, как
нарочно показалась знакомая вязаная шапочка Саши Горлова –
известного городского сумасшедшего. Вот только душевнобольных
и не хватало!

Сашины странности в редакции заметили еще в начале девяностых, когда
он впервые принес в отдел писем свои стихи, и тут же,
нараспев стал их декламировать. Потом неспешно, словно
заслуженный артист раскланялся, и как бы, между прочим, вынул из
кармана цветную фотографию Аллы Пугачевой:

– Моя жена!.. Ничего?

– Ничего, но это же Алла Пугачева! – рассмеялись в отделе.

– А вы откуда знаете? – довольно засопел Горлов и шустро спрятал
карточку в карман пальто.

В больницу его приложили через месяц, после того, как он взял моду
цепляться сзади троллейбусов. Взрослый мужчина, а повиснет на
лесенке как пацан и рад до безобразия, что бесплатно едет.
Но лечение на пользу не пошло, скорее наоборот: Саша стал
более ранимым и истеричным. Если что не по нему – хрясть на
землю и сучит ногами, как в припадке эпилепсии.

– Александр Федорович, к вам моно? – букву «ж» Саша Горлов не
выговаривал. – Мне нуно узнать адрес приемной президента.

– Саша, давай в другой раз, – попытался отделаться малой кровью
Сурин. – Дело у меня срочное, понимаешь, задание главного
редактора.

– Ну, Александр Федорович! Я уже и конверт купил. Сейчас напишу
адрес и сразу на почту, – не уходил завсегдатай отдела писем.

– О чем президенту-то написал?

– Да о нашем российском бардаке, Александр Федорович! Пенсия у меня
очень маленькая – пусть добавит...

– Понятно, – не делая попыток вникнуть в Сашины проблемы, Сурин
продиктовал адрес. Если начнет рассказывать – сомлеешь слушать.

Горлов уселся за свободный стол и засопел, колдуя над конвертом.
Обратный адрес у него был написан черной пастой. Слова «Москва,
администрация Президента» – он вывел – синей. А «Владимиру
Владимировичу Путину» – красной!

– Спасибо.

– Да не на чем, Саша.

«А мне до пенсии палкой не докинуть», – выпроваживая посетителя,
прикинул Сурин. И стал листать прошлогоднюю подшивку «Районных
будней», может, придет что-нибудь толковое в голову.

Ага. Вот это он и искал: «Умер начальник РОВД». Уже легче, есть хоть
какой-то образец: «После тяжелой продолжительной болезни на
56-м году жизни не стало Бориса Константиновича Брянцева, с
1997 по 2002 год возглавлявшего районный отдел милиции...»

А ведь крепкий был мужик этот Брянцев. Не пил. Не курил. В футбол
играл. Каждое утро, как молодой пробежку по стадиону делал, в
шортах, кроссовках, без майки... Но от инфаркта не убежишь.
За год спекся: в квартиру на втором этаже по полчаса
поднимался. Вот тебе и спортсмен! Говорят, что областное начальство
его недолюбливало, по мелочам придиралось, чуть что – сразу
на ковер. Преступность растет по всем статьям,
раскрываемости хуже некуда – везде так. А он слишком совестливый был,
все близко к сердцу принимал, переживал. Вот сам себя и
загнал...

«Начинал карьеру рядовым милиционером в инспекции по делам
несовершеннолетних, после окончания института работал
оперуполномоченным уголовного розыска, заместителем, а последние годы до
выхода на пенсию по выслуге лет – начальником РОВД. По жизни
Борис Константинович был очень душевным, отзывчивым и
доступным в общении с людьми человеком, что в наше время стало
редким качеством среди руководителей, облеченных властью».
Последнее предложение тогда Сурин вставил в назидание новому
милицейскому начальству, чтобы от народа не отрывалось.

А это уже совсем другая история: во всю первую полосу газеты в
черной рамке фотография улыбающегося мужчины и кричащий заголовок
«Убит возле дома!»

Ох, и набегался тогда Сурин ради нескольких строчек в газете. Но зато каких!

«В это невозможно поверить: от руки неизвестных грабителей погиб
директор средней школы № 2 Валерий Борисович Соколов, отец
двоих малолетних детей. Как стало известно редакции, в субботу
поздно вечером Соколов возвращался из гостей, и возле самого
дома на него напали какие-то подонки, позарившиеся на
норковую шапку и сотовый телефон. В результате тяжких телесных
повреждений, несовместимых с жизнью: открытой черепно-мозговой
травмы и перелома основания черепа директор школы скончался
на месте происшествия».

Убийц нашли через три дня – ими оказались два девятиклассника из
соседней школы! Оба из неблагополучных семей. Как выяснило
следствие, в тот вечер они нанюхались клея «Момент» и
отправились на поиски приключений. И нашли... В силу
несовершеннолетнего возраста каждый получил по четыре года лишения свободы.

Сурин умел писать о чужих смертях – это было как бы его тайным
призванием. Что скрывать, но многих покойных он знал лично, с
кем-то учился, про многих писал по работе, с кем-то даже
выпивал – но всякий раз удивлялся, что из тысяч и тысяч живущих
рядом смерть выбрала именно этого человека. И с каждым годом,
да что там с каждым годом – с каждым месяцем чувствовал, что
число давних знакомых, перебравшихся с этого света на тот,
растет, как в геометрической процессии. Свидетельство тому –
все новые и новые ряды памятников на городском кладбище.

Оглянувшись в сорок девять лет на прожитую жизнь, он увидел позади
столько вычеркнутых из будничной гонки ровесников, что завыл.
По пьянке, конечно, но и на трезвую голову он отчетливо
осознавал, что, если воины смерти косят его знакомых с таким
усердием, то очень даже скоро – не сегодня, так завтра –
доберутся и до него. Именно поэтому, с обреченностью прикованного
к галерам гребца он пил горькую и писал этот
непрекращающийся список утрат. Экзистенциалист районного масштаба, каждую
новую смерть он пропускал через себя. Еще никто-никто, кроме
близких родственников, и знать не знал о кончине известного
в городе человека, а Сурин уже поминал его традиционными
150-граммами водки и подыскивал необходимые в таких случаях
слова, чтобы завтра все прочитали их в газете.

О покойных принято говорить хорошо или ничего. На самом же деле это
было далеко не так. Под рубрикой «Вместо некролога»
газетчики могли напомнить об умершем такое, чего никогда не сказали
бы ему при жизни. Чаще всего этим занимался главный
редактор. Он вставлял в текст одну – две строчки, которые разбивали
целые флотилии хвалебных газетных полос, ибо содержали в
себе такую правду, что пугала и живых и мертвых.

Сурин по сравнению с ним был ангелом, потому что не хотел в столь
скорбный час сводить с кем-то счеты. Но ради торжества
справедливости, в отличие от всем известной Нины Андреевой мог
запросто поступиться принципами.

Смерть председателя суда Баринова случилась как раз, когда шеф
жарился под щедрым солнцем Египта, и свою заметку Александр
Федорович назвал «Сдало сердце»: «Никто никогда не знает, где и
при каких обстоятельствах закончит свой жизненный путь. Не
знал этого и председатель районного суда Василий Петрович
Баринов. Он приехал в наш район двадцать лет назад, сразу же
после окончания юридического института, первое время работал
следователем прокуратуры... – дальше, как водится, шло
перечисление всех ступеней трудовой биографии покойного. А
завершалась заметка в свойственной криминальной информации стиле: –
Вчера вечером Василий Петрович заглянул в кафе «Арфа», а в
половине первого ночи почувствовал себя плохо. Сдало сердце.
Вызванная карета «скорой помощи» уже ничем помочь не могла.
Судья скончался от обширного инфаркта».

На другой день, конечно, начался разбор полетов. Владельцу «Арфы»,
где после работы оттягивался Баринов, за слив информации в
прокуратуре устроили приличную вздрючку. Наезжали и на Сурина,
интересовались, откуда он взял и зачем написал такие
подробности? Но что написано пером – не вырубишь и топором!

Но и это не все. Неделю спустя в заметке о безвременной кончине
директора завода (тот повесился на даче) Сурин помянул, что
покойного в конце 80-х называли прорабом перестройки, а осенью
1991 года он первым порвал свой партбилет. Это уже был вызов.
И Александра Федоровича таскали к следователю, где под
роспись «с моих слов записано верно, и мною прочитано» брали
показания, что ему известно по факту самоубийства гражданина
Петрова. А что ему было известно? То же самое, что и всему
городу. Как у перекрасившегося на волне демократии бывшего
члена райкома Петрова хватило ума приватизировать родное
предприятие и прибрать к рукам семьдесят процентов акций, а что
делать с ними потом – его никто не научил.

Тогда, не зная, что ответить, чтобы от него отвязались, посмотрев
следователю в глаза, Александр Федорович устало спросил:
«Скажите, пожалуйста, в чем вы меня подозреваете? Неужели я
написал неправду?» И следователь отстал, и прокуратура отстала.
Куда им против правды?

«Горечь утраты» наконец-то настучал Сурин двумя пальцами. А что?
Вполне приемлемый заголовок: в этом месяце в газете такого не
было. Дальше пошло, как по маслу: «Нас постигла тяжелая
утрата. 1 ноября на 81-м году жизни скончался бывший председатель
райисполкома Владимир Павлович Лапшин... С именем Владимира
Павловича связана целая эпоха в развитии нашего района...
Он стал легендой своего времени...»

Зазвонил телефон.

– Редакция газеты, – поднял трубку Сурин.

Звонила Настя Крохина из отдела рекламы, приглашала перед обедом на
фуршет по случаю дня рождения, что было очень даже кстати!

«Хорошая девчушка, старательная, надо ей что-нибудь подарить. Может,
книжку какую-нибудь?» – завертел головой Александр
Федорович. Осмотрев просевшие под тяжестью газетных подшивок и книг
полки, он увидел томик Боккаччо «Декамерон», который ему в
прошлом году всучили на день рождения. Главное, чтобы в книге
дарственной надписи не было! А ее и не было – умные люди
дарили. И хотя по большому счету дареное не дарят, это все
равно лучше, чем придти с пустыми руками.

А Настя, надо отдать должное ее хозяйственной жилке, постаралась.
Уставила стол всякими разносолами: солеными огурчиками,
капустой, и грибами – все с рынка. Бутербродов настрогала с
вареной колбасой – а чего еще русскому человеку надо? Выпить да
закусить. Водка на самом видном месте – две бутылки. Это пошли
дурака за бутылкой водки, он одну и принесет. Настя же все
предусмотрела, все продумала. И водки купила, и вина, и
запивки. Даже об одноразовой посуде и бумажных салфетках
позаботилась – прямо девочка из высшего общества. И гости уже почти
в полном составе, как курок стоят на взводе, принюхиваются
к аппетитным запахам. Одного главного редактора не хватает.

– Ну что? Семеро одного не ждут? – сгорая от нетерпенья, подал голос
Сурин, заранее зная, что без шефа праздник все равно не
начнется.

– Начисляйте, Александр Федорович! – согласилась с ним
новорожденная. Видно, прилично заждались – виноградные грозди трудящимися
уже изрядно общипаны.

– Но прежде, чем приступить к почетной обязанности разливающего,
позвольте от всей души поздравить виновницу торжества и вручить
ей эту замечательную книгу! Как раньше говорили, книга –
лучший подарок!

И тут Сурин с ужасом понял, что именно этот томик Боккаччо Настя
подарила ему в прошлом году вместе с литровой бутылкой водки.
Стыдоба! Не зря говорится, что от хронического алкоголизма
один шаг до атеросклероза.

– А поцеловать? – в дверях как император Китая стоял главный редактор.

– С удовольствием!..

А дальше пошло, поехало, как во всех журналистских коллективах –
только успевай наливать и закусывать. Естественно, между первой
и второй – промежуток небольшой, чтобы пуля не пролетела. А
третий тост, как водится, уже не просто за новорожденную, а
за ее любовь, и вообще за любовь, большую и красивую! А
потом за всех присутствующих дам! Мужчины пьют стоя, а женщины
– до дна. И еще... И сразу...

И, конечно, всем страшно захотелось поговорить. Ну не могут наши
журналисты без разговоров, никак не могут, особенно после
выпивки. На этот раз всех понесло в воспоминания о газетных ляпах
– тема-то уж больно благодатная. Да и вспомнить есть что, и
кого. Того же Валерку Смирнова, который еще в годы
горбачевской перестройки умудрился озаглавить свой материал о
сельских передовиках «Сто граммов для комсомольцев не предел»!

– Понятно, что не предел, – в красках пересказывая ту бородатую
историю, смеялся главный редактор. – Для нас с Александром
Федоровичем тоже не предел, но ведь в публикации шла речь не о
выпивке, а о ежедневном привесе молодняка! Просто в райкоме
его не так поняли.

– Не ошибается только тот, кто ничего не делает, – вставил Сурин.

– Это и козе понятно. Но Валерке вообще больше всех везло на ляпы, –
не унимался шеф. – И самое обидное, что происходили они не
всегда по его вине. Помнишь, как, откликнувшись на призыв
обкома комсомола написать о жизни сельских очагов культуры,
Смирнов послал свой материал в «Ленинец»? – обратился он к
Сурину. А для молодых уточнил: – «Ленинцем» – у нас тогда
называлась областная молодежная газета.

Не знавшие этой истории напрягли слух.

– Село Смирнов знал лучше всех, как свои пять пальцев. И накатал он
об одном сельском доме культуры чуть ли не целую полосу.
Душевно так, трогательно, все кружки и клубы по интересам
перечислил, и человеческий фактор подчеркнул, и руководящую и
направляющую роль совхозного партбюро в деле воспитания
молодежи отметил. Но! Областные журналисты посчитали, что тоже не
зря свой хлеб едят. И сократили Валеркин материал вдвое – это
у них там болезнь такая была все сокращать. Заголовок,
естественно, поменяли. А для более красивой концовки в абзац о
том, как самая активная участница художественной
самодеятельности покидает клуб последней, вставили, что ее звонкий
голосок слышится в сельском клубе до позднего вечера. Решили, что
раз в самодеятельности занимает, значит, в хоре поет! А
девчонка оказалась немой! Она от бальных танцев была без ума.

– Корреспондент «Северной правды» еще больше отчудил, – давал волю
воспоминаниям Сурин. – Николай Григорьевич, помните, там одно
время такой фельетонист был по фамилии Гаганов, толстый, в
очках – его еще в обкоме все Поганов звали? Так вот этот
Гаганов любил свои фельетоны разными афоризмами и пословицами
украшать. Ради красного словца не пожалеет и отца. И критикуя
как-то работу директора одного из отдаленных хозяйств, для
пущей образности написал, что его левая рука, не знает, что
подписывает правая. А у директора была всего одна рука – и
та левая, правую-то он на фронте потерял.

– Ну и что за это было вашему Поганову? – поинтересовалась корректорша Маша.

– Да, в общем-то, ничего. Времена, когда за одну неверную букву
людей в телячьих вагонах в Магадан отправляли, уже прошли.

– Так сразу и в Магадан? – не поверила Маша.

– А что? При Сталине, если вместо «Красной Армии» в газете выйдет
«Крысная» – корректора в Магадан, а редактора в Волголаг!

– Но ведь даже у классиков мировой литературы случались ляпы, –
подала голос именинница. – Я читала, что в «Ошибке аббата Муре»
Эмиль Золя написал: «…Насупившись, она ела свой суп, не
раскрывая рта»!

– А у Дюма в «Трех мушкетерах» есть фраза: «Он провел час, не дыша»,
– разливая водку, блеснул своей эрудицией шеф. – За работу
без ляпов!

Не успели чокнуться и выпить, как бухгалтерия, растягивая слова,
завела: «А кто родился в январе вставай, вставай, вставай! И
чашу полную вина выпивай, выпивай, выпивай!» И все на
удивление дружно подхватили эту долгоиграющую пластинку. Словно
пионеры, стали вставать и наливать, наливать и выпивать...

В самом разгаре фуршета, когда с водкой было покончено, а вино и
закуска еще оставались, шеф напомнил Сурину:

– Александр Федорович, не забывайте, с вас некролог!

«Какой некролог?» – чуть не сорвалось у заведующего отделом писем,
но он вовремя спохватился, и бочком-бочком двинулся к двери.
Конечно, если бы не главный редактор, то он вообще не
вспомнил о некрологе! Пока держат ноги, он уже собирался линять
домой. Единственным желанием было взять по дороге бутылку
пива, потому что, как известно, водка без пива – деньги на
ветер! Некролог убил его. И убил тем, что его ни на кого не
спихнешь: Лиза Мещерякова укатила в командировку.

Стараясь ничего не уронить, Сурин обречено сел к компьютеру, и
понял, что последняя стопка была лишней. У нас ведь как? Две
стопки – мало. Пять – много. А семь в самый раз.

По голубому экрану монитора успокаивающе плавали золотые в полоску
рыбки. Зав отделом придвинул клавиатуру – и рыбки исчезли,
оставив после себя недописанный с утра текст.

«Свой трудовой путь Владимир Павлович Лапшин начал в колхозе имени
Крупской бригадиром бригады овощеводов, – кавалерийским
наскоком выдал Сурин. Косо глянул в пожелтевшую газету с
биографией и продолжил: – В 1941 году ушел на фронт».

Дальше в газете шел сухой поминальник должностей, на которых успел
поработать покойный, а газетному волку Сурину хотелось
лирического отступления. Хотя бы небольшого, в одно – два
предложения, чтобы как-то очеловечить весь этот сухострой. Он закрыл
глаза, напрягся, вспоминая какие-нибудь простые, трогающие
читательское сердце слова. Ничего путного в голову не шло –
уставший организм одолевала вялотекущая дремота. Если бы не
этот хренов некролог он уже давно пил пиво. Холодное. Прямо
из горлышка, подстать нынешним «горнистам». И тут его вдруг
прорвало: «Талантливые люди заметны сразу. Во многом
благодаря смелости и мудрости принимаемых решений, Лапшин был
назначен сначала заместителем, а через несколько лет и
председателем районного исполкома Совета депутатов трудящихся».

Наконец-то, наконец, говоря спортивным языком, к нему пришло второе
дыхание: «На протяжении двадцати лет его руководства районом
на центральных усадьбах колхозов и совхозов выросли жилые
дома, детские сады, школы, больницы, магазины, современные
Дома культуры...»

Здесь вполне можно было бы поставить точку, но Сурин уже закусил
удила и, не смотря на обговоренные сто пятьдесят – двести
строк, продолжал кропать дальше: «Даже выйдя на заслуженный
отдых, Владимир Павлович не мог оставаться безучастным к
проблемам района, возглавлял Совет ветеранов. За свой боевой и
трудовой подвиг он был отмечен высокими правительственными
наградами: орденами Славы и Трудового Красного Знамени,
многочисленными медалями. Невозможно поверить в то, что этого
удивительного человека уже нет с нами. Утрата эта невосполнима для
района, области, страны. Имя Владимира Павловича Лапшина
навеки останется в наших сердцах».

– Отлично! – пробежав глазами распечатку, похвалил шеф.

Это означало, что заведующий отделом писем с чувством выполненного
долга мог спокойно идти пить пиво. Так он и сделал.

(Окончание следует)